принес к убитому медведю ржавую рогатину и стал показывать нам приемы. Было это, люди были другие, недаром грущу я о синих руках.

Нет того человека-гиганта, но медведь тот же самый, и слава отдается маленькому человеку из бухгалтерии со штуцером.

Очень дорого было перевозить большого медведя приписка: бухгалтеру, но своего я взял и в неупакован¬ном виде привез на ст. Вандыш. Так уже давно не били медведей, что начальник станции, из новых людей, расте¬рялся приписка: при виде медведя и схватился за книгу; там он вычитал, что для пересылаемых животных в не-упакованном виде требуется ветеринарный надзор. После долгих уговоров приписка: уверений; загеркнуто: рас-сказов такого старого медвежатника, как Крестный, что в прежнее время постоянно возили без упаковки во мно¬жестве [убитых] медведей. Мне было очень интересно узнать, что каждый медвежатник вез медведя в Москву и к Лоуренсу, начальник согласился, только взял расписку и сам продиктовал ее содержание: «Отправляю медведя в неупакованном виде и принимаю на себя все последст¬вия». Медведь по пути не ожил, и последствий не было, но у меня украли кошелек с квитанцией на медведя.

Я очень волновался, опасаясь и в нашем Сергиевском начальнике встретить формалиста и мучиться с медве¬дем, пока он не протухнет. Списав номер квитанции от шкуры другого медведя, пригласив выйти со мной двух своих товарищей, я постучался в комнату ОГПУ. Там ни¬кого не было. Начальника не было, помощника, весовщи¬ка. Потом увидели мы всех их возле медведя, и с ними еще множество людей. Нарастающая слава разбила все фор¬мальности. Меня спрашивали не о квитанции, а как и где был убит медведь. Явился ломовик, медведя понесли на подводу. Десятки школьников бежали за едущим медве¬

50

дем. Кто-то из знакомых видел в окно, кто-то встретился. К трем часам дня весь город говорил о медведе и стали яв¬ляться любопытные, охотники, знакомые… приписка: поздравляли Через три дня слава, все нарастая, запол¬нила все уголки…

Три года приписка: живу я на этой улице туго росла здесь слава моя как писателя. Правда, все знают меня, но почему-то лучше бы не знали. Есть особенные коренные люди, сидят приписка: часами на лавочках перед свои¬ми домиками и насквозь все проглядывают, их называют коблы. Они знают меня и с ненавистью говорят: «Вот пи-са-тель идет». Иногда молодые огарки и оскалепки оста¬новятся как пораженные и вдруг, выпучив глаза, [скажут] в упор: «Жу-ковс-кий!» Все меня знают на моей улице, но уже на другой я должен давать свой адрес: «рядом с Мел-ковым», а Мелков лошадиный драч. В уезде постоянно на¬нимаешь лошадь и говоришь: «возле Мелкова». Оагерк¬нуто: Так было три года, я знаменитый, но еще знаменитей Мелков. И вот сегодня я слышу: — А где тут драч живет? — Другой отвечает: — Рядом с охотником. — А не он это мед¬ведя убил? — Он самый.

Я привык бояться своей писательской приписка: ли-тературной славы приписка в родной стране она от¬чуждает и делает иностранцем. Есть огромная народная толща, где все враждебно этой известности. Потом, есть множество людей, кто глубоко почитает невидимого ав¬тора, но в живом виде не переносит и думает: это ненасто¬ящий приписка: и стремится уколоть и, читая, не верит славе. И потом, сколько же их теперь развелось, писате¬лей, [разных] журналистов, [поэтов], как узнать среди них настоящего? Всякий разумный человек должен бежать от такой «славы». Но вот я медведя убил, оагеркнуто: и ко¬блы, глядя на меня оскалепки и огарки почтительно рас¬ступаются, коблы между собой говорят, нарочно, чтобы я слышал: — Курица, и то в сердцах бросается, а поди-ка медведь… Вот кто-то спрашивает кобла: — Где тут драч Мелков живет? — Рядом с охотником приписка: писате¬лем:^ — Это что медведя убил? — Он самый, писатель, из¬вестный по всей Московской губернии.

