себя вправе отложить в сторону текущую работу и освободиться от ее тягости. А попробуй, освободись, и будешь в пустоте хвататься с жадностью за последние известия из Китая или Испании.
723
Барышни министерства торговли, однако, в 1917 году бро сили работу, лишь когда увидели на улицах пожары и услыха- ли стрельбу. Они до того жили как землеройки. И Гессен купил имение в февральские дни. Так в нижнем плане «нигилист» про тивопоставляется «живцу», в высшем «мировая скорбь» и «клейкие листики» Достоевского. И так, если выступает из низшего плана одно начало и противопоставляется противоположному началу, но взятому из плана высшего, то клейкие листики кажутся как «обыкновенная история», напротив, если революция выступает в низшем плане, то самая «обыкновенная история» становится как «цветочки» Франциска Ассизского.
Со мной именно вот это и произошло: сквозь пустые будни революции я увидел священные будни мира и с этими священными клейкими листиками соединил свою поэзию.
Голодному солнечная поэзия открывается в кусочке черного хлеба… Так голодному в любви и дружбе нынешнему человеку (Коля вчера: «Спасибо, что доверились мне, ведь слова сказать некому». Бострем вспомнил ослиные уши: за тем и ходит, чтобы шепнуть земле: у царя ослиные уши) мои слова, человека голодного к жизни, будут нарастать в красоте, как фольклор.
Что же вернее, иллюзия голодного и его жажда жизни прекрасной или же сытая действительность: сыт, счастлив…
И вот тут распадается человек, для личности хлеб как «Цветочки» Франциска, для массы хлеб как насыщение. И так вообще: «идеал» — это личность, действительность — масса: значит, все сводится к личности и обществу. И то же самое Dichtung und Wahrheit.
И все размножение: тут-то и весь грех, возрастает население — необходима техника добывания средств жизни и роль государственного насилия с его идеалом сытого счастья и действительностью поглощения личности и черных страданий… И так растет благодать, как на болоте белая лилия…
История русской интеллигенции от Радищева до Ленина. В лице Ленина последний русский интеллигент сказал: так жить, как мы жили, в нигилизме, нельзя, надо брать власть. И Сталин вслед за тем сказал о необходимости в жизни счастья (раньше интеллигент не имел права быть счастливым).
Нужно собрать внутри себя тишину, чтобы не зависеть от внешних событий без побега во внешнюю пустыню. Надо при-
724
ыкать к внешним отношениям постепенно, как йод принимать. Ввиду опыта сделаю визит Ставскому, с тем чтобы вернуться спокойным и продолжить работу и не чувствовать волнения бесконечного от частичной потери себя.
Надо помнить, что Ставский, Панферов и кто бы там ни был не являются постоянными величинами, прочными представителями государственности, партии и т. д. Нет никого: ни Молотова, ни Ворошилова, и только один треугольник: Народ, гтятшн и «я». <Загеркнуто: (Царь, Бог и народ — как было раньше.) >
Наверно, каждый не-дурак, как и я, чувствует в чем-то свою бедность: Огнев в кадето-дворянстве своей среды, я в своем революционном нигилизме, Панферов… («Вы, М. М., конечно, культурней меня».)
Есть особая жизненная сила порядка, побреешься — всегда на душе становится светлее, приберешься — еще лучше, и тоже как-то надо бывает в душе вычистить, — собрать тишину — и начнешь писать.
— Стогом сена мышь не задавишь.
— Волку в зубы — Егорий дал.
— Без стыда лица не сносишь.
Лен поспел! Так хорошо поспел лен, что мышка в густоте его пробежала и далеко вслед ее загремели сухие головки, наполненные семенами.
Благодать — это как рента, происходит не от труда, а как рента от самой земли, так тут от правильной жизни, от Бога.
Бострем говорит: в семьях теперь нет благодати.
24 Августа. Слово как мышь, пуховой подушкой его не Удушишь. Дави его, — скроется в землю, и вырастет на его месте березка и своими зелеными листиками вышепчет ветру родимое слово. И полетел ветер, и понес, и понес…
Нет, тут за слово бояться нечего, оно правда как мышь, и стогом сена его не задавишь.
Попробовал написать детский рассказ «Самурай», все шло хорошо, но на середине с детского правдивого рассказа свел на притчу для взрослых и погубил.
725
Ясный день. Вечером ездили всей семьей и с маленьким на Вифанский пруд к мельнице. Очень доволен я, что Лева и Галина служат. Неурядица у них гораздо больше отзывается на мне чем я думаю.
Восстановить альбом моего быта (фотоснимки).
По совету своего «редактора» Левы собираюсь заострить свой рассказ «Самурай» против фашизма и назвать его «Чистая кровь». Удалось бы! Ведь только художественная форма для художника слова есть достойное для него выражение политических взглядов. Что же касается «совести», то и совесть успокоится, если удастся напасть на след новой формы.
Маленький рассказ, мастером которого остался только я (так говорят мне), возможно, еще даст мне пожить.
Возможно, что все мои потуги к философии большой вещи с биологическими опытами являются теми смешными баррикадами, которые ставит себе юный литератор. Вроде того, напр., как Арсеньев мучился над середой: событие случилось в середу и так записано в дневнике, а ему надо в рассказе сделать, чтобы вышло в пятницу.
Старики и отроки в отношении сердечных тайн находятся в равном положении: те и другие не могут, тем и другим необходима совершенная тайна. Если же, однако, тайна вскрывается, то мальчики и жалки и самое большое иногда противны (онанизм), но старики трагически-смешны, у них всегда любовь как трагикомедия.
