переживания мира как экзистенциального «Безобразия», «Дыры» эта семья стала для Розанова обретением православного «космоса (кпумещ — украшаю)» — «гармонии, благообразия, доброты»: «В первый раз в жизни я увидал благородных людей и благородную жизнь. И жизнь очень бедна, и люди бедны. Но никакой тоски, черни, даже жалоб не было. Было что-то “благословенное” в самом доме, в деревянных его стенах, в окошечке в сенях на “За-Со- сну” (часть города). В глупой толстой Марье (прислуге), которую терпели, хотя она глупа, — и никто не обижал. <...> Моя же новая “философия” жизни началась не с вопроса, а скорее с зрения и удивления: как может быть жизнь благородна и в зависимости от одного этого — счастлива; как люди могут во всем нуждаться, “в судаке к обеду”, “в дровах к 1-му числу”: и жить благородно и счастливо, жить с тяжелыми, грустными, без конца грустными воспоминаниями: и быть счастливыми по тому одному, что они ни против кого не грешат (не завидуют) и ни против кого не виновны» (Розанов В. В. Опавшие листья. Короб первый (1913) // Розанов В. В. О себе и жизни своей. М., 1990. С. 242—243). (Комментарий А. Медведева.)

С. 559. …как Розанов Гуттенбергом. — Немецкого изобретателя печатного станка Иоганна Гутенберга (Gutenberg; ок. 1399—1468) Розанов демонизировал как «Мефистофеля-Гутенберга», определившего своим изобретением «печатный», публичный характер литературы Нового Времени и европейской цивилизации в целом: «В чем, так сказать, магия книгопечатания, отрицательная магия? Буквы, каждая напечатанная, потеряли лицо свое и с ним душу свою. Буквы стали неодушевленные, и все строки неодушевленные, и вся страница, и целая книга. Книга неодушевленная!!! — черт знает что такое. Труп, разложение, вонь. Ибо ведь по содержащейся-то в ней мысли книга есть одушевленное из одушевленного. И вот это одушевленное из одушевленного передано через машинные знаки. Граммофон раньше граммофона. Как граммофон убивает пение, так “книгопечатание” убило содержание книг, это пространство духа летящего и трепетание воздуха под крыльями. “По рукописи” я чувствую его, по печати — автора не чувствую. Магия письма исчезла. Книга есть а-магическая рукопись, — рукопись с “убитым в ней духом”» (Розанов В. В. Мимолетное. 1915 г. // Розанов В. В. Собр. соч.: Мимолетное. С. 149). «Печатной» литературе присущи обезличенность («Как будто этот проклятый Гуттенберг облизал своим медным языком всех писателей, и они все обездуше- лись “в печати”, потеряли лицо, характер» (Розанов В. В. Уединенное

30 зак. 3028

929

(1912) // Розанов В. В. О себе и жизни своей. С. 39), рыночная зависимость от читателя («Все писатели — рабы. Рабы своего читателя») (Розанов В. В. Опавшие листья. Короб второй (1915) // Там же. С. 430), зависимость от политики (буквы — «свинцовые пули») (Там же. С. 369).

Этой «публичной», афишированной литературе Нового Времени с ее эгоцентричным тщеславием Розанов противопоставил смиренную средневековую рукописность, сохранявшую духовное целомудрие писателя и его индивидуальность: «Ведь в Средних веках не писали для публики, потому что прежде всего не издавали. И средневековая литература, во многих отношениях, была прекрасна, сильна, трогательна и глубоко плодоносна в своей невидности. Новая литература до известной степени погибла в своей излишней видности; и после изобретения книгопечатания вообще никто не умел и не был в силах преодолеть Гутенберга» (Розанов В. В. Опавшие листья. Короб первый (1913). С. 249). Новизну «Уединенного», изданного «погти на праве рукописи», Розанов видел в возврате к догутенберговской, «рукописной» интонации, которая своей интимностью преодолела «печатность», публичность опубликования: «Я “издаю свою душу”, как Гершензон “издавал Пушкина”, с тем же безучастием, объективностью и библиографичнос- тью. Как страшно: душу, живую, горячую, — прилагаю к холодному типографскому станку. Холодно душе. А станку “ничего”. Зачем я это делаю и даже как это вообще возможно? Я думаю одолеть литературу (моя мечта). Не душа моя похолодеет от печати, но “свинцовый ряд”… его не будет (растопится). Опять рукописи… желтенькие, старые. Как бы хорошо. Опять свободный человек: свободный от ЧУДОВИЩНОГО РАБСТВА книгам. О, какое это рабство… унизительное, гнетущее; все- разрушающее (культуру)» (Розанов В. В. Мимолетное. 1915 г. С. 263). (Комментарий А. Медведева.)