51

Загеркнуто: Так три года я со своей писательской известнос¬тью был «рядом с Шелковым», но убил одного медведя, и Мелков стал «рядом с писателем».

Слава. Жалко немного медведя, но и слава хороша. Вот уж слава так слава! Скажи я теперь, что написать о медведе во много раз трудней, чем убить его, и собери плебисцит, весь народ и все народы СССР, образованные и невежест¬венные, разделятся на две враждебные стороны: исчеза¬ющая малая часть согласится с тем, что написать гораздо труднее, а огромная масса на смех подымет всякого, кто вздумает не только отдавать первенство труду писателя, но даже просто поравняет его и скажет: достать трудно в лесу медведя, но трудно и создать его из слов.

27Января. Детское Село.

Мечта в рамках плана, все равно что река в берегах: тут спор большой, берег говорит — «удержу», а вода — «раз¬мою». Так точно и книга пишется в большом споре твердо¬го плана, «идеи» с потоком жизни, стремящимся размыть предустановленнный твердым разумом план. Не будем же скрываться и на первой странице запишем «идею» Даурии.

Все начинается от чувства безысходной тоски при виде всего живого, погибающего напрасно в природе. Это чувст¬во свойственно многим и по-разному сплавлялось в идею: были у нас «Цветочки» Франциска Ассизского, был Руссо, Гёте, было толстовство с его непротивлением, был, нако¬нец, натурализм, механицизм, биологизм и много друго¬го. Но замечательно, — сколько великих начал, а конец наших отношений к природе массового человека непре¬менно то, что мы называем «мещанством».

Приписка: В. Лихтенштадт. Науг. фил. идеи Гете. Гиз. 1922 (23).

29 Января. Возвратился к себе. (Уехал 20-го и по 28-е пробыл в Детском Селе).

Замятин подал через Горького письмо Сталину: «Выс¬шей мерой наказания для писателя является запрещение печататься…» Следуют примеры. Заключение: «Обещаюсь

52

вернуться тотчас после разрешения печататься». Говорят, что Сталин не дочитал письма, сказал «черт с ним!» и раз¬решил. Микитов говорит, что Замятин по гордости своей должен вернуться.

«Лихо одноглазое» — зовут Разумника в обществе О. Форш. Сама же Форшиха похожа на среднюю ведьму.

Чумандрин (новый бездарный писатель), вернувшись из Германии, сказал, что там революция будет нескоро: «их свобода разбаловала» (прямо две половинки с К. Ле-онтьевым).

Лаврухин и Чумандрин. Лаврухин умный и талантли¬вый пролетарий, написал хорошую книжку, из него [вы¬водится] писатель, а вместе с тем, как [выведется] писатель, задохнется внутри него Чумандрин. Что же такое Чуманд¬рин? Вот есть средний европеец, который составляет ис¬тинно безверную мещанскую чисто одетую Европу. Так есть мещанин от большевиков, выполняющий ныне дело революционной государственности. Это представитель мелкоты завистливой и уверенной в себе совершенно, как европейский мещанин уверен в английских штанах, что они в полоску и т. д. Представитель ком-мещанства, по¬стоянно дробясь и мельчая — чем мельче, тем крепче схва¬тывается частицей за частицу другого мещанина, и так получается безликая сила, подобная чуме. Европейский мещанин страшен самим своим фактом, думаешь: «что же дальше-то будет?» но он непосредственно не страшен пи¬сателю, вернее сказать, ему нет никакого дела до большо¬го искусства и мысли. Чумандрин сам писатель совершен¬но бездарный, совершенно в себе уверенный и диктующий настоящим писателям так же писать, как он сам. Уничто¬жив все русское искусство, Чумандрин найдет себе жир¬ную почву и на ней разбогатеет, как европейский меща¬нин, и забудется. Тогда только вновь очнется искусство и понемногу опять кое-где появятся редкие реликтовые цветы его…

