час свидетельствует о том, что жизнь пронизана смыслом.

В дневнике этих лет, как и всегда, Пришвин то и дело вспоминает свою жизнь, вновь и вновь обращаясь к истокам своей личности. Рождение Пришвина-писателя связано с психологической травмой — драмой его первой любви (1902): он всегда понимал трагичность разрыва с той, кого считал Невестой, и в то же самое время роль, которую эта утрата сыграла в его писательской судьбе: он почувствовал в себе художника. К этому нужно добавить раннюю смерть отца (мальчику было 8 лет), о чем в дневнике и автобиографическом романе «Кащеева цепь» он пишет крайне остро и осознает как утрату Отца — Бога: поиск собственного пути к Богу и есть путь пришвинского жизнетвор- чества («как неверно наше понимание, гто к Христу, к Церкви можно прийти путем догадки, гто ли: додумался и переменил во Христе свою жизнь. <...> Жизнью своей приходят, к этому подводит жизнь, и становится ясно. Лигная жизнь прежде всего, но вот бывает, как сейгас, и жизнь общества, государства»). Также необходимо отметить изгнание из родовой усадьбы Хрущево (1918) с материнским домом и садом. На подсознательном уровне все это в течение жизни так или иначе воплощается в снах, которые он подробно записывает в дневник («Видел сон, в котором все близкое мне как бы округлялось формами и сходилось. <...> Появилась моя невеста в своем милом виде, как 35лет тому назад, мы с ней сидели на лавогке, и нам было как будто мы с ней никогда не расставались и жили вместе всю жизнь»)… Автомифология писателя строится на утрате Невесты и поиске любви, ранней потере отца (Отца) и поиске Бога, изгнании из сада (рая) и поиске Дома — с садом непременно. Все это развивается в дневнике 1936—1937 гг. И Россия, несмотря на все катаклизмы истории, остается для писателя источником жизни и творчества — в природе и народе он находит мир, противостоящий чуждой ему советской культуре; он знает и чувствует, что этот мир не уничтожен, он существует, и каждый простой человек, так же как и он, писатель, видит в окружающем его приметы, узнаёт его… в траве-мураве. Именно так, в этой же самой реальности скрывается мир, в котором Пришвину было всегда хорошо жить и писать («Солнце после дождя. Иду без шляпы в задворках по тропинке между сараями, трава на тропе подбита, примята ногами и гасто прибита: земля виднеется. А по сторонам тропы поднимается та самая Щава-мурава, которая, кажется, была со мной от рождения, этот пырей, одувангики, просвирки. — Так вы тут стоите! — сказал… И правда, стоят, а тропа — я иду, иду, и эта тропа есть мне как самая близкая родина»; «Деревенские задворки — самое гудесное место на земле: среди молгаливых сараев, в центре полукруга полей, завершенных лесами»).

849

Сложившийся образ Пришвина — певца природы до сих пор очень трудно преодолеть, он ведь и правда очень много пишет о природе И все же он не «певец природы», потому что не воспевает природу а в глубоком единстве, в «сотворчестве» с ней работает и живет («Когда наугишъся во всякое время по своему желанию встрегаться в лесу, с кем загадаешь, с ежами, ужами, землеройками, то встрега с гелове- ком становится все труднее, а желание встреги все больше»).

Так или иначе, ему удается всех обойти — власть, семью, друзей: ни один человек не знает, какой дневник он ведет («Когда некая полоса тревоги, не допускающая возможности сходиться свободно для простых душевных бесед, пройдет (а она пройдет же!) я Вам сИванову- Разумнику. — Я. Г.> расскажу кое-гто о себе, и вам все будет ясно»). Чувство полного социального одиночества (которое усугублялось непониманием и одиночеством в семье и среди друзей — таких как Разумник, Бострем) давало ему свободу думать обо всем на свете, а внешне жить просто, как все… и какой это незаметный, трудный и мужественный путь. Пришвин демонстрирует замечательное единство мышления, самосознания и образа жизни — потому-то он этим образом жизни так дорожит («Вопрос о переезде в Москву. <...> Это новая жизнь, и надо отнестись к этому грезвыгайно серьезно. <...> Мы должны устроиться в Москве так же независимо, как в Загорске»).

Вновь и вновь вспоминая о детстве, гимназических годах и побеге в Америку, об увлечении марксизмом и тюремном заключении, об университетских годах в Германии, о первой любви, разочаровании в марксизме, повороте к писательству — он переосмысляет свою жизнь в свете нового времени, сам создает миф Пришвина и в этом мифе живет… Рефлексия, которая по определению вырывает человека из непрерывного потока жизни и заставляет извне посмотреть на самого себя, у Пришвина каким-то образом (очень органично) входит в повседневность… здесь и сейчас постоянно сосуществуют он сегодняшний и вчерашний, на которого смотрит сегодняшний — конечно, это происходит на страницах дневника («какой-то Сам разговаривал с каким-то Собоем»). Пришвин, кажется, неспособен «жить» отдельно от «мыслить», в его практике это единый процесс жизни — получается, что счастливой («горлинка гуркует, уверяя, гто каждый геловек, если захогет, может взять свое сгастъе»). Это — человек мыслящий (он же «играющий»: охота, машина, фотография) — такого никакая власть не может превратить в управляемый объект. И если жизнь не предполагает свободы, тем более счастья, то дневник, демонстрируя сам мыслительный процесс, как раз и становится пространством свободы и счастья — мысль бродит, где хочет… Может быть, писатель и дорожит так своими тетрадками, потому что в них он реально становится абсолютно свободным, ведь мысль — единственное, что невозможно ни арестовать, ни расстрелять, ни уничтожить. Но именно к этому, по Пришвину, стремилось государство («государственный Робот механи-

