выс¬ший порядок должен начаться от внешнего, прибрать, на¬пример, у себя кровать самому поутру, взять за правило сметать пыль, всегда напоминающую о своей отсталости, и начнется порядок в работе. Первый путь, похожий на утреннюю молитву, ощутимых результатов, мне кажется, не давал и являлся у меня просто взамен творчества, или, вернее, «вдохновения». Но порядок внешний каждый раз давал ощутимые результаты и влиял на внутренний, но только, к сожалению, ненадолго, и я даже не знаю, быть может, наличие этого самого «вдохновения» вызывало желание заняться внешним порядком, чтобы, цепляясь за него, реализоваться в творчестве. И так вот всю жизнь — до 61 года я дожил! — и все мне кажется, что вот как-ни¬будь сразу соберусь в себе и начну какую хорошую, слав-ную жизнь, из которой ни одного дня, ни одного часа даром не выпадет.
I. Два подвала в «Известия»: 1) Маленькие рассказы; 2) Шоферские рассказы. Богатая смесь.
Маленькие рассказы: 1) Спички; 2) Счастливец; 3) Волк; 4) Диамат. Шоферские рассказы: 1) Полумеханик; 2) Жел¬тая опасность.
524
II. Однотомник у Волина.
III. Птушко.
20 Октября. Начало опыта.
Дождь. Лева пишет, что в охотничьем журнале собира¬ются мне дать собачий отдел или, может быть, даже и су¬чий. Так глупо, что почти даже и не укололо. В авторем-снабе, к великой радости, дали мне запасные части. Работа в области самособирания.
Распутье: писать большую вещь или рассыпаться по всем газетам миниатюрами?
21 Октября. Люди у машины все равно как неверу¬ющие попы в алтаре налаживают богослужение, тоже как и знахари разные, колдуны и еще хуже: там в церкви дела¬ют не так, но большинство сознает в глубине себя, что есть где-то и «так», но не было еще учителя такого, кто бы властно сказал нам, что машина — это священная вещь, что в ней сложены ум, сердце, воля множества людей на благо нам, идущим вслед за ними. Разве подходят к ма¬шине благоговейно, разве ведут себя возле нее приписка: мало-мальски пристойно? Неверующие, пьяницы дьяч¬ки, совершая какую-нибудь гнусность возле священных предметов, озираются по углам, не хватит ли их за это не-ведомая сила. Но тут вот собраны в организм усилия жи¬вых и мертвых, тут вот они шейки, щечки, пальчики… Приписка: и человек возле машины ведет себя как возле камней и думает, она его не видит. Нет, граждане, видит, и если не скажет — я скажу, глядя на нее, что вы в тысячу раз гнуснее дьячков.
Торф и машина: торф делается в природе без всякого вмешательства человека, и множество такого прямо чу¬десного и драгоценного в природе люди относят к делу Творца и благодарят Его сотни тысяч лет. Но почему когда явно видно, что «чудо» сотворено насквозь человеком, то чудесная вещь рассматривается только как полезная и са¬мое слово «машина» закрывает воображению все выходы из только полезного?
525
Механический человек, Робот, чем-то пугает нас — чем же? Я думаю, тем же, чем лошади пугаются, видя машину: «тоже бежит, а не лошадь!» И тут Робот, «тоже живет, а не человек!» Но в каждой машине есть скрытый Робот, и вот это именно есть самая суть машины, и это именно надо изобразить: то, что заменяет человека, и заменяет, потому что да — это человек.
Шофер Коля Куликов живет только глазами и руками, смотрит и щупает, выра-жается поговорками:
— Пик, мик, портной, сапожник и сам в кусты.
— Видали мы ваши медали, и кресты нашивали.
У шофера должен быть слух кошачий, а нюх собачий (напр., если пробка в картере пропустила масло и оно те¬ряется, когда оно вытечет, то будет гореть, потому что баббит плавится только при 2000° и перед этим запах га¬ри — нюх кошачий, затем начинается стук в моторе — оа¬геркнуто: слух нюх собачий…).
С самоваром ехали (радиатор кипит)
Сильнее смерти. Мопассан: вероятно, герой повести, художник, очень близок автору, и потому его близость к нам необычайная, кажется, вот он тут где-то, рядом, свой и как бы даже родной. И вот еще что: раньше свет¬ское безделье, в обстановке которого развивается роман, не так бросалось в глаза, как теперь.
22 Октября. Как будто с боку на бок переворачива¬ясь, где-то во тьме пыхнул: «пых-пых!» на всю округу па¬ровоз и свистнул. Вслед за тем петух прокричал, и я, по-нимающий себя в этот заутренний час как ребенка… Да, я это не легко, не для красного слова говорю, а с усилием и с твердостью, что встаю до света, чтобы застать в себе еще сохраненного ребенка, исчезающего на восходе, когда я принимаюсь за дело как взрослый человек. Вот петух прокричал, и мой ребенок стал спрашивать и думать. Пе¬
526
тух ведь сам прокричал, и никто не понимает, зачем ему это надо и как это у него выходит: тут неизвестное. А в крике паровоза, напротив, — паровоз пыхнул от машини¬ста Мартыныча, у которого козы: тети Панина порода, от нее и у Мартыныча козы; и живет Мартыныч с тетей Па-ней, нашей соседкой, а когда напьется, за ним приходит жена, и наша соседка провожает, впереди идет соседка, а приписка: [жена] позади Мартыныча и прислуживает, когда у канавы он покачнется. Правда, и петух известно чей прокричал: это петух Рыжего, который потихоньку дерет лошадей и этим живет; но все-таки петух сам, а Мартыныч завел паровоз. Вот именно теперь к этому и направлены усилия, чтобы покончить со всем неизвест¬ным петушиным и все заводить самим, как машину. Я же вроде того, что в машине хочу открыть «петушиное» на¬чало, то неизвестное, что скрыто в машине. Нам действи¬тельно еще неизвестен человек как личность, кто овладе¬ет машиной и будет она ему не как порабощающая сила, а своя, как Петух у Рыжего.