Мишка Призент — фактотум Демьяна Бедного (как у Шаляпина Исай и т. п.) — вел дневник, в котором запи¬

53

сывал суждения Демьяна о Сталине. Вот однажды Демьян звонится в «Правду» и дает нагоняй за то, что его не печа¬тают, а оттуда ответ, что вовсе печатать не будут. И тут же пакет от Сталина с выдержками из дневника Бедного. Так совершилось падение Демьяна. Вот слава-то Богу! редко ведь сукины дети достигают такого высокого положения. Говорят, из Кремля чуть-чуть не выперли. В конце концов, становится забавно глядеть, как все непременно падают. Интересно, как кончится Горький, успеет умереть до па¬дения или тоже рухнет. Вот острие: на Красную площадь героем или… и все от того, сумеет ли человек умереть во¬время. Сила его в добрых делах…

Шаляпин возвращается… Говорят, Горький уговорил: «надо себя связать с революцией».

31 Января. Продолжается оттепель. Начал Даурию.

Вспоминаю рассказы о вожде: как мы потешали вож¬дя и как вождь нас потешал. Баритон Рейзен редко поет в Москве. Вождь позвал его в ложу: «Почему редко поешь в Москве? — Квартиры нет. — Тебе что, в 12 комнат? — Ну, довольно три». Ночью звонят к Рейзену, будят, приглаша¬ют квартиру смотреть. Оказалось, квартира в 6 прекрас¬ных комнат с мебелью, и все сделано с такой поспешнос¬тью, что в одном из шкафов выселенный буржуй брюки забыл.

Рассказ о сыне Щедрина, проживавшего в глубокой бедности в Ленинграде. Он написал Сталину просьбу пен¬сии, т. к. живет в нищете. Сталин позвал своих людей, ве¬лел устроить и завтра в 12 дня доложить. Из Москвы это передали Медведю (нач. ГПУ). Всю ночь искали Щедрина и нашли на рассвете. У него жена молодая. Усадили в авто и повезли в распределитель. Пока Щедрин себе выбирал одежду, жена уже набрала на 2У2тыс. Ряженых богачей даже шофер не узнал. А пока рядили, дома устраивали квартиру: выселили из смежных комнат жильцов, все окле¬или, убрали, расставили мебель, столы, на столах всякие яства разложили. И даже книгу о Щедрине положили на

54

стол. «Вот это о вашем батюшке. — Толстая, — ответил сынок, — я толстых книг не читаю». Ведь он совсем дура¬чок и был несчастьем для отца.

На полях: Некоторые говорят, гто Ал. Ал. Кроленко (выли¬тый П. П. Чигиков) приставлен к Разумнику от ГНУ. Мы были у него в гостях. Библиотека: три шкафа — мой дом. Нагало «Война и Мир»: о гем го¬ворят: анекдоты о вожде и цензуре. Мои рассказы о замугенных лошадях и телятах. Всякий разговор возможен в такой гостиной.

На полях: Груздев Илья Александр. Съездовская 29 кв. 17. Кро¬ленко Ал. Ал., Алянский Самуил Мироновиг (Изд. пис, просп. 25 окт. д. 13).

1 Февраля. После вчерашней страшной бури сегодня тихо и морозно.

Вот теперь только начинаю понимать Щедрина («Чу¬жую беду руками разведу»), все понимаю, анализ тоски, стыда и желания уйти, исчезнуть. Хочется выучить и вез¬де повторять: «Нужно, чтобы люди стыдились не только поражений, но и побед и одолений, не только неудач, но и удач; чтобы в случае неудачи они чувствовали на своем лице пощечину, а в случае удачи — две. Только тогда вы¬яснится вполне, что нравственный уровень общества на¬столько гнил, что пощечина сделалась единственно воз¬можным мерилом для оценки поступков и действий».

Наполях: Наяривают.

«Уйти в незнаемую раковину»

Чистка (см. Неизданный Щедрин ст. 250—251).

Было это или не было? самая возможность предчувст¬вовать и предсказывать, быть новым через 50 лет дает ру¬чательство за то, что в какой-то мере тогда было