Гамсуна «Соки земли» в отношении «Пана». Это будет самое спокойное произведение о самых волнующих вещах.
4) Жизнь и книгу моего брата «Серой совы» пересказать так для детей, чтобы это была классическая книга для чтения юношества, подобная Арсеньева «В дебрях Уссурийского края» и «Путешествие Миклухо-Маклая».
5) Подготовлять материал «книги о книге», т. е. записки в 1937 году должны раскрыть всю лабораторию создания «Были». Насколько я знаю, это будет единственная книга. Возможность этой книги обусловлена удачей «Были», потому что
834
какой же интерес анализировать происхождение книги, которая не удалась.
6) Мне бы хотелось и в этом году дать побольше мелких вещей для детей. Напр., хорошо бы написать высоко-художественные картинные характеристики движения в природе по месяцам с соответствующим фото своим. Еще хорошо бы написать «Счастливая гора» Эльбрус, в которой дать природу и людей Сев. Кавказа и Черного моря. Вместе с этим войти в общение с руководит. Детгиза и разрабатывать на практике старую мысль свою о ребенке-легенде.
7) Хотел бы посетить Воронежский Заповедник (бобры) и Алтайский.
8) Работа над архивом, начиная от распределения главных событий моей жизни по годам — в отношении моей личности, кончая объективностью события, т. е. историческим рассказом или очерком.
Мое равнодушное отношение к соврем, общественности объясняется а) тем, что плод мой созрел и ему не нужны больше соки родной яблонки; б) состояние почти что войны повелительно диктует поэту: «уйди, дурак, и не мешай».
— Когда подумаешь, что в сущности живешь на милости людоедов, то Аксюша в своей невозможной бедности с тончайшего благородства христианской душой кажется настоящим ангелом.
31 Декабря. -9. Звездная пороша. Утром перебрался в Загорск встречать Новый год. По пути глядел на людей и чувствовал их огромное и беспризорное размножение. «Через сколько-то лет об этом беспризорном размножении будут говорить с такою же горечью утраты, как теперь говорят о девственных лесах. Ни войны, ни революции, ни учение Христа не остановят беспризорное размножение, хотя вот исходят из этого: остановит его нож хирурга». — «Это мнение трусов, а потому что как нет пределов девственных угодий для завоевания разума, так нет, конечно, пределов размножению: чем больше людей, тем сильнее движение вперед завоевания миров человеком».
Газетный язык и речи о счастливой стране и великом вожде стали похожи на склерозные сосуды: слова эти о счастье потеряли всякую гибкость, упругость…
835
Легенда о моем аресте наполнила весь Загорск. Она возникла из-за того, что после выборов я сел в свой автомобиль и со мной Илюша с ружьем: Илюшу приняли за охранника, а Машку мою за черного ворона.
Встретили Новый год под радио. И можно бы и не под радио, можно было просто пожелать хотя бы друг другу здоровья. Но мы держались радио из-за часов, думали, что дурак, произносящий тост, окончит речь до боя часов на башне и мы при двенадцатом ударе закроем радио и скажем свое. Но дурак забыл о часах и так бубнил, что мы не слыхали боя и, не доверяя своим часам, простояли в ожидании конца речи дурака 5 минут уже в новом году. Дурак для государственного дела оказался не так уж глуп: благодаря его речи мы забыли лично о своем и вынуждены были начать год выслушиванием пожеланий счастливому плаванию по каналу Москва—Волга, счастливой деятельности Верховному Совету и создателю его Сталину. Дурак-то умнее нас умных оказался: не мы одни, а миллионы людей под речь его пропустили бой часов их личного счастья. Поняв ошибку через 5 минут в Новом году, мы несмело и растерянно пожелали друг другу здоровья. А о счастье и вовсе забыли: дурак нас обошел.
КОММЕНТАРИИ
Дневник Михаила Пришвина и его художественное творчество — уникальное явление в литературе первой половины XX в., когда писатель в СССР существовал в жестких рамках идеологического диктата и тотального контроля, а тот, кто выходил за эти рамки — соцреализма — был либо лишен возможности печататься, либо репрессирован. К середине 1930-х гг. становится очевидным, что Пришвин выдерживает трагедию человека и писателя, оказавшегося на перекрестке традиций в период страшной исторической ломки: он не сломился и не поддался. Тем не менее, с каждым днем ему все труднее и труднее становится находить себя в новой культуре («“Быть или не быть»: для себя я решаю, гто надо быть и в то же время, если понадобится, то не быть. <...> Мне надо так “быть», гтобы в пустыне мог бы я по своему желанию вызывать любимых людей и в городе среди грохота, гудков и бензина, в самой толкугке мог бы по желанию гувствоватъ себя как в пустыне. Затем именно я и занимаюсь искусством слова, гтобы мне быть, а когда захогется, и не быть, то и другое: не «или”, а “ибыть и не быть»). Так определяет Пришвин суть эпохи: когда государственное вторгается в частную жизнь человека и определяет ее и человек, отстаивая свое личное пространство, свою свободу, оказывается в абсурдной ситуации, когда он должен одновременно «быть» и «не быть»… то есть жить и не жить.
И в дневнике, и в художественных произведениях мировоззрение Пришвина исключает обе полярно противоположные идеи современной ему литературы: он не стремится ни переделывать мир, ни восстанавливать былые культурные ценности. Он хочет увидеть мир «с липа», понять и описать его. Дневник Пришвина — это культурное поле, созданное словом писателя, пространство, где прошлое взаимодействует с настоящим — в 1936—1937 гг. с настоящим, которое огульно отрицает прошлое, с настоящим, которого не может принять ни один мыслящий человек. Пришвин тоже не может принять происходящее, но он признает неотвратимость или необратимость истории и пытается художественно осваивать, обживать свое время, не поддаваясь ему, но и не отрицая очевидное («Дело писателя так связано с современностью, гто, по-видимому, ему невозможно, какугеному, пропуская совре- менностъ, работать независимо на “пологку” будущего. Писатель останавливает мгновенье и потому не может не быть современным»).
