так вот и на¬чинается групповое сознание.
Новый вокзал у нас поставили чуть-чуть поближе к Москве, и так шагов на 500 увеличился мой пешеходный путь на вокзал. И вот уже два года прошло с тех пор, как старый вокзал разобрали, а я постоянно, когда равняюсь с тем местом, где стоял старый вокзал, считаю про себя бессознательно, что от этого места мне остается еще прой¬ти как бы лишний кусок до нового. Сегодня, ровно через два года, я собрался в Москву и по раннему утру на рас¬свете шел, отлично раздумывая. И вот вдруг посмотрел я на старое место, где был вокзал, и оно мне в этот раз ни¬чего не дало: лишнего куска никакого не было, и новый вокзал теперь для меня, как раньше и старый, стоял на своем месте. Так вот оказалось, какая у меня тяжелая при¬рода в привычке: нужно было два года времени, чтобы вокзал стал на свое место!
В Москве же, где постоянно все переменяется, наобо¬рот, я так привык к переменам, что ничего не чувствую этого, напротив, если вижу какие-нибудь неподвижные остатки прошлого, то в глубине души как бы вяну… Такое свойство инерции… что стоит — тому стоять, что сдвину¬лось — должно двигаться.
10 Декабря. С вечера припорошило, или это со вче¬рашнего дня остался припорошенный след. Я думаю, что с вечера, потому что очень мало свежих следов, и Осман по припорошенным следам живо разыскивает. Нарвался на лису и затурил ее в нору.
565
На полях: Нипогем бы не выгнать нам зайца в слепую порошу, и мы этому радовались: знагит, лисица… Но вот гто слугилось в лесу…
В лесу зимой в ожидании, когда гонец поднимет лиси¬цу или зайца, я от нечего делать представляю себе какого-нибудь зверька или птичку, и тогда надолго можно за-няться, продвигая эти существа среди самых затейливых снежных фигурок. Интересней всего для зверька, разуме¬ется, нижние ветви елей: снег, падая на них, мало-помалу склоняет эти снежные крыши к самой земле, и внутри кругом елки образуется таинственная пустота. Мой вооб¬ражаемый заяц делает громадный скачок, входит в свой снежный дворец и ложится. И лежать бы ему тут, лежать спокойно до вечера, но эта елка росла не одна, рядом вплотную с ней росла береза много выше ее. Летом береза своей густой листвой закрывала елку и не давала ей свету для жизни приписка: береза летом росла, елка зимой — береза обогнала, и только зимой, когда береза раздева¬лась и засыпала, открывалась для елочки жизнь. От по¬следней метели снег большими куклами и зайчиками навис на ветках березы. Приписка: До свету в предрас¬светный час заяц прыгнул под ель… пороша
Когда солнце взошло, прилетел тетерев-косач клевать березовые почки и, когда сел, обрушил большого зайчика, и он по березе на ель и по ели с ветки на ветку, сшибая ку¬колки, полетел на нижнюю ветку, и настоящий живой за¬яц вылетел из-под своего укрытия и понесся скачками, оставляя губительный след. Осман, пересекая поляну, увидел след, бросился к нему, почуял, сразу все понял и, задыхаясь от волнения, зашипел, застонал и, оагерк¬нуто: освободив добыв наконец из себя полет гонять, ринулся, погнал, и я больше уже не мог сочинять снежные сказки, продвигая воображаемых зверушек и птиц в та¬инственные шатры — я тоже бросился скорее к просеке, чтобы там перехватить бегущего зайца.
На просеке зимой вдали всегда кажется, будто кто-то там далеко, далеко стоит… В этот раз это был не засыпан¬ный снегом обгорелый остаток разбитого молнией дере¬
566
ва, это был охотник Бывшев со своей никуда не годной тявкалкой приписка: Бывшев в предисловии: у него была собаках Увидев меня, он исчез, и вскоре просеку переле¬тела лисица. Я осторожно свистнул один раз — это услов-лено между нами: это значит, я перевидел лисицу, и ребя¬та должны вести себя, как полагается на охоте по красному зверю…
Наполях: Елка росла и береза рядом вплотную. Летом оде¬тая береза вовсе закрывала собой елогку и не дава¬ла ей ходу. Елка [на свету] росла свободно только зимой, когда листья березы опадали. Но разве рост зимой! Вот погему береза обогнала, а елка [отста¬ла]… Лето сильнее — береза [летом растет].
Речка Дубна в истоках шириной в два человеческих прыжка, — не перепрыгнешь в один! но зато очень много везде упавших деревьев так, что вывернутый корень на одном берегу, а по стволу переходят люди, лисицы, соба¬ки. Зайцы, однако, предпочитают самые рискованные пе¬реходы по тончайшему льду, возле самых черных промо¬ин, чем скакать по таким заваленным елям. Много, много почему-то натоптано зайцем на тонком льду возле промо¬ин, откуда во всякие морозы неустанно разносились эти звуки, похожие на тетеревиное токование. Так подозри¬тельно много и густо [на льду] было следов, что мы стали подозревать какую-то затею и, увидев отсюда, что на той стороне не было выходных следов, а здесь был только входной, стали внимательно оглядывать берег, и вдруг Петя сказал: «вижу!» и показал мне. Ничего я не мог разо¬брать сначала, но Петя сказал: «Смотри между ольшани¬ком раз… два… третья [олешина] толстая, между третьей толстой и четвертой тонкой смотри, — вон глаз». И я уви¬дел сначала черненький глаз, а потом и всего белого зайца на белом снегу. Когда глаз мой привык, мне стало казать¬ся, что заяц был чуть-чуть желтее снега.
