жизни). — И это да — это движение вперед. Но следует ли из этого подхалимство в отношении к государству? Вот эту ошибку делали все наши “правые»: ошибку как бы поспешности: расставшись с одним, спешили верноподданнигески припасть к стопам другого. Это огенъ похоже на хамство… На государство надо смотреть в таком слугае как на необходимость, и если даже от поезда надо посторониться, гтобы он тебя не задавил, то от Левиафана надо погтительно посторониться с вежливым поклоном»). Пришвин не герой, но и не трус, он понимает, что изжиты все известные способы борьбы, и не находит ничего, кроме борьбы за внутреннюю свободу, для того чтобы по правде писать: раскланяться можно, прислуживать нет. Дневник, который он ведет, не думая об опасности — смертельной, эти тетрадки, эти набегающие друг на друга слова стоят за него и будут стоять на любом человеческом или Божьем суде. Когда спросят, где ты был и что делал в те страшные годы, тетрадки точно зашелестят, как листья в лесу, когда он там осенью бродил; недаром он считал, что тетрадки — это его оправдание («Идея моих тетрадей, моей жизни, гто, погуяв в себе художника, я отдался писанию целиком, все было отдано писанию, вся жизнь»).
Моральные нормы, выработанные человечеством, в новой культурной ситуации перестали быть живыми и действенными, нравственный выбор в рамках известной модели поведения человека сделать оказывается действительно невозможно: оба полюса отталкивают, вопиют о противоположном, оказываются тупиками сознания («Думаю о “по ту сторону добра и зла” там, где геловек не оскорблен, не обижен. Там находятся родники поэзии. Проходя оттуда к нам герез погву добро, и зла, поэзия гасто принимает вкус добра и потому поэта гасто сгита- ют добрым геловеком. Поэзия нагинается не от добра. По ту сторону добра и зла хранятся запасы мировой красоты, луги которой, проходя
856
герез облака добра и зла…»). Пришвин обращается к Ницше с его работой «По ту сторону добра и зла». Ницшеанская интуиция о будущем перестает быть фантастической, перестает быть «прелюдией к философии будущего» — она становится реальностью и требует поиска новых небывалых путей, норм, правил, выходов, понимания жизни и пр. Ницше обозначил ситуацию, в которой оказался теперь Пришвин и которая не имела этического разрешения в известной системе координат. Ницшеанский человек должен начинать с какого-то нуля и культуру, выработанную человечеством, должен развивать, переосмысливать или осваивать заново… Этим Пришвин и занимался всю свою писательскую жизнь («Есть вещи и явления, названные кем-то и потерявшие в движении времени смысл своего имени. И вот весь труд писателя, бывает, сводится к борьбе за настоящее имя тому, гто все знают и называют именем, потерявшим всякий современный смысл»).
Запись за записью проявляют в дневнике абрис власти («наши выборы похожи на сборку машины <...> все гасти пригоняются одна к другой, затагиваются, шлифуются, — тут уж ты, поэт, не подходи. <...> А… хогется болтать, как хогется! Поэзия становится просто болтовней, и с болтунами как теперь расправляются! Складывается догадка у некоторых, гто нигего нет (заговоров, шпионажа и т. п.), а просто ловят болтунов и, пользуясь ими <...> все лишнее (поэзия, философия, религия, быт, болтовня) устраняется»). И вдруг этот безнадежный ряд («Поэту нагинает везде худиться Робот»), сквозь который проступает подоплека всего — абсолютное победившее зло («тут дьявол и власть»), неожиданно заканчивается упрямым, очевидным, уверенным в победе словом — в нем невозможно усомниться, потому что каждый знает: капля камень точит («“Болтун” — это какругей: кажется, ведь и ругей просто болтун в сравнении с камнями, по которым он бежит, а между тем маленький ругей со временем перерезает самые великие скалы»). Природа и ее великие живые законы становятся аргументом в борьбе писателя с властью. Но остановиться на этом в нынешней ситуации для писателя невозможно («Люди перестали болтать, и в обществе стало сухо, будто срубили в пустыне оазисы (Свобода и Язык)») — каждый знает, что самое страшное происходит в природе, когда иссякает вода. Пришвин находит точные слова, определяющие его состояние и его отношение к власти («гувствую в себе “то существо”: оно и страдает, и гордо, и смиренно, и в глубине враждебно, как всегда враждебна вода берегам»). Слова «Свобода» и «Язык» для Пришвина ключевые — недаром оба он написал с прописной буквы: в числе других они являются универсальными характеристиками модели культуры.
В 1933 году Пришвин узнаёт, что Беломоро-Балтийский канал им. И. В. Сталина, соединяющий Белое море с Онежским озером, проходит по части «государевой дороги», проложенной Петром I во вре-
857
мя Северной войны в 1702 году. Актуализация исторической ретроспективы для писателя усугублялась тем, что свое первое путешествие в 1906 году он совершил в те же края: след «государевой дороги» Петра Пришвин тогда еще застал и сфотографировал. Не поехать на канал и не посмотреть на все своими глазами писатель просто не мог («Петр I разорвал связь с прошлым <...> нагал строить новую Россию. <...> Такое же строительство и Сталина»). Там же и тогда же он услыхал, что за работавшими на строительстве крестьянами везли виселицу («Петр I был “зверь» — в смысле антихриста, но “зверь» же и составляет само тело государства»).
