и слепней мы гоняли свои табуны и стада к ним в нагорные альпийские пастбища. Его звали Саид Татаринов, и мы в детстве говорили с ним на языке, смешно сложившемся из их тюркского и нашего казачьего русского. Раз, помню, Саид приходит ко мне и говорит:
— Ходи со мной в горы.
— Скоро, — отвечаю, — Зураб поведет косяк на водопой: нельзя мне.
Саид осмотрел Зураба, обошел, снял мою бурку и перед самими
его глазами поставил на траве ее, как человека.
К своему косяку — он тоже поставил.
— Ходи! — повторил Саид.
И мы стали с ним подниматься в горы: выше и выше густыми темными лесами. Когда леса кончились, и стало все видно вперед, где фир-
898
новыми своими льдами-полями сверкали ледники и на голубом небе стояли чистые белые знакомые с детства фигуры, а внизу на пастбищах ходили наши косяки, Саид показал мне на Зураба. Наш косячный поджал уши, вытянув щукой шею, вел всех своих двадцать кобылиц на водопой, и они все шли за ним, толстые, жеребные и с жеребятками. На месте, где я оставил косяк, теперь стояла только черная бурка, как человек. Зураб подвел кобылиц к воде. Какая-то из чуждого косяка кобылица прибежала и, не решаясь подойти, козочкой стала на камне. Зураб угнул голову, сложил уши, оскалил зубы, и она, только это увидев, опрометью бросилась искать свой косяк. Напоив кобылиц своих, Зураб сам долго степенно пил воду, холодную ледниковую воду, и в прежнем строгом порядке привел как раз к бурке Саида. (2-ой жеребец горной породы привел. Начало спора)
— Якши понимай! — сказал Саид.
И мы стали с ним скатывать камни, сначала маленькие прыгуны, а потом и большие. Не знаю, что в этом, но только можно весь день спускать в пропасти камень за камнем, и скучно не будет. Много же наших камней удержало одно дерево над пропастью: ударится в него камень, дерево вздрогнет и остановит. Наконец нам удалось тронуть такой большой камень, что [дерево], как-то особенно ахнув, полетело в пропасть со всеми своими задержанными камнями. Это была настоящая катастрофа в горах. После удара внизу, похожего на самый сильный пушечный выстрел, послышался шелест на той стороне, на желтой круче.
— Слышишь, Саид? — спросил я.
Он долго слушал, потом показал мне пальцем на Желтую кручу. Там по желтому, как мыши, мелькали камешки, и это все вместе шептало. Саид говорил:
И вот с тех пор началось, так и теперь продолжается на Желтой круче этот вечный шепот, в разную погоду тише или громче, но с тех пор нет прежней тишины никогда: гора обсыпается, гора сказать хочет.
Пришло время и у нас, у людей тоже кончилась тихая жизнь, тоже катастрофа пришла, и все сыплется, сыплется и душа моя с тех пор, как гора тоже что-то все хочет и хочет сказать…
Появление Макара.
За рекой в ауле Куба русское правительство устроило двухклассную школу, и чтобы горцы скорей учились по-русски, и нашу казачью станицу приписали к этой же школе. Мы стали в этой школе каждый день встречаться с Саидом.
Огонь из моря выдвинул Ошкомахо (Счастливую гору), и с тех пор вода днем и ночью без устали круглые сутки и круглый год, столетия, тысячелетия неустанно трудится, чтобы опять обратно в море вернуть эту гору. Огонь мог поднять Счастливую гору двумя величайшими в Европе вершинами, но гора не может устоять против силы воды и даже самая большая гора не может задавить самый маленький ручей.
899
Местами в горах до того много льется воды и падает камня, что человеку с другим человеком разговаривать можно только на ухо Сколько раз, бывало, при грохоте обвалов и реве падающей воды я с восхищением смотрел на друга, которому при таком реве скал и воды вслух ничего было невозможно сказать. Я угадывал тогда в нем по себе самом то самое маленькое как будто «я», этот поток человеческого сознания, который тоже, как маленький ручей воды, не может ничто в мире приглушить и совершенно с ним покончить. Наше личное человеческое дело учиться и понимать в борьбе воды с косными ее берегами.
Сколько раз, бывало, при грохоте обвалов и реве падающей воды я с восхищением смотрел на своего друга, которому при таком грохоте вслух было ничего невозможно сказать. Я угадывал тогда в нем по себе самому то маленькое свое «я», которое, как в ручье вода, ничто в мире не может [с ним] совершенно покончить. Я потому с восхищением смотрел тогда на его думающее лицо, что раз это бывает так у меня и у него, то, значит, и у знакомого, и неизвестного, и у множества, в нашей стране и в другой, и в третьей, и по всему земному шару — такие родники сознания, действующие через это «я».
До того я задумывался под рев падающей воды, [капли:] перемещались и спрашивал себя: — А почему бы и у них, у капелек, как у нас, как у зубчиков пилы тоже бы не было все по-своему. Так я по-человечески хотел даже и воду понять, а друг мой, когда мы потом спускались в тихие долины, напротив, жизнь человечества и понимал по воде и всегда это личное «Я» старался понять одинаково и растворить его, как растворяется капля в воде.
В горах у нас много людей живет больше ста лет, а бывает, один год проживает человек, и он скажет больше, чем сто лет пройдет в какой-нибудь горной сакле.
