лет с тех пор, как я пишу, и я теперь могу ответить безошибочно, — талант у меня какой-то есть, большой или маленький, — это все равно, был бы талант, было бы за что уцепиться. А мое заветное желание — это записать за собой, как я сделал то или это. Мне хочется быть исследователем своего таланта не для чего-нибудь. Эта моя внутренняя потребность, мое желание совершенно недостижимое, потому что достигнуть полного опознания своего таланта — это значит съесть самого себя. Но я могу что-то сделать в этом отношении, могу издали, прячась в кустах, выглядывая, следить. Может быть, для этого нужен тоже талант? Да, конечно, талант следопыта.

Много раз я начинал следить за собой, но бросал, и вот наконец я собрался сделать опыт такого двойного писания, — написать вещь и написать о том, как я ее написал. Так вот я собрался и стал записывать в свою книжечку ежедневно, как я буду создавать повесть, поэму или легенду о потерявшемся в лесу мальчике. <Приписка: Мысль об этом мальчике есть моя идея, неподвижная в течение 35 лет моей литературной деятельности>

24 Сентября. За три рубля.

Сюжет: пьяница портной с Нижней улицы. Работает голый (жена прячет одежду). С ним собака, огромный дог. Пьяница — человек без головы. — Где твоя голова? — А вот моя голо-

750

ва! — оглядывался на собаку. Собака раз его спасла: из воды в канаве. Дружба на смерть. И раз в пьяном виде продал собаку Наутро отрезвелся и вспомнил. Бежать скорей. А тот собаку перепродал в Москву, а в Москве как в бездне. Ударило в сердце. — Мальчишки спрашивают: — Где твоя голова? — И он часто оглядывается: этого и добиваются мальчишки. Оглянется, — нет головы. <Приписка: Дог стерег пьяницу. Увидал и к жене: там-то. И жена идет. За 3 руб. продал, и тот — негодяй — продал в Москву, как Анчар.>

Лошадь Негра.

Спросил вчера юрисконсульта 50 лет: — Что вы думаете о подлецах: когда вам было 30 лет, больше их было, чем теперь, или теперь их больше? — Подлецов для меня всегда было достаточно, и я думаю, что их не убывает. — А мне стыдно вспомнить себя в 30 лет, до того люди тогда мне казались хороши. Но почему я стыжусь? Это было очень хорошо, что я мог видеть хороших, это же ведь есть истинная девственность. И надо охранять девственность.

Приезжали Андрюша, Лева, Галина с маленькими, передали нам, кто из знакомых стоит и кто сидит. Так теперь будто бы и спрашивают, встречаясь: «Такой-то стоит? — Такой-то, — отвечают, — стоит, а такой сидит». Печальные разговоры. Это, вероятно, война.

25 Сентября. Туман после дождя, едем в Москву.

«Катастрофа» мировая должна быть раскрыта душой Мирской няни (пассивное отношение) и душой Сутулого (активное). Рядом с этим люди, которые живут, не думая о катастрофах — одни как обыватели, другие, образованные, просто не верят в самую возможность катастрофических перемен: человек в их понимании мало меняется, мир движется не вперед, а по кругу.

Москва.

Мы по себе можем понять, как сливаются капли и происходит вода: это когда выходишь из своей комнаты на шумную улицу. Так много людей, что разглядывать отдельных нет возможности никакой, но от каждого что-то выходит, и так больше, больше, а сам тоже все больше и больше начинаешь обере- гать цель, из-за которой вышел на улицу. Всё крепче держишь Цель и всё…

751

И. Розанов. Песни народных поэтов.

Разговор с Шагинян: «Чагодаевка». Борьба со склерозом (жизнь без отдыха, только производство, не способна к по- треблению).

Доклад Бедного (Ефим Алексеевич): привыкание и зарас- тание. Мы привыкаем, а там зарастает, и новые тропы стано- вятся старыми, и новые русла ручьев и новые берега — все об- растает тростником; камышами, крапивой и всяким быльем. И мы к новому былью постепенно привыкаем, и новые берега становятся близкими.

Когда выходишь на шумную улицу, где так много людей, напрасно по привычке станешь выбирать одно лицо, чтобы приблизить к себе, чтобы там где-то в глубине себя откликнулось и ты узнал и понял его. Напрасное усилие! Лицо это мелькнуло, и на место его стало другое, и ты не успел приблизить ни того, ни другого, как появляется третье и вовсе отбивает всякую охоту заниматься отдельными лицами. Но витрины блестят и манят, и вот ты больше не обращаешь внимания на лица, хотя везде чувствуешь вокруг себя массу человечества. На витрины смотришь, на машины, на дома, и все крепнет и крепнет цель, из-за которой ты вышел на улицу. Так, поглядывая кругом между прочим, ты мерно шагаешь со всеми к своей какой- то цели. И так каждый, не видя лиц, идет плечом к плечу с другим к своей какой-то цели, и все эти цели сливаются в жизнь большого города, и вся масса людей, отдельных, как капли воды, сливается в действующего человека почти так же, как сливаются бесчисленные капли в бегущую воду.

По себе, как сам в массовой работе исчезаешь и становишься массовым человеком, можно хорошо понять, как одна какая- нибудь капля воды, падающая из облака, сливается постепенно с другими и становится ужасающей силой, против которой становится соединенная сила людей.

Лева становится типичным литературным неудачником, притом соблазненным и развращенным простотой заработка. Не знаю, как помочь ему, и мучусь.

26 Сентября. Тотальная война: японцы бьют китайцев, мы бьем сами себя — и выходит, что так и надо и что это не мы, люди, бьем, а робот.