Усилие теперь поглощает поэзию, нужно сделать, за¬кончить план, чтобы освободилась из всех этих полезнос-тей поэзия, как ребенок: мы ведь не думаем о своих детях как только полезностях в будущем, и не все дети станут потом полезны, но всех их мы бережем. Точно так должна быть и поэзия, и, может быть, вступая в борьбу за осво¬бождение машины, я вступаюсь за поэзию?
Бывает, идешь в лесу долго, устанешь и так обрадуешь¬ся, если увидишь впереди телеграфный столб. Но ближе подойдешь, и окажется это не столб, а дерево такое старое на болоте, давно умерло, само собой ошкурилось, облома¬лось наверху и стало издали совершенно похоже на теле¬графный столб. Подойдешь к такому столбу, тряхнешь — и он весь летит вниз, распадаясь кусками. Снимется, и нет ничего, остается только мечта о дороге с телеграфными столбами. Так странно человек устроен: живет в лесу, и чу¬дятся улицы с электричеством, а если долго ходить по улицам с телеграфными и всякими столбами, до чего же хочется уйти в дикий лес! Мне снилось сегодня…
527
Снилось мне, будто я в лес вошел, в большой, густой, темный, и мне было чудесно дышать в нем и слушать пе¬ние птиц, но в лесу этом каждое дерево было помечено то-пором. Мне стало тяжело наслаждаться жизнью в лесу, где каждое дерево было предназначено к срубке, я пошел дальше в глубину, но и там деревья были помечены, и я шел дальше, и там тоже все отмечено, и так я все шел и шел, и конца не было: везде так чудесно пели птицы, купаясь в зеленом свете, но деревья везде были помечены.
23—24 Октября. Возле Наугольного охота с Османом и Бьюшкой 23-го, убили 5 белок. Бьюшка, зажмурясь, впилась в [барана] и плыла с ним (в речке возле Сваткова). Осман погнал возле Сорокопустского завода только вече¬ром. Сегодня возле Смены убили вальдшнепа и белку. По¬года очень теплая, самая-самая последняя жизнь…
Говорили с Б. о том, что все на свете можно включить в систему мира как органического целого, но только не¬льзя включить машину, даже такую, как Робот. Мы можем говорить о жизни дерева как низшей жизни, сравнитель¬но с нами, но все-таки в основе такой же, как наша, но мы не можем говорить так о жизни машины: Б. говорил, что в ней сознания нет, но ведь и в дереве сознания нет; я ду¬маю, потому нельзя говорить о жизни машины, в смысле нашей жизни, что нет в ней индивидуальности, как во всяком органическом существе, той индивидуальности, благодаря которой дерево само растет, а самолет не сам летит: в машине все мертвое, и сам только человек, пус¬кающий ее в ход, в машине сила природы получается от солнца (нефть) и силы человечины, сохраненной для нас в труде (тоже часто без доступа воздуха).
Как ни полезны еще теперь лошади, но все-таки можно уверенно сказать, что скоро-скоро автомобиль освободит человечество от позора унижения прекрасного животного и для лошадей начнется сравнительно с кошмарным про¬шлым чудесная жизнь. Мы это уверенно можем сказать приписка: Но посмотрите на кляч, какие они унылые,
528
пойдите убедите их, и, глядя на лошадей, почему же не подумать и о возможности лучшей жизни для человечест¬ва, когда машина возьмет на себя самый тяжелый труд че¬ловека. Приписка: Но люди, как унылые лошади, никак не могут забыть о себе… размышляя о человеке, надо пре¬жде всего забыть лично о себе, чтобы не получался эго-морфизм в отношении человека, подобный антропомор¬физму, когда мы думаем о животных; как же это можно забыть о себе? Это возможно только в самозабвении твор¬чества, когда при страшной напряженности жизни «я» пе¬реходит в «мы» и сохраняется в нем, подобно тому, как сохраняется, например, имя физика Реомюра в термомет¬ре, который просто и зовут оагеркнуто: наш реомюр Реомюр. Наше будущее прекрасно, как и у лошадей, все водовозные клячи исчезнут, а мы все оставшиеся будем заниматься только творчеством.
Почему говорят, что машина освобождает от работы, между тем как никто этой свободы не чувствует, и даже напротив, человек делается рабом машины? быть может, освобождает кого-то? Кто же это, кого машина освобож¬дает? (Меня, напр.: я не хожу на охоту теперь, а езжу, не пишу сам пальцем, а пишет мне машинка)… но людей рож-дается все больше и больше, и часть их должна делаться частью машины… часть эта увеличивается от размноже¬ния людей и размножения машин и уменьшается с «осво-бождающей» силой машины (напр., возможно управление автомобилем и по радио: один радист освобождает, поло¬жим, 99 шоферов, хотя этот радист более порабощен, чем шофер); итак — формула прогресса: размножение людей + размножение машин освобождающая сила машины + наращение силы рабства для обслуживающих людей: ко¬нец этому: все свободны и счастливы, кроме одного самого несчастного во всей истории человечества раба, управля¬ющего всем рабочим механизмом человечества. Дать об¬раз этого раба: это
