мороз не возьмет его до свету. На рассвете человек уходит. Весной в это блюдо, где был муравейник, наливается вода. Осенью лист завалил и хвоя, белка тоже много насыпала шелухи от еловых шишек. И вот наконец я пришел за белкой.
Совершенно тихо, очень медленным движением руки я вынимаю из сумки записную книжку, карандаш и пишу себе, используя время, на память об одном огромном го¬сударстве муравьев. Пишу, что муравейник этот в муравь¬ином мире был как у нас целый Китай. И вот, пишу я, при¬ходит великан, и все это великое государство, созданное муравьиным трудом, сгорает, чтобы ему переночевать. Пишу я, а белка давно уже мордочку свою сверху уставила на мою спину, и ее начало разбирать любопытство, живой я, или тоже стал приписка: остановился навсегда вроде дерева. Она ползет по сучку до ствола, и по стволу вниз до сука, и по нем, и на нем замирает. Истукан и с этого сука кажется ей неподвижным. Она ползет опять к стволу и дальше вниз винтом по дереву, ближе, ближе… Я наконец слышу сзади себя шелест, я догадываюсь и, не отрывая ка¬рандаша от бумаги, медленно повертываю голову. Мысль о великане, истратившем целое государство, чтобы толь¬ко переночевать, очень заняла меня, очень хотелось пи¬сать. И я, увидев за спиной своей ушки, медленно повер¬тываю назад голову, пишу и знаю, что за спиной моей из-за ствола дерева белка глядит…
[Вставить: белка, работая над шишкой, замерла: до¬ждалась: неподвижен; заработала: шелуха упала, я поднял голову и увидел, но продолжал писать; она швырнула шишкой мне в спину; сползла — щелкнула; еще сползла: чмокнула: я пишу.]
552
На полях: Вальдшнеп. Пуногка. Барсук.
Тепло, но так близко к зиме, что барсук уже задумыва¬ется, — стоит ли ему сегодня выходить за пищей и не остаться ли ему на своем сале (см. запись в предшествую¬щей книжке: описание наших нор).
Гаечки.
Серая ольха по ручью, а воду морозик уже схватил сво¬ими лапками. И тут прутьями и на прутья кругленькие, будто маковые головки сорвались и задвигались: гаечки прилетели…
Ключ.
Ключ к тайнам природы у каждого свой, все равно как даже и к автомобилю ключ у каждого свой, и ни к какой другой машине он не подходит. Я даже больше скажу, не только свой ключ, но у каждого их несколько, и каждый раз надо знать, какую дверь и каким ключом отпирать. Иногда лай гончей стаи откроет, иногда неслышный шаг, когда кажется, что даже сердце слишком громко стучит.
Ничего нет.
«Чудно это бывает, знаешь, — ничего нет! а страшно, или тоже ничего нет! а весело. И напротив, бывает, все есть, а скучно» (начало рассказа). В лесу летом, когда во¬круг буйно кипучая жизнь, сколько видишь на траве лю¬дей без мысли в голове. А то бывает в ноябре, когда все летнее замерло или погибло и снега еще нет, — нет, кажет-ся, ничего, а войдешь как-то внутрь природы — и отовсю¬ду станет показываться жизнь…
Елки.
Бывает ель, кажется, ее всю сверху донизу причесали и расчесали тоже все вниз каждый сучок. А то бывает, ел¬ка вся кудрявится. Есть молоденькие со смолкой на вет-ках, а есть старые с серо-зелеными бородками на нижних ветвях и на средних и только наверху живые.
553
Черная вода.
554
В это время вода в лесу ведь такая бы чистая: эта вода дождевая на опавших листьях, — а кажется как чернила и все отражения в ней черные.
Ронжа.
Ронжа кричит, как будто она очень большая, а какая-то маленькая хищная зверушка схватила ее за голый жи¬вот и жмет зубами, а она кричит в ужасе.
Баба.