752

27 Сентября. Переживаю состояние человека, который поднимает бунт в одиночной камере: снес бороду, купил Че- тьи-Минеи. <Загеркнуто: Дурь какая-то в голове: собственной рукой снес себе всю бороду, зачем-то купил Четьи Минеи. Было бы понятно, если бы сбрил бороду и сжег Четьи-Минеи. Но что это? что-то вроде бунта в одиночной камере.>

Какой-нибудь нынешний молодой человек, — ему Горький как личность понятен: это человек «нашего класса»: смутная мысль о Горьком, сделанном усилиями советского правительства… Слышал вчера о портретах Горького с Ягодой…

28 Сентября. Хорошо продвинул главу о Зуйке («Желание»). Крепнет уверенность, что легенду свою напишу. Убеждаюсь, что в Москве от литературного мира надо держаться как можно дальше.

Вечером приехали в Загорск, взглянули на звезды и решили, что завтра должен быть мороз. Так вот из вагона лишь вылезли, и оказалось зачем-то нужным определить, какая завтра будет погода.

29 Сентября. Грянул первый мороз и сразу значительный: -3°.

У Торбеева убили 2-х вальдшнепов. Видели 4-х зайцев: урожай зайцев.

Ввел «Желание» как силу жизни, противоположную чувству «конца».

Посетил Григорьева. Ушел с тяжелым чувством, что человек почти что вовсе упал. Вот те и мудрец!

Говорили, что литература после Горького осталась без хозяина, что никто не возьмется быть хозяином. При этом я о себе подумал: что не могу. Но это первый раз я подумал в смысле ограниченности своей природы: надо, а не могу.

Румянец выходил на лице как на сливе, из-под нежного голубого пушка.

Мальчик выздоравливал, и мало-помалу синеватый цвет лица голубел и румянец вставал, как на сливе: красный цвет из-под нежного голубого пушка.

753

Как в спелом яблоке сладость оставляет в нем всю кислоту но только собой ее пересиливает, и мы говорим тогда «сладкое яблоко», — так и добро всегда подстелено злом, и оно только перемогает собой сохраненные в прежней их силе злые начала враждебные миру людей на земле.

30 Сентября. Моросил дождь.

Хорошо писал (глава о семге). Приезжала Галина, говорит, что тяжело и что так еще не бывало. Понять все трудно, а думается, что это все для войны и что если война, то люди с тоской и образованием обществу не очень-то и нужны. Надо спешить писать, а то это будет вовсе не нужно, и когда не будет нужно, охота писать пропадет.

Это состояние носило общее имя и было известно всем от начала человеческого рода и даже было свойственно не только человеку, а всем тварям земным, четвероногим, пресмыкающимся, птицам и рыбам. Но для него лично любовь пришла как неизвестное и небывалое. То, что называлось любовью и о чем он знал по тысяче прочитанных романов и наблюденных жизненных случаев, — этот опыт человечества ему ничего не давал, и казалось, что в его случае происходит небывалое. И оно так действительно было: его личность раскрывалась в этом впервые, он как личность был сам на земле небывалостью.

Мариетта Шагинян сказала, что она не существует как потребитель. На эту тему я думал, и мне представилась вся жизнь как производство и как потребление: напр., драма Толстых: он — как производитель, она — Соф. Андр. — как потребитель; драма революции: производитель (идейный) и тут же потребительская контрреволюция. Драма творчества: автор и читатель.

Если по-своему думать, то надо остерегаться общества дураков: их ведь много, и у них все готовое, и они тебя все зашвыряют готовым.

В Загорске грачи собрались в огромные стаи, с криком облетают вечернее небо и перед тьмой разбиваются на небольшие группы и рассаживаются на деревьях вблизи мест своих гнездований. В Москве это не событие. И вообще в городе строй природы мало чувствуется.

История Маруси: жила у князей, по-французски знает, видела хорошее общество. Князья исчезли, она осталась одна

754

в уличной толпе, и она искренно ее ненавидела. Ее стали все дразнить. На днях взбешенная она ударила мужчину («Маруся, иди за меня замуж») палкой и убила его.

1 Октября. Сыро. Был дождь моросун.

Петя убил двух вальдшнепов и набрал на жареное подосиновиков.

— Так надо. Ева! — говорил Адам, и Ева терпела боль. И от этого деспотического акта родилось свободное дитя.

«Так надо!» — в отношении индустриализации нашей страны, «так надо» — в отношении военизации, народного образования, национальностей, лыжного спорта и т. п.: так надо. И ради всего этого — «обильно пролитая кровь» — «так надо!» Кто-то ворчит, кто-то надсаживается, кому-то тяжело.

— Так надо, Ева!

Но ведь бывает же половой акт как любовный, без насилия и деспотизма? Бывает, но только у личностей. И так получается необходимая двойственность: «так надо» — это для большинства, для масс; для сознательной (скажем так) личности не существует «так надо». И вот когда либералы поднимают голос за свободу, они тем являются обманщиками, что предлагают свободу там, где господствует только «так надо». Они, обманывая, поднимают народ (сознательно или бессознательно), с тем чтобы свергнуть деспота, сесть самим на трон и для народа объявить прежнее «так надо».

Так вот после каждой кровавой гекатомбы и всеобщего нравственного возмущения встает опять Сталин более могучим, чем был.

Попробуй-ка уток вырасти без ежедневного «надо» кормить.

Горький в том ошибался, что хотел вдвинуть литературу в «так надо». Этим