Бывает, в болотистом лесу часто корни березы не глу¬боко в земле расходятся, и вход в развилку закрыт мохо¬вой кочкой. Случается, лисица ли или другая какая зве¬
567
рушка обомнет кочку, залезет туда под дерево, понюхает, поищет чего-то, уйдет, а после заяц залезет. Раз было, мы с Петей шли по следу, и вдруг он оборвался. Мы поняли, что заяц сделал большой скачок, называемый у охотников скидкой: заяц скинулся. Мы сделали круг, нигде выход¬ных следов не было. Сделали круг потеснее и еще потес¬нее, наконец оставалась в кругу только береза и, пригля¬дываясь, мы заметили под ней нору…
Чудесно то, чего нет, а когда оно, это самое, есть, то оно обыкновенное. Значит…
11 Декабря. Почему так часто разлетается у меня план поездки куда-нибудь подальше, и только случай какой-нибудь вдруг бросает в путешествие? Я до того этим напу¬ган, что вот и не решаюсь теперь на Кабарду: придет вес¬на, — зачем, покажется, куда-то ехать, если возле себя так хорошо. Всякий план приятен вначале и тяжким стано¬вится, когда приступать надо. Еще вот что: если план, то он жизнь загородит: с планом жить (в Кабарде) — значит здесь не жить, выход: рвануться. И еще выход: всесторон¬не обдумать, подготовить удобства. Итак, я начинаю го¬товиться…
На полях: болезненное искусство
Чудесно то, чего нет возле себя, и так странно, что если «то, чего нет» явится, то оно уже не чудесно, это свойст¬венно человеку вообще, посредством этого он расселился на земле и покоряет небо — и до чего это во мне: вчера «она» в мечте, сегодня «она» рядом со мной — этот жал¬кий повод: в этом плюс и минус творческого тока: начина¬ется бегством от [чудесного] и возвращением в [обыкно¬венное], воплощенное. Возможно, что это есть в истории каждой любви: любовь — это пробег: поэзия — это и есть то самое…
Возможно и по всей вероятности да, что Белый есть в какой-то области творчества на границе искусства и на¬
568
уки гений. Но в искусстве слова, как художник, он прежде всего больной человек, осужденный зачем-то нанизывать словечки в бесконечных сочетаниях на бесконечную нить. Думая о нем, я начинаю понимать, что искусство настоя¬щее есть здоровье человечества, и лучшие представители искусства все здоровые люди: Шекспир, Толстой, Леонар¬до…
12 Декабря. Небо цвета снятого молока, земля как сливки, и множество за эти три дня без пороши накопи¬лось на белом следов. Петя опять стрелял и ранил лисицу. Забралась в нору. Зайца убили, двух стреляли. Удивитель¬но было в три часа дня: небо серое, как будто нависшее, а на сером месяц молодой. Серое — это туман, это иней садится. И высоко на белом движутся черные силуэты са¬ней, лошадей, людей.
Дубовый лист с осени упал на еловую лапу, свернулся блюдечком и наполнился до краев водой, и потом вода эта замерзла, и в этом самом маленьком озере все стало со-вершаться как в настоящих озерах, лед покрылся снегом, и синички оставили однажды свой след на снегу. Весною, когда стало тепло и зашумели реки, вскрылось маленькое озеро дубового листика, и капли весеннего дождя стали капать. Вечером в тишине на тяге я стоял и слушал возле себя эти удары: рядом береза была вся в каплях, и одна веточка березы была поломана, и сок из нее падал на елку, и по сучку сок бежал и падал на дубовый лист, и скоро вся вода в маленьком озере стала из березового сока и текла через края.
И я думал, глядя на листик: так и жизнь, и поэзия.
Вся ли поэзия — это я не могу сказать — но, может быть, ее большая часть зарождается в избытке жизни, из капель ее, в переполнении и распространяется, как живая вода, и в мертвом показывается жизнь… Так рождается потребность все оживлять… И мы в этой потребности все оживлять иногда заходим так далеко, что вызываем со¬мнение, является некто и говорит: нет! и начинает обрат¬ное: все оживленное он расчленяет и доказывает нам, что
569
нет там ничего, нет и нет, и все качества вышли из нашего суеверия. В этом и есть спор добра и зла, Бога и дьявола, света и тьмы, чувства и разума. Я разум беру, чтобы сжечь хлам суеверия и открыть ясный путь творчеству, которое понимаю как оживление.
Я чувствую даже себя как бы чуть-чуть виноватым, ес¬ли пользуюсь вещью и не могу ее оживить. Вот я заметил в бессознательных поисках самостоятельной жизни у ма¬шины, что очень часто вдвигаешь ее в гараж в полном порядке, а ночью с ней что-то случилось, машина не заво¬дится. Доискиваешься и находишь, что ночью, когда ма-шина оставалась одна, у нее лопнул фарфор на свече или прерыватель стал заплетаться на маху или в бензинопро-воде прекратилась подача. Так очень часто и уже в моей практике большинство в машине я обнаруживал за то вре¬мя, когда она оставалась одна: казалось, в одиночестве она [жила] своей собственной личной жизнью. И я через это сам себя понимал, что именно так вот и я. Но это неправ¬да. Механик расскажет, что фарфор лопнул при охлажде¬нии машины, и все другое явилось при охлаждении, и сво¬ей собственной жизни в машине нет никакой, а это я сам из потребности