Осман нажимал, и мы с замиранием сердца ждали все, вот-вот выскочит заяц. Вдруг выстрел раздался не наш. Юра на выстрел… Стоит неизвестная женщина с дымящим¬ся ружьем. — Во что вы стреляли? — спрашивает Юра. — В зайца, — отвечает женщина, — вон он туда побежал! — Юра туда бежит и накликает Османа: «вот-вот-вот!» Летит Осман по следу зайца и прямо к тому месту, где стреляла женщина, и вдруг останавливается, нюхает дол¬го куст и роется в кусту, и нам все понятно: женщина зай¬ца убила и бросила в куст, а когда Юра ушел и стал накли¬кать, взяла зайца и ушла. Мы это все рассказали Юре и показали: Осман дальше не идет. Юра, поняв, даже зуба¬ми заскрежетал и на глазу слезы. — Неужели тебе так зай¬ца жалко? — спросили мы. — Не зайца, — ответил он, — а что баба. — Мы ему на это смеясь: — Какое неуважение к женщине!
На охоте не в одной стрельбе дело: хороший охотник, не стреляя, поймает живого зайца за ногу и наступит ли¬сице на хвост, но если отлично стрелять, то много можно сделать и одною стрельбой.
Изображая природу, прежде всего надо думать, что она живая и движется, надо движение давать, смену, и тогда будет интересно всем без анекдота и пейзажа. В прежнее время один натуралист из Лесного давал в газетах изред¬ка бюллетени, и, бывало, все мы с восхищением читали, напр., что такого-то числа в Лесном впервые в этом году большая синица запела брачным голосом. Воображаю, как бы это было для всех интересно, если бы жизнь Зоопар¬ка [проходила] в движении из сообщений сотрудников.
Знание. В худ. произведении неосвоенный материал часто вырывается под предлогом «знания».
Любитель. Другой и совсем бедный охотник, но хра¬нит вместе со своей жизнью такое ружьецо…
Кроты и белки. Подумываю к старости заняться кро¬тами да белками, а мне хотят задание…
Жизнь для других. С теми людьми, кто любит людей и отдал им свою жизнь, нельзя жить, и это понятно: то, чем живут, у них отдано всем. Такая вот Евг. Ив. Гиппиус, и то же моя Машка: она всем принадлежит, и каждый мо¬жет ее завести, но для себя у нее жизни нет, и как ни бей¬ся — живого существа в ней не найдешь.
Жареный комар. Коля сказал: с бабой своей ничего живу и буду жить, пока ее жареный комар в это место не тронет.
16 Ноября. Стрелял в вальдшнепа. С зеленей слетали пуночки (белые).
Гепеусиха. С отчаяния можно людей полюбить, в осо¬бенности женщине, стареющей…
17 Ноября. Тяжелое серое небо как будто опустилось совсем и село на нас: туманно и чуть-чуть моросливо.
Утром написал для детей «Белка». План рассказа для «Колхозника»:
Фенология машины. Температура, если и мороза нет, не выше + 2°, и масло летнее надо сменять на более легкое зимнее. Вот тоже всасывающая труба стала быстро осты¬
555
вать, и от этого распыленный бензин сгущается и остает¬ся в капельках на стенках трубы, а смесь обедняется и в карбюраторе стрельба.
Клапаны. Обыкновенно выхлопной клапан прогорает раньше всасывающего, а при нашем бензине 2-го сорта раньше портится всасывающий.
Головка мотора, ступица, капот.
Машка. Машина для себя совсем не живет и лежит мертвой грудой металла, как зимой примороженная и за¬несенная снегом земля.
