приблизи-тельно как теперь нам фашисты, я священнику так ска¬зал: — Если вы, отец, за Вильгельма молитесь, то почему бы не помолиться за черта? — Отец широко открыл глаза и ответил мне так: — приписка: Я думаю, всем это без то¬го понятно За это существо я уже давно молюсь.
Был же вот такой путь у человека! и я тоже теперь, имея в своих сочинениях мир чудесных зверушек, дерзнул при¬соединить к нему машину. Я не знаю, возможно ли это, приучить машину к себе, к личности своей, к самости, как живую собачку Нерль. Дрессируя породистую Нерль, я ведь ничего не нарушаю, я только искусно напоминаю ей о ее предках: собака через меня вспоминает заложен¬ные в ее крови культурные навыки ее предков. Под моим руководством собака как бы вспоминает (своего рода пла¬тонизм).
Точно так же мне хочется прикоснуться к машине так, чтобы сознание, труд, связанные с этим горе [и] радость моих предков сложились в будто бы мертвые детали моей машины, [чтобы] пробудилась [воля в моей власти] и я во¬шел бы в связь с моими предками, и те мне бы помогли быть на Журавлиной родине.
535
Все вокруг меня теперь и на всем свете, пользуясь ма¬шиной, подпадают под ее власть и не в шутку называют ее явлением черта. А я хочу согласно с новым нашим време¬нем, идеалами нового соц. строит-ва сделаться хозяином машины, [овладеть ею]… и уничтожить ее нынешнего хо¬зяина черта, или, как я называю, Кащея… В крайнем слу¬чае, если я ошибся, если я затеял непомерное и машина есть действительно зло (черт), то я могу сесть на черта и, как у Гоголя, добыть черевички…
Меня сейчас уже предупреждают враги машины: — Смотри, как бы… — Суеверие, — отвечаю, — никакого нет черта в машине, это мы сами, наше воображение… мы со-здали строй, в котором через машину [создаем] другого человека. — Нет, нет, это не путь, если вы ошибаетесь, ес¬ли есть то существо? — Черт? пусть! Тогда я, как Вакула-кузнец у Гоголя, сяду на черта верхом и достану своей воз¬любленной царицыны черевички.
Вот какие мысли я имею, принимаясь за изучение ма¬шины, я об этом думал, когда, не считаясь со временем, не зная совсем, нужна ли человеку машина, я написал Моло-тову как шефу машин просьбу дать мне машину…. Ведь мне хочется как-то на новый путь [выйти] в своем твор¬честве…
А т. Радек пишет, что это не путь…
Наполях: Мемуары
31 [Октября] — 1 Ноября. Последние дни.
Поехали в 2 ч. 31-го в Переславище и вернулись домой в Зч. 1-го Ноября. Тепло, чудесно. Красота последних дней осени, когда на севере уже и реки стали, и у нас кое-где на реках шуга и сало. В теплую осень [хороши] густо¬зеленые озими и на них ярко-желтая сурепица, а дальше внизу между елочками дубки и все в синем и фиолетовом и таком тонком сумраке, цветистом из синего в фиолето¬вое сумраке…
Гуси.
Встреча с гусями: бледный человек и две женщины с вет¬ками и с охромелыми гусями под мышкой: тысячи гусей.
536
Сколько усилий автомобилю, чтобы не задавить, и сколь¬ко усилий гусям, чтобы их шажками дойти до Загорска несколько десятков верст, и сколько путается в огромном тысячном стаде автомобилей, а вот почему-то нельзя взять один-два и в полчаса все покончить… 31-го мы встре¬тились с ними в 2 часа дня за Иудиным и на другой день в 3 часа догнали возле Деулина: за сутки отошли на десять километров!
Ястреб-тетеревятник сидит на сколе разбитого молни¬ей высокого [ствола], вырубка в пнях, закрытых малин¬ником. Тетерева знают, что ястреб следит, и высунуться из малинника не смеют. Одна тетерка с выводком вышла на прогалинку, к свету: ей с цыплятами нельзя долго быть в сырости. Она тоже помнила ястреба и пряталась, но ее соблазнила одна ягодка малины, висящая над пнем. Она прыгнула на пень, схватила ягодку, и в это мгновенье яст¬реб заметил и бросился. Выводок остался без матки.
И так все в природе: герои действуют в широкой, чрез¬вычайно разнообразной среде; если же взять этих героев, напр., ястреба, тетерку в зоопарк и там смотреть на них в упор, интереса к ним никакого не будет. И мало того, среда, в самом человеке начинается особенная жизнь, слитая вместе с этой средой, если он знает, что в ней таит¬ся какой-нибудь тигр. Всю жизнь не встретит, но только знает, что может быть, — и глаза на все глядят по-иному и ушки рожками стоят.
Бабочка вовсе неслышно летает с цветка на цветок, но ведь она тоже, как и все, работает, а пчела работает и жуж¬жит, напоминая всем, что она работает. Конечно, улей растет, но о чем жужжит каждая отдельная пчела, соби¬рая мед для улья, никогда не узнаем мы, кушая мед. Так вот и наши колхозники работают не как бабочки, а тоже как пчелы жужжат.