25 Августа, Утро роскошное. Вечером едем#в Москву с Петей. Отделываю рассказ «Чистая кровь».
Сидел до обеда, отделывал и переписывал «Чистая кровь».
В Москве сделать:
1) Выручить сапоги. 2) Уплатить деньги: квартира и телефон. 3) Купить телеф. книгу. 4) «Чистая кровь». 5) «Молодой Колхозник», Ставский. 6) Луппол.
Умный человек всегда заключает в себе дурака, которого он преодолел в себе силой разума. Но такому всегда неприятно в обществе дураков, потому что дураки пробуждают его дремлющего дурака и тем самым принижают. Тем более принижает, что дураки живут и, упражняясь в дураческом методе, все совершенствуются, одеваются, манеры, квартира, образование,
726
тогда как дурак умного появляется во всей наготе, и над ним сами же дураки или потешаются, или презирают как неприличное явление в образованном обществе.
26 Августа. Проснулся в Москве в той именно обстановке, в какой должен жить порядочный человек: это именно то «все так живут», о чем с такой болью тайно мечтал я и явно отстранял, маскируясь охотником и «паном». Так вот же надо наконец выявить свой замечательный опыт. Или, может быть, мои писания как раз и являются восполнением того, что мне так не хватало («счастья»), что именно они и есть разность (а — б = «Жень-шень»).
И все время так кажется: не то я в отеле, не то у кого-то в гостях.
На постройке Каменного моста. Люди в котловане. А там дальше кривая гибкая линия набережной, камешек к камешку сросся, и вышло цельное, как скала. Вспомнился Семенов, писатель, которого все дураком считают с тех пор, как он получил орден Ленина. Когда-то он мне признался, что весь он в пожаре своем начинается от одной своей прогулки по набережной Невы, ему вдруг «открылось» (вера есть вещей невидимых обличение), что все эти каменные дворцы сложены руками рабочих и что все это потому им, массам, принадлежит. В этом откровении вся эта вера.
Сила порядка. Устройте порядок, и вы тем свяжете беспорядочного: он будет подчиняться и долго делать так, как вами намечено. Стоит расставить вещи, и они будут стоять и определять вашу волю. А, в сущности, и машина есть не что иное, как действенно-волевое распределение частей. И так всё, расположите камни, чтобы по ним можно было переходить реку, и вы заставите массы людей бездумно переходить по этому мосту. И вот государство, порядок, заключающий всю массу страны, является у нас со всей современной техникой, радио, самолетами… Принудительная сила такого «порядка» должна быть столь велика, что да молчит всякая тварь.
Лева так и сказал: — У тебя, папа, неизменный «уклон- чик». — Лева, — ответил я, — без сомнений автора, без борьбы тезисов невозможно искусство слова. — Он помолчал и, забыв Через минуту этот разговор, воскликнул: — Ах, как хорошо на
727
душе, когда знаешь, что день прошел и у тебя двадцатка откладывается.
Он такой наивный, что насквозь видно происхождение этого патриотизма из двадцатки («Страна моя родная»). — Ничего, — думаю я об «уклончике»: на одной стороне Разумник с его постоянным неподвижным уклончиком, на другой стороне неподвижность Вишневского и их «страна моя родная». Настоящая страна моя движется по диагонали. — Ничего, — сказал я вслух Леве, — с Вишневским лучше, чем с Филимоновым. — И он согласился: — О да, конечно.
Видел страшных подростков. Одно время их прижали. Но кто-то в газетах пожалел, и у милиции опять руки связаны.
В парке Культуры и Отдыха видел много людей простых, неплохо одетых и относительно довольных: это все новая страна… без «уклончика».
Видел ужасный мотопробег в деревянном цилиндре американца с его девушкой, настоящие американцы, сказочные. И подумалось: вот только бы мотоциклы, а то наши теперь тоже сумеют.
Американизм — характерен исчезновением культурной линии, исходящей от личности, как в Западной Европе. Это дает возможность индивидуальности как грубо-животной силе не стесняться…
27 Августа, У Луппола три дела: 1) Огнев. 2) Лес. 3) Маленькие рассказы.
Порядок великодушен, он принимает в себя порочного человека, и пороки его, убийственные для другого в условиях беспорядка, здесь ничего, исчезают, как вонь при хорошей вентиляции.
Встретился один толстый из НКВД с орденами, и глаза у него такие, будто он когда-то кого-то допрашивал с недоверием, презрением и после того не вернулся к себе: с такими глазами и остался. Я спросил его, то или нет я взял направление. — Правильно, — ответил он.
Выражения лиц на движущейся лестнице в метро: человек замирает, сосредоточенный исключительно на ощущении своего физического перемещения, так бывает еще, когда он…
728
28 Августа. Наслаждаюсь по-детски удобством от кварти-
I «воздушный замок» и в первый раз в жизни своей чувствую, что у меня как у всех. Этим я не хочу сказать, что у советских граждан сейчас как у меня. Нет! «как у всех» означает строй жизни «порядочного» человека, подчиненного законам общежития европейской цивилизации, определенной для всего света. Нет ничего легче жить, как в установленном порядке, но есть такие люди — лучше им жить в труднейшем беспорядке, да вот только своем. И я был всю жизнь такой и не хотел и не мог жить как все. А вот теперь под старость это «как все» оправдывается необходимостью сбрасывать балласт, чтобы двигаться. Ну вот я сбрасываю и могу дальше лететь.
Сегодня заключаем договор на книгу о лесе, которая должна дать школам и лесным кадрам полезное и увлекательное