18 Ноября. Ездили с Левой и Петей на зайцев, и на ред¬кость все хорошо сошлось. Зайцы больше держатся возле Коммуны 1-го Мая (зайцы-коммунисты). Осень глубоко врезалась в зиму, и зайцы на черной земле ложатся вовсе белые и среди черных стволов и через самые густые за¬росли далеко видны. Ровняясь с чащей, теперь не боишь¬ся подшуметь зайца, потому что замечаешь его гораздо раньше, чем он может расслышать треск сучьев от шагов. Один выскочил белый из-под земли. Лежка его была глу¬боко в земле под корнями березы, дырка эта была вся по¬крыта зеленым мохом, лежать бы [да] лежать, но именно благодаря несоответствию среды с их зимней одеждой зайцы нервно настроены и выпрыгивают.
«Аввакум» воистину пастырь без стада: все молча со¬гласились в том, что надо как-нибудь жить. Раньше интел¬лигенция, крестьяне и множество разных промежуточ¬ных людей или принципиально отказывались от «жизни», возлагая упование на будущее, или жертвовали этой жиз¬нью ради достижения власти в своих организациях (это понималось как жизнь), или жили кое-как, лишь бы про¬существовать. В этой среде воспитывалось самолюбие, прикрытое интеллигентной рясой людей не от мира сего.
20 Ноября. Дождь. Еду в Москву к Левину («Совет¬ский писатель»).
Ключ. Машина всем готова служить, но ключ к ней один…
556
Литература стала как машина, и у каждого писателя к ней свой отдельный ключ.
Старое? там теперь гладкое место, асфальт, как на Лу¬бянской площади. Пешком идешь — и то не вздохнешь, а только почешешься, на машине же едешь — радуешься, — как просторно стало.
Кому, кому, а мне-то никак обижаться нельзя: ведь я же каждой строчкой заявил о своей отдельности. Мне предлагать свой юбилей? Невозможно. Другие не предло-жат… а между тем 1905—1935 — 30 лет!
22 [Ноября] вечером в 7 вернулся в Москву. Заключен договор на однотомник «Охота» (20—25 листов). Необхо¬димость письма к Горькому о собраниях сочинений. Сви¬дание с Бухариным. Чуть не попал в Кабарду. Куплено ру¬жье тульское системы Лейденера (начало осуществления путешествия на Кавказ). Узнал о беременности Галины (тут Левин гений…). Биллиард в Доме писателей и Оре¬шин. Устанавливается форма высшей близости, гаранти¬рующая недоступность личности. Союз писателей — это именно и есть управление по литер, делам, тут морг, а на¬стоящий живой писатель когда-нибудь вырвется из неве¬домой большой жизни…
24 Ноября. Прошлый год в это время лежал уже про¬чный снег, а теперь зайцы давно уже белые как снег, а в лесу и на полях везде черно. Наконец-то вот, кажется, и зайцы, и мы, охотники, дождались пороши. Далеко до света пошел снег мокроватый прямой. Шорох мокрого снега выгнал зайца из леса, и давно уже он смекнул, что поле от снега к свету станет белым и следы его занесет. Так и было на рассвете: чисто-белое поле и на нем где-то в безызвестности без следов лежал белый заяц. Но вскоре после рассвета стало теплеть, а взметанный пар чернеть и чернеть до тех пор, пока на черном не остались два ярко-белых пятна: череп лошади и заяц-беляк. Мы заметили череп и на зайца подумали сначала, что это тоже череп ле¬жит. Однако следы все, даже мало-мальски заметные на
557
снегу, теперь растеклись, найти зайца не было никакой надежды и, хватаясь за каждое белое пятнышко мечтой своей погонять в это утро, Петя достал бинокль, чтобы проверить белое пятно, второй череп, лежащий неподале¬ку от явной лошадиной головы… В бинокль были видны даже черные глаза. Такое трудное создалось положение по этой обманчивой пороше, — лежать белому на черном по¬ле — ведь это ужасно! но и бежать по мягкому, оставляя печатные следы, тоже ужасно! Что делать?
На полях: березки — капли
В лесу, когда растаяла пороша, каждое дерево стало, как холодный душ, окатывать сверху донизу. Одна ма¬ленькая березка