С малолетства мне привили чувство жалостливого внимания к этому жужжанию, как будто этот труд у зем¬ли не как наш всякий другой труд, а вот именно труд,
537
приписка: «туга» в собственном смысле слова при¬писка: «туга», остальные же виды труда есть хитрость, придумка, смекалка, позволяющие пользоваться хлебом, добытым крестьянами. В этом жалостливом внимании к крестьянскому труду воспитывались поколения русских интеллигентов, доходившие до такого самоуничижения, что они бросали свой «умственный» труд и тоже начинали пахать. Никогда я не был с этими людьми, но от жалост¬ливого участия до сих пор не могу себя отучить и ловлю себя: вот Домна Ивановна…
А может быть… Сам народ, крестьяне, земледельцы по рождению своему на земле, но не по любви к делу, издав¬на смотрели на свой труд как на необходимость, на судьбу, обрекающую человека на вечное рабство. Вот почему ве¬ликорусский народ, занимавшийся с незапамятных вре¬мен земледелием, оказался самым неземледельческим в мире народом, питающим ненависть и презрение к своему труду. Так своеобразно и совершенно неверно понимае¬мый труд приводит к неверному пониманию ученья, куль¬туры и тому подобного. Мы взяли себе в домашние работ-ницы из «Смены» девушку Паню, подучили, и вот отрывок из ее письма к своей подруге на родину: на совет Пани учиться, подруга ей отвечает…
На полях: Где-то есть колхозы образцовые, у нас подмосков¬ные колхозы в борьбе… Бабогки…
Загеркнуто: Отвращение Презрение к такому труду помимо неправильного понимания ученья привело к не¬правильному пониманию власти, даже какой-нибудь бри¬гадир — это уже «начальник», значит, скрытый или от¬кровенный враг того, что называется трудом и работой. Вот обыкновенный роман Одноличника и Любы. Брига-дир…
Загеркнуто: Такова предварительная история, а вот ее заключительный конец
Мать, у которой осталась одна дочь, озлилась: дочь не дам в колхоз: там у них работа… Все это нам рассказала Домна Ивановна в числе других новостей, собираясь но¬чью стеречь овин: 1 нрзб. [платят] ей за 4 часа, и рабо¬
538
той этой она дорожит. Мы провожали Домну Ивановну, чтобы ей не страшно. И вдруг ночью говорит: — Век не ра¬ботала, и ей работать не дам.
1) Осень: трактор: пахота ярового — достижение. Кар¬тошку убирают, подозрительно мало. Пчела и бабочка. 2) Домна Ивановна и курица. 3) Ученье (дети Домны Ива¬новны): письмо. 4) Начальник.
Где-то, конечно, есть чудесные колхозы, и там, навер¬но, все хорошо, но у нас в подмосковной тайге, описанной мною в книге «Журавлиная родина», колхозный народ еще далеко не отошел от предрассудков даже в самом по¬нимании земледельческого труда. Загеркнуто: Раньше я не особенно обращал на это внимание, потому что по Журавлиной Родине пешком ходил и разговаривал по ду¬шам с людьми себе подобными: в самом деле В большом народе всякие люди есть и всякие дремлют таланты. Идешь, бывало, оагеркнуто: пешком по Журавлиной родине, находишь человека по себе и думаешь: вот он на¬род! Теперь я еду на машине по той же самой Журавли¬ной родине…
Глаз не видит и сердце не болит!
Пришел описывать. Пиши! Стал писать, то-се и нет ни¬чего. А дом? Не могу же я тебе кусок дома отломить. Нет ничего, режь — кровь не пойдет. — А куры? — говорит. — Право искал на месть. — Какие куры? я тебе говорю: режь — и кровь не пойдет…
Бедная Домна Ивановна! Сколько раз давал я себе сло¬во не обращать внимания на жужжание крестьянина, и вот опять жалко: даже курицы нет! Разве достать ей в птицетресте? Поутру иду машину заводить в сарай, гля¬жу — на машине рядком штук пятнадцать сидят, да еще и породистые, а сама Дарья Ивановна с фонарем в руке кормит маленьких цыплят приписка: это цыплята от са-моседки несвоевременные: раз — что удивительно, вто¬рое — что она их приучила к фонарю, и третье — что ведь она же вчера говорила…
— Дарья Ивановна! — говорю, — а как же вы говорили вчера, что режь и кровь не пойдет и что нет у вас курицы.
539
— Так ведь это же я ему говорила.
— А где же куры были, когда он был, и где его глаза?
— Он же днем был, а куры днем ходят по улице.
Есть ли ископаемые, нет ли их вовсе на Журавлиной родине, трудно сказать, и не в этом дело: главное, что их ищут и тем дают направление мыслям и чувствам и опре-деляют разговор людей на досуге: все бабы на Журавли¬ной родине говорят теперь, что будто бы в лесах и по бо¬лотам прошла девица в синих штанах, с молоточком на плече и открыла чугун и что теперь леса вырубят, болота осушат и будут чугун добывать…
Описание по тысячам и по деталям, напр., замок (од¬нако, проверить надо, — замок или шоферы, которые не хотят возиться и валят напрямую).
Блат.
Есть одна тема, которая имеет всесоюзное значение, и если бы какому-нибудь журналисту удалось бы эту тему ясно раскрыть в ее истоках, то он заслужил бы себе на¬долго славу. Я говорю о том, что теперь называется «блат». Происхождение блата всем понятно, он рождается в усло¬виях распределения продуктов при недостаточном их производстве. Раньше, бывало, распределитель товаров, свободная торговля собирали специально людей с совес¬тью «не обманешь, не продашь». Теперь этот грех торгов¬ли как бы распределяется на всех людей, и каждый в боль¬шей или меньшей степени пользуется блатом. Рождение блата в производстве: крупные начальники планируют и назначают впустую, а тот, кто стоит у производства, ре¬шает (похоже на «грех», разделяющий дух и плоть). Еще вот что: никто не может рассердиться на блат: всякий им занимается — раз; второе — никто в этом блате персо¬нально не виноват и блат есть то, на что все должны смот¬реть сквозь
