оживления перенес себя самого на маши¬ну. И я это сознаю, я сжигаю своим разумом все попытки одушевить свою Машку как суеверие, но зато если я из ма¬шины, вдвинутой в лес, вижу синичку или белку на елке, я верю в какую-то настоящую жизнь и чувствую [беско¬нечную] силу свою в борьбе с ужасным Механиком. Я улы-баюсь воронам, обживающим антенны, ласточкам на те¬леграфной проволоке, лесным деревьям, обнимающим телеграфные столбы, и утверждаю первенство жизни над механизмами, создаваемыми человеком в помощь жизни, а не во вред (борьба на смерть с бюрократами за жизнь; оживить механизмы нельзя, но можно механизмы сде-лать полезными для жизни).
N сказал: — Мы не отвергаем государство, но мы тре¬буем, чтобы ради государственного аппарата, существую¬щего на пользу жизни, не губилась сама жизнь, и для это¬
570
го мы требуем в государстве такого порядка, при котором открывалась бы возможность личному разнообразию, свойственному творческому потоку жизни…
У дедушки были собаки, гончий, выжлец Осман и пойн¬тер Лада… Осман — это мастер… Лада…
До самого последнего года своей жизни дедушка наш был на ногах и всем на удивление охотился зимой с Осма¬ном, случалось, от утреннего света и до ночной тьмы и с Ладой ходил по болотам. В последний свой год летом, когда не бывало охоты, пошел он однажды за грибами и взял с собой обеих собак, пусть, мол, побегают, про¬мнутся. Вот как мы знали и понимали собак дедушки, я прямо как своими глазами вижу и Османа, и Ладу в эту последнюю прогулку дедушки… Целое большое лукош¬ко—и молодому-то с трудом нести — набрал дедушка красных, черных и белых грибов, сел на пень отдохнуть, да так больше и не встал: умер, как будто уснул и остался на пне — нипочем не поверишь, что мертвый: сидит ста¬рик и отдыхает. Осман набегался, наверно, словил и съел зайчика, нашел дедушку по следам и, как всегда, подошел лизнуть пальцы, дать этим понять, что пора бы домой. Лизнув холодные пальцы, он поднял голову высоко, как, бывало, зимой на дороге, когда хочет глазами с дороги увидеть след. Странно взглянул он на дедушку, медленно приблизился, вытянул шею, понюхал, лизнул и все… Он понял и, покончив с дедушкой как с охотником, побежал домой, умно соображая свой каждый шаг на пути. Увидев Османа одного, конечно, мы встревожились, отправились в лес и стали кричать — нам бы Ладу надо кричать, а мы дедушку. И на другой день мы все ходили и звали дедуш¬ку. На третий день пришел к нам один неизвестный гриб¬ник и сказал нам, что дедушку видел в груздевом овраге, он сидит на пне с корзиной грибной, а у ног собачка ле¬жит. Мы побежали туда, и вот Лада: так и нашли ее у ног дедушки, колечком лежит, нас увидела — едва встала: та¬кая голодная. И умерла бы так, наверно, дурочка-Пристрелка ружья системы Лейденера
571
К рассказу «Осман и Лада»: Мы говорили дедушке: — Когда Осману хорошо, то и он хорош: пальцы лижет; а ко¬гда Осману плохо, то и все плохо: рычит; разве так можно, дедушка? — А почему же нельзя, — отвечал он, — так ведь все живут, только Осман не притворяется, я вас за то и лю¬блю: вы ведь тоже османы. — Мы-то мы, но как же все, а вот Лада? — Ну, Лада, — смеялся дедушка, — Ладушка сучка.
Еще: Когда дедушка остарел и ему трудно стало ходить, Ладушка ляжет и лежит.
Пристрелка 24 калибр Лейденер
15 Декабря. Можно быть царем и неграмотному: был же среди яицких казаков Емельян Пугачев. Но если явит¬ся такой Емельян теперь и объявит себя, например, ре-дактором «Нового мира»…
Давным-давно…
Язык не успевает за жизнью и даже как будто не очень стремится к этому: так вот давным-давно бьют на войне людей приписка: не стрелами, а пулями, а язык говорит не «бьют», а стреляют, и тоже очень редко скажут «летит, как пуля», большей частью говорят: летит, как стрела. И по правде-то говоря, если мы по стреле чувствуем ско¬рость больше, чем по пуле, то зачем так-то уж очень тре¬бовать от языка полного соответствия с номенклатурой эпохи?
Властелин и муравьи: стану я думать о каждом отдель¬ном муравье! мне нужно всех муравьев накормить, и я бе¬ру муравья вообще, взвешиваю его, нахожу средний вес и процент необходимой пищи в отношении к весу. Если я говорю, напр., сколько ест муравей, то это значит, сколь¬ко ест весь муравейник хотя бы икры паюсной или све-жей, и согласно с этой потребностью всего муравья орга¬низую лов осетров. Так называемая частная жизнь для меня есть нечто вроде забавного спектакля марионеток:
572
мне очень забавно смотреть на куколку, которую дергают, а кажется, будто это она сама ходит, прыгает, говорит.
Детские рассказы: 1) Осман и Лада; 2) Беляк (белый — все черное); 3) Слепая пороша; 4) Нора.
Наполях: Ложь
Тайна келейника: подвиг и женщина: сладость, пере¬мещенная к Богу ценою… вот этот остаток нерастворимый в подвиге: дьявол; наши ребятишки над попом как бесе-нята, и ведь Ан. Франс и весь либеральный мир прыгал, издеваясь над подвижником (а вот нате вам за то фашизм и большевизм: не попрыгаешь).