850

зировал самые души и мало того, гто заставил их работать по-своему, но по-своему, как надо, и говорить, и мало того: ногью себе самому так говорить, как велено Роботом»). А он улизнул от всевидящего ока этого Робота (замятинского, кафкианского, оруэлловского), создал свое собственное пространство свободы, открытое для читателя (что для него крайне важно), и похоже, что только это одно-единственное давало ему силу жить и писать — так, как хочется. Пришвин знает, что такое страх, но того страха, который заставил бы его как-то иначе думать или писать, он точно не испытывает («Привык разговаривать с незнакомыми так, гто — разговариваешь и в то же время представляешь, будто тебя слушает спрятанный здесь же секретный сотрудник (сексот). Никогда это двойственное состояние не покидает… Раз было, подсел ко мне один какой-то, и я сразу понял, затем он возле меня. Я тогда сказал ему о Марксе <...> гто Маркса не было. — Как не было? — вытаращил он глаза. — Вот как с богами, — ответил я, — были боги и не были, так и Маркса не было, его выдумали. — Сексот был поражен. А я ему все два гаса от Москвы до Загорска доказывал и про себя одновременно думал: — Пусть-ка доложит пославшим его, вот посмеются!»). Какая-то отчаянная и наивная бравада, рискованная и бессмысленная… но по ней видно, что ему невозможно все время с полной, тупой серьезностью относиться к страху. В то же самое время это мастерская провокация, построенная по закону жанра: Маркса не было, но как будто не потому, что он против Маркса, а просто потому что это где- то очень высоко или далеко, как боги… и поди тут пойми («некоторые думают <...> гто я старая лисица и беру хитростью. На самом деле я беру откровенностью и простотой <...> может быть, и хитростью <...> это не плохо при цели, поставленной в большой дали и высоте. <...> Сам уж не знаю, как о себе думать. Знаю только, гто, конегно, меня принимают не за меня, и я играю на своей простоте»).

В 1930-е гг. Пришвин отмечает как в себе, так и в окружающих людях попытки решить проблему самоидентификации, но понимает невозможность отождествить себя с той единственной социальной группой, которая определяет новую жизнь: ответить на вопрос «кто я в этой новой жизни?» не так просто («24 Января 1935. Оглянешься на прошлое — гто пережито! — и страшно подумать о себе теперь: как я могу после всего жить так обыкновенно и как будто без отношения к страшному опыту»). Тема «маски» с начала XX века была в культуре одной из важнейших и интереснейших, но в 1930-е гг. проявился ее социальный подтекст (в 1933 г. вышла книга А. Белого «Маски»). В это время маска становится одним из способов скрыть свою личность за личиной («24 Января 1935. <...> вегером у Чувиляевых люди- маски»), что, с одной стороны, приводит к однообразию или единообразию, уничтожающему живую жизнь, но часто помогает спасти ее («19 Сентября 1935. Как в дождик надо взять зонтик. так надо гело- веку в обществе надевать маску и строить лигину. Или двигаться все

851

глубже и глубже в пустыню, или строить лигину. Если же строить ли- гину, то лугше всего английскую (искренности, простоты)»). Маска, по Пришвину, скрывает и истинное лицо нового государства, жизнь принимает карнавальный оттенок — все в масках: руководители государства под маской скрывают ложь, рядовые граждане — страх («3 Июня 1932. Социалистигеская маскировка достигла самого высокого совершенства, и много людей (из простых) веруют в это всё (вклюгая мощи Ильига)»).

Маска как способ защиты личности в чуждом или опасном окружении, как свобода в выборе модели поведения — все это Пришвин понимал еще в 1930 г. («23 Декабря. Нельзя открывать своего лица. <...> Требуется обязательно мина и маска»’, «20 Ноября. Игра двумя лицами (маскировка) ныне стала погти для всех обязательной. Я же хогу прожить с одним лицом, открывая и прикрывая его, сообразуясь с обстоятельствами»). Тем не менее, его собственная личина — охотника, человека, ведущего странный на общепринятый взгляд образ жизни, чуждого писательскому сообществу в том виде, в каком оно существовало в столице в эти годы, исключенного из общественной писательской жизни, — определяет его положение. К примеру, его не выбирают в Президиум на Первом съезде писателей, никогда не приглашают вместе с другими в особняк Рябушинского, где обитал Горький и где проходили писательские собрания. Да и представить себе Пришвина на таком рауте невозможно: он человек не только не светский, а напротив, сознательно выбирающий если не маргинальный, то во всяком случае полу-маргинальный образ жизни («гто-то вроде пустынножительства»). К тому же писатель обнаруживает, что личина, маска и его полу-маргинальная жизнь, его хитрость и юродство уходят корнями