В 1936—1937 гг. Сталин в дневнике писателя уподобляется Петру I, и советская история вписывается в контекст русской истории, что, кстати, ставит под сомнение уникальность как этого исторического опыта, так и идеи «перековки», пересоздания человека: на самом деле всё каким-то образом возвращается на круги своя («то особенное восприятие русской жизни, когда видишь, гто она в существе своем, выражаемом “т х… мне это все», совершенно такая же, как и была при моем рождении, больше полвека тому назад. А все новое, электригество, автомобили, самолеты <...> гто из этого, если телегу заменил грузовик: люди совершенно те же самые»; «И как все подготовлено! нагиная с Петра, как будто шоссе мостили для въезда на автомобиле… школа, армия; социализм как школа прусской государственности. И <...> главная наука, навык думать про себя как надо и делать как приказывают; в этом навыке <...> “думать про себя»у среднего геловека отпадет как лишнее, как не имеющеерабогей ценности»).
После поездки на Беломорский канал Пришвин приступает к работе над романом о свободе и необходимости (в его терминологии: о «хочется» и «надо»), определяет географическое и историческое пространство романа, который получит название «Осударева дорога». Жанр впоследствии Пришвин уточняет: роман-сказка, сказка-быль. Реалистическая сказка, в которой все одновременно правдоподобно и в то же время выходит за пределы обыденных «низких истин». Все персонажи романа рассуждают, пытаются что-то понять, друг другу объяснить — было так? наверное, не было, только о том, что было, Пришвин не может и не хочет писать роман — об этом в дневнике («Всем наугились пользоваться люди, только не наугились пользовать- ся свободой, если она просто придет <...> бороться с нуждой и крайней необходимостью легге гораздо, гем со свободой. В нужде люди закаляются и живут мегтой о свободе <...> гуть-гуть полегге — и праздник. <...> Но вот приходит свобода, и люди не знают, гто с ней делать, люди дуреют, имеют возможность летать, а сами мегтают о натуральном хозяйстве»). Он пытается писать роман о свободе, включающей необходимость, пытается писать о человеке, задавленном необходимостью, который внутри этой необходимости начинает создавать себе свободу — ту, которую никто не может у него отнять («С этим каналом я как писатель, в сущности, сам попал на канал, и мне надо преодо-
858
деть “свою волю”: вернее, понять неоскорбляемую гасть души. А я попал невинно…»’, «я представил себе, гто я сам на канал попал, хотя бы по культурно-просветительской гасти работал. И, конегно, я бы работал: “Канал должен быть сделан ”. Я бы работал, как и вообще работают в советское время “неоскорбленной душой”. И в этом моя свобода, мое сгастье, моя правда»). Это сейчас мы знаем, что люди в заключении не просто работали, а бывали счастливы, если выпадала возможность работать, да еще по своей специальности… Человек уже там, в заключении, внутри ада начинает этот ад осваивать и в аду становиться свободным — вот что означает эпиграф, который Пришвин завещал к своему роману: «Аще сниду во ад и Ты тамо еси». А о той свободе, которая должна быть в нормальной человеческой жизни, он знает («Свобода творится всем обществом, но ее нельзя просить у хозяина государства»).
Оппозиция «надо — хочется»; «власть — личность»; «Медный всадник — Евгений»: роман Пришвина «Осударева дорога» на самом деле о том, что когда-нибудь им придется договариваться («Государь строит государство свое, но устраиваются в государстве люди сами, и так государь-строитель сам строит и дает людям самим устраивать свою лигную жизнь»). Пришвин противопоставляет государству не идеи и принципы, а жизнь с ее непредсказуемостью, глубиной, сложностью и, главное, такой свободой, которая включает необходимость и здравого смысла, и интуиции, и еще много всего. Единственным аргументом в защиту жизни для Пришвина является творчество, к которому невозможно принудить («Погему это в ходе революции быстро иссякает вера в самостоятельное творгество народа… (Наше правительство прямо выжимает поэтов..) Нет охоты петь, нет свободы петь»). Он так просто представляет себе государство, кажется, похожее и на его идеальную (или вполне реальную?) страну Дриан- дию, и одновременно на Кабарду — такую, какой ее видит в своих мечтах (словах) Бетал Калмыков, и на Советский Союз, каким он предстает тоже в словах — конституции, газетах, речах и лозунгах («если государство будет обслуживать не массу, а лигность, и лиг- ность будет творгеская, т. е. готовая служить своим творгеством массе, и не должна [будет], как теперь, лишь бороться с государством за такую свою свободу (служить). <...> Теперь государству приходится обламывать лигность, вегно испытывать ее на «полезность”: угиты- ватъ, проверять, контролировать, равнять по средней полезности»).
Как же связана его душа со строительством Беломорского канала, если спустя три года после поездки от того, что здесь у себя, в Загорске, идет ночной проливной дождь, утром в дневнике появляется беспокойство («Всю ногь до утра шпарил дождь. Что теперь делается на Канале?»). Невозможно обнаружить никакой логики, и ничем невозможно объяснить эту связь, только бессильным чувством тревоги, которое сидит в глубине души и не отпускает. Или, отчаявшись от того,
859
что не пишется («Едва ли при нынешних условиях возможно собрать в себе дух для серьезной работы, едва ли найдется такой смельгак и упрямец»), Пришвин на следующий день возвращается к роману («Мысль о Надвоицких падунах»). Роман «Осударева дорога» тут, он никуда не делся