Сильно талантливый человек и не может быть очень умным, потому что при уме должна быть злость и холод, а талант греет, и ум на таланте как бы на теплой лежанке.
16 Декабря. Начало века.
Неправда, что есть какая-то «ложь во спасение»: ложь всегда яд. Но бывает такая сладчайшая ложь, что сам хо¬зяин ее почти что принимает за правду и когда, уже от-равленный, начинает видеть ложь, говорит: это ложь во спасение. Неправда! нет лжи во спасение: ложь — это яд.
А небо, а солнце, а земля и вся жизнь с птичками, с пре¬лестью детской и женской, неужели же и это все во лжи, как учили аскеты Синайской горы — все тонкий яд лжи?
— Нет! — воскликнул вслух Алпатов, — нет!
И затаился.
Так бывает, когда человек доходит в мыслях до своего собственного сердца, то сказать больше уже ничего не¬льзя почему-то. (Это есть у людей, и это они чувствуют, а сказать нельзя. Но если нельзя сказать самому, то, чув¬ствуя это в себе, так влечет слушать другого и догадывать¬ся, и другой всегда это знает и охотнее всего говорит о се¬бе такому.)
И еще это бывает на посеве: ляжет зерно и затаится, а после из этого вырастет. Но вырастет ли что-нибудь из
573
сердца, возмущенного ложью, — как знать? Вон едет по шоссе один полновесный на блестящей машине, а вон идет обделенный, несет обиду, — с обидой идет в Царство Не¬бесное? Нет, ему не дойти. А вон расстался сам с обидой и так идет: этот не от мира сего. Кто из них в правде, кто во лжи?
(Алпатов на Светлом озере встречается с учителями «Начала века» и немоляками Мережковского. И потом в Петербурге…)
Итак, одна (большая) часть моих писаний возникала из встречи моей с природой нового неизвестного мне края. Я пользовался той силой, которую содержат в себе существа и вещи нетронутые, как невесты, ожидающие брака («Непуганые птицы», «Колобок», «Охотничьи рас¬сказы», «Никон» (Новгород), «Жень-Шень»): край земли неведомой — вот мое; но есть и брачного происхождения вещи, я и тут могу: это «Кащеева цепь»: тут сила берется не из встречи с неизвестным, а из личного опыта. Я сейчас могу отправиться в маленькую страну на Кавказе и дать в ней весь Кавказ, как никто не давал; но я же могу взяться за «Начало века», 3-ю часть «Кащеевой цепи». Решать мо¬гу только я сам.
18 Декабря. Корка. Третьего дня ночью садилась мельчайшая влага, на другой день от этого такая гололе¬дица вышла, что все падали, а на снегу корка: чуть тро¬нешь ногой — и полетят со звоном по глади обломки поч¬ти что стекла. Зайцы, наверно, не отважатся стронуться, но лисицу ночью, говорят, слышали, как она ломала кор¬ку…
Вчера припорошило, но не исправило корку, и трудно сказать, когда и как наладится охота, разве что дождь оса¬дит, или столько навалит снегу, что, проваливаясь, нога не дойдет до корки?
Червяк. Точит червяк: ведь три года, каждую зиму пы¬таюсь попасть к Горькому, и не пускают, писал Сталину — не ответил, в президиум на съезде не выбрали, юбилей
574
отвергли, в газетах не печатают, отзывов о книгах не да¬ют, — весь как замаринованный живу и никаких стимулов к писанию не чувствую, даже денежных (деньги дают). Это политическая система выжимки из таланта: выжал простейшим способом, сколько выжмется, и бросил. Так вот чувствую, как я замираю…
Сила подлости.
Сила подлости главным образом на том основана, что в скрытом состоянии она таится в сердце даже благород¬нейшего человека, и всякий, если слышит подлые слова о другом человеке и не видит возражений, про себя согла¬шается, думая: без огня дыму не бывает…
Скрытая жизнь.
В нормальной жизни общества, когда складывается быт для множества людей (почти для всех), тем же путем вырабатывается необходимость часть своей жизни отда¬вать обществу на хранение, и жизнь своя лежит, нарастая, как деньги в банке оагеркнуто: или, может быть, скры¬вается, как теплота в воде: скрытая теплота. И вот когда лопнул банк и началась революция, то каждый спешил возвратить к себе назад свой капитал и пользоваться им для себя. Иначе я не могу объяснить себе это странное явление, что такие почтенные люди, как Керенский и по¬добные, и даже старые, выросшие на семейной этике, как Семашко, — все решительно побросали своих старых жен и сошлись с актрисами и балеринами. Так скрытая жизнь, замороженная естественным аскетизмом нормальной жизни, освобождалась в личностях при разрыве всех об¬щественных норм (устоев).
Мне кажется, что сейчас все живут, усваивая старый опыт, и тоже мало-помалу начинают скрывать жизнен¬ную теплоту (Рассказ Коли Дедкова о жизни рабочих: стремятся к семейной жизни).
Надо понырять немного возле Дома писателя с целью выяснить себе, стоит ли поднимать свой вопрос, напр., че¬
575
рез Ставского, или Динамова (Хорошо бы тоже покончить все Кабардой).
Мишка. Фоторассказ.
В Загорске, где я живу, делаются игрушки для детей. Я тоже занялся и сделал себе Мишку. Мы все очень его по¬любили, и я решил написать о нем рассказ для детей так, что будто бы Мишка был заводной и электрический; ну, вот раз будто бы его завели, а дверь забыли закрыть, и он убежал в лес. Вот и все, а дальше уже легко придумывать, и мы дома рассказывали о Мишке разное, кто во что го¬разд.
Бывало, я больше по своим фотографиям врал: возьму с собой Мишку в лес,