Я помню, когда мы в детстве с Саидом скатывали камни, грохнулся обвал, и с тех пор Желтая круча стала вечно шептать, я заметил: у самого края обрыва повисла головой вниз совсем маленькая, в человеческий локоть, сосна. Но дерево ведь не может расти вниз головой. Корнями оно стало сильней и сильней врастать в край обрыва, закрепляться больше и больше, а верхний свой крестик поднимать вверх из года в год все выше и выше. Сколько лет прошло с тех пор, как грохнула наша первая катастрофа в горах? Вот за это время, завертываясь вверх, ствол сосны описал почти полный круг и над этим кругом у обрыва поднимается стройное деревце…
Поток, о котором я буду много рассказывать, выбегает на свет из ледниковой пещеры Счастливой горы, на две версты в глубину режет Боковой хребет, скалы, альпийские пастбища, леса, больше ста верст в длину, и последние предгорья как две синие большие руки легли и, раскрыв ладони, выпускают неугомонную реку из гор в степь. Нас с детства разделяла эта бурная река. Я родился по левую сторону этой реки в степях, он в горах по правой горной стороне.
900
Конечно, я это сейчас так ясно могу определить линии нашего расхождения. Мы объяснились по-детски, часто прерывая неясную беседу борьбой, кто кого…
С. 278. …это путь от «Лопухина» (Львов) до Христа, «до смертию смерть». — С сотрудником российского Красного Креста Лопухиным (история неудачника) Пришвин, военный корреспондент, познакомился на фронте в 1915 г. Ср.: Дневники. 1914—1916. С. 121, 255.
Характерна горьковская «вторая природа» <...> антропоморфиро- ванная природа… — Ср.: «Я, товарищи, как и вы все, конечно, восхищаюсь этой природой, но для меня роднее этой природы та природа, которую я чту и уважаю и, скажу даже ныне отвергнутым словом, — свято чту и уважаю. Это та природа, которая создана руками человека. Это та вторая природа, которую мы, люди, творим на земле против первой природы». Для Горького «вторая природа» — символ нового государства, требующий рационалистического подхода к миру для преодоления старой природы (и человека) и создания антропоморфной второй природы «против первой» («Это — труд человека, это наше создание, это мы — творцы второй природы») (Горький Максим. Речь на торжественном заседании пленума Тбилисского Совета. 27 июля 1928 года: http://gorkiy.lit-info.ru/gorkiy/articles/article-96.htm). Для Пришвина дело не в природе, а в творящей личности, которая существует внутри христианской парадигмы смерти и воскресения — в виде «Жень-шеня», то есть творчества, воссоединяющего и культурно обживающего старое и новое в небывалом единстве.
…эстеты — шалуны… — Аллюзия на характеристику, данную сек- тантом-хлыстом П. М. Легкобытовым Мережковскому и его окружению в 1909 г., когда Пришвин привел лидера петербургской хлыстовской секты к Мережковскому. Ср.: «21 Июня. Сатир из рел.-фил. собрания: хохочет, хохочет, вдруг серьезно: — У них пророческий дар, у них есть часть того, что есть у меня, только они… шалуны» (Ранний дневник. С. 266).
С. 280. (Пушкина свергали)… — Ср.: «Наша постоянная и главная ненависть обрушивается на романсово-критическую обывательщину. На тех, кто все величие старой поэзии видит в том, что и они любили, как Онегин Татьяну (созвучие душе!), в том, что и им поэты понятны (выучились в гимназии!), что ямбы ласкают ихнее ухо. Нам ненавистна эта нетрудная свистопляска. <...> Разоблачить этих господ нетрудно. Достаточно сравнить татьянинскую любовь и “науку, которую воспел Назон”, с проектом закона о браке, прочесть про пушкинский “разочарованный лорнет” донецким шахтерам или бежать перед первомайскими колоннами и голосить: “Мой дядя самых честных правил”. Едва ли после такого опыта у кого-нибудь молодого, горящего отдать свою силу революции, появится серьезное желание заниматься древнепоэ-
901
тическим ремеслом» {Маяковский В. Как делать стихи? (1926): http:// www.stihi-rus.ru/l/Mayakovskiy/200.htm). В первые послереволюционные годы отношение к Пушкину часто определялось политической ситуацией и конъюнктурой; в это время всплывает манифест футуристов, опубликованный еще в 1912 г. в альманахе «Пощечина общественному вкусу» и подписанный В. Маяковским (чье отношение к Пушкину на самом деле было сложнее), В. Хлебниковым, Д. Бурлюком и др. Манифест провозглашал огульно-нигилистическое отношение к русской литературе прошлого: «Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода современности» — точка зрения, которую разделяли пролеткультовцы (справедливости ради надо сказать, что и современные писатели подверглись в манифесте такой же критике: Горький, Куприн, Блок, Бунин и др.). Ср.: коммент. к с. 121 {…первое время «стрельба в Пушкина»…).
С. 281. …надо им пуп от богов отрезать. — «Нужно людям пуп от Бога отрезать…» — один из излюбленных тезисов П. М. Легкобытова, лидера петербургской хлыстовской секты в начале XX в. (см.: Ранний дневник. С. 281).
С. 282. …погему бы нам и не погитатъ Каабу как священное место… — Кааба {араб. — куб) — главное святилище ислама. В представлении последователей Мухаммеда Кааба — священный храм в Мекке, в сторону которого следует обратиться, если хочешь, чтобы твоя молитва была услышана Богом.
…во время Испанского мятежа. — В середине июля 1936 г. в испанском Марокко, а вслед за тем во многих городах самой Испании начался военно-фашистский мятеж, главой которого стал генерал Франко.
С.