Дневник Пришвина — как любой дневник — передает ежедневно происходящее, впечатления об увиденном и услышанном, прочитан-
839
ном и осмысленном, возникшем в памяти или во сне, он вмещает исторические и философские аллюзии, но отличается единством формы и содержания, поскольку создается писателем. Это художественный текст, составленный из мозаики разных по характеру и стилю записей автором, который каждое утро из года в год, начиная с 1905 г., записывает прошедший день своей жизни. Весь диапазон современности — от нечаянно замеченных знаков чудом сохранившейся прошлой понятной жизни («Под вегер, гуляя при догорающей заре, видел, как из маленького домика вышел старый священник в мантии с узелком и сей- гас же исгез в следующем маленьком домике. Какие-то люди еще держат связь с предками») до врывающихся в каждый дом знаков новой жизни, не укладывающейся в сознание, не-человеческой, но абсолютно реальной — заполняет дневник писателя («Приумолкли дикторы сгастья и радости, с утра до ноги дикторы народного гнева вещают по радио: псы, гадюки, подлецы, и даже из Украины было: подлюка Троцкий. У нас на фабрике постановили, гтобы не расстреливать, а гетверто- ватъ… Достоевский продолжает оставаться единственным описавшим бесов»). Пришвин понимает, что корни происходящего таятся в глубине русской истории — истории революционной интеллигенции, парадоксально-трагически завершающейся у всех на глазах («Революция всех перебрала, теперь последняя огередь: казнят тех, кто взял мег. “Взявший мег от мега и погибнет“»; «Так законгиласъ вековая эпопея революционной интеллигенции и <...> Сталина назвали “вели- гайшим из людей“»). Жизнь писателя, как и жизнь его современников, определяется безумными реалиями: судебные процессы, самоубийства, публичные покаяния, пустые лозунги, ложь («Вгера вегером узнали о конце Гамарника. Осень революции: осыпаются листики. <...> Утром стал писать и не мог: пустота; и захотелось двигаться и… заглушить… наполнить пустоту движением. В 8 у. сел на машину и в 9 у. был в Загорске»). Он может заполнить пустоту только в спасительном поле природы — в лесу («все живое боится пустоты»).
Пришвин ищет и находит опору, помощь, единомыслие в писательском сообществе: Розанов, Толстой, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Шекспир, Гете, Ницше, Достоевский, Софокл, Гамсун, Герцен, Некрасов, Тургенев, Джефферис, Ф. Сологуб… Первый, главный и самый близкий в этом ряду — Розанов. И современники: Пастернак («Я не свободен в своей поэзии — меня держит жизнь, я не свободен в жизни — меня держит поэзия. И так я живу “особенный“ (за это упрекали Пастернака), уединенный…»), Мандельштам («Встретился Мандельштам <...> сказал, гто не обижается <...> и не на кого обижаться: сами обидги- ки обижены»). Цитаты, мотивы и сюжеты из Священного писания также многочисленны и очень существенны в тексте дневника в эти годы.
Однако нельзя забывать, что Пришвин участвует в текущем литературном процессе, пытается честно служить своему народу, обществу, государству, не подчиняя творчество официальной мифологии — и, как ни странно, ему это удается, примером чего он считает прежде
840
всего повесть «Жень-шень» («повесть “Жень-шень” <...> выросла из моей собственной крови, души, а не просто беллетристика, которой обманывают авторы гитателя»). Он старается не оказаться жертвой сталинской авторитарной системы, но еще больше старается не соблазниться, чтобы не оказаться в ситуации, к примеру, Горького и не «отдать первенство за чечевичную похлебку». Тем не менее, писатель принимает и усваивает ритм новой эпохи, близкой ему ускорением, которое после революции получает русская жизнь («Царское время ужасно виновато в косности. И взрыв технигеский должен был произойти»).
В первые дни 1936 года Михаил Пришвин, по-видимому, даже не предполагая поворота, перед которым уже стояла страна, отмечает то, что кажется ему надеждой на перемену жизни. Нельзя не отметить, что Пришвин, как и все или многие его современники, поддавался обаянию сталинских речей (хотелось верить) и все же выбивался из- под их влияния («Какие-то американцы (по словам Сталина) предсказывали, гто конституция есть ослабление диктатуры пролетариата. На это Сталин сказал, гто они “нигего не понимают”. И он, конегно, прав, потому гто американцы понимают конституцию как освобождение лигности творгеской, создающей из бесполезного высшие ценности, а Сталинская конституция имеет в виду не лигность, а стахановца, т. е. лигность, обусловленную непосредственной пользой для общества»). Человек и художник христианской культуры, для которой понятие незаменимой, неповторимой, творческой личности было фундаментальным, Пришвин живет и работает в рамках культуры, рассматривающей личность как частный случай, который можно и нужно использовать в интересах государства, где торжествует безличное («И фашизм, и коммунизм… Фейхтвангер пишет о фашизме, а мы все это видим в коммунизме. Общее в том и другом негто <...> оглупляющее: немцы — пишет он — поглупели. Но ведь и мы поглупели невероятно и все от тех же пригин, которые у фашистов носят названия Чистой расы”, у нас “класса рабогих”. Там