С. 559. …сотруднигатъ с <...> (Варвариным) в «Русском слове» Мережковский отказался. — О своих отношениях с Д. С. Мережковским Розанов писал: «Перипетии отношений моих к М. — целая “история”, притом совершенно мне непонятная. Почему-то (совершенно непонятно, погему) он меня постоянно любил, и когда я делал “невозможнейшие” свинства против него в печати, до последней степени оскорбляющие (были причины), — которые всякого бы измучили, озлобили, восстановили, которых я никому бы не простил от себя, он продолжал удивительным образом любить меня. <...> Поэтому хотя потом М. и Ф. пошли в “Рус. Сл.” и потребовали: “Мы или он (Варварин) участвуем в газете”, т. е. потребовали моего исключения, — к счастью, это мне не повредило, потому что финансово я уже укрепился (35 000) — нужно понять это как “выдержанность стиля” (с.-д. и “общественность”), к которой не было присоединено души. Редко в жизни встретишь любовь и действительную связанность: и имя его, и дух, и судьба — да будут благословенны; и дай Б. здоровья (всего больше этого ему нужно) его 3.» (Розанов В. В. Опавшие листья. Короб первый (1913. С. 253—254). Одновременно с работой в консервативном «Но-

930

вом Времени» Розанов шесть лет (1906—1912) сотрудничал в либеральной газете «Русское Слово» (под псевдонимами «Варварин», «Ветлугин» и др.). Его сотрудничество прекратилось после ультиматума Д. С. Мережковского и Д. В. Философова владельцу «Русского Слова» И. Д. Сытину. В 1914 г. Мережковский инициировал исключение Розанова из Религиозно-Философского общества. См. подробнее: Николюкин А. Я. Мережковский Д. С. // Розановская Энциклопедия. М.: РОССПЭН, 2008. С. 576—581. (Комментарий А. Медведева.)

С. 562. …проверка жерлиц… — Жерлица — устройство для ловли рыбы.

С. 563. Поэт авраамовой семьи… — Авраам (евр. «отец множества народов»: Быт 17: 5) — ветхозаветный патриарх, с которым Бог заключил Завет, установив обряд обрезания как знамение Завета. В обрезании Розанов видел религиозное оправдание пола: «Как бы Б. на веки вечные указал человеку, где можно с ним встретиться» {Розанов В. В. Уединенное (1912). С. 81). В противовес Голгофе Христа Авраам как родоначальник богоизбранного Израиля («И сказал Господь Авраму <...> сделаю потомство твое, как песок земной»: Быт 13:16) у Розанова — образец благословенного Богом семейного чадородия: «Что такое Библия? Книга “отчеств”. “Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова” — вот формула Израиля. <...> Библия местами переходит прямо в исчисление рождений, в необозримую генеалогию, ветвление и ветвление человека. Это какой-то словесный “дуб Мамврийский”, — так и хочется поправить “дуброва Мамврийская”, — и шумящий в ней священный ветер. Индивидуум всегда в ней взят в точке счленения с “суком”, на котором сидит; и вся полнота внимания остановлена на точке тех новых возможных “счленений”, где от него выбежал или мог бы выбежать свежий лист» (Розанов В. В. Из седой древности // Розанов В. В. Собр. соч.: В мире неясного и нерешенного. Из восточных мотивов. М., 1995. С. 356).

О связи болезни своей жены с ее первым мужем, М. П. Бутягиным (ум. ок. 1884), Розанов писал в письме к П. А. Флоренскому от 15 сентября 1912 г.: «Я Вам не говорил, чем она больна: ее муж, — люби- мейший, — умер (Карпинский по признакам) от прогрессивного паралича на почве сифилиса, и она через плаценту (“детское место”, коим ребенок соединен в утробе) получила заражение, павшее на мозг же, и у нее произошла сухотка спинного и головного мозга!! Отсюда получилось раннее, в 45 лет, “перерождение” всех кровеносных сосудов и миокардит, т. е. воспалительный процесс мускульной ткани сердца, а на почве перерожденных сосудов произошел в 47 лет удар: когда закрылась проходимость некоторых кровеносных сосудов в мозгу. И это открыть через 30 лет после заражения!! Теперь уже все запоздало, и она, несчастная, изуродована: вся левая сторона тела полу-висит, ослаблена, с потерею чувствительности и ослабленной способностью движения. Вся жизнь испорчена медицинским недосмотром. И тут,

931

конечно, виноват муж, который должен за всем смотреть, должен бы ее охранить» (Розанов В. В. Полное собрание «опавших листьев». Кн. 2: Смертное / Под ред. В. Г. Сукача. М.: Русский путь, 2004. С. 157-158).

Болезнь жены, приведшая ее к инсульту в 1910 г., стала причиной написания «Уединенного», а также трагического тона и последующих книг: «Я говорил о браке, браке, браке… а ко мне все шла смерть, смерть, смерть» (Розанов В. В. Уединенное (1912). С. 119); «Не спас я мамочку от страшной болезни. А мог бы. Побольше бы внимания к ней, чем к нумизматике, к деньгам, к литературе. Вот одна и вся моя боль» (Розанов В. В. Опавшие листья. Короб первый (1913). С. 270). С переживанием болезни жены Розанов отходит от «здорового» язычества (тема брака) к «страдающему» христианству: «Христос — это слезы человечества, развернувшиеся в поразительный рассказ, поразительное событие. <...> Христианство нежнее, тоньше, углубленнее язычества. Все “Авраамы” плодущие не стоят плачущей женщины. <...> Не в этом ли родник, что мы умираем и болеем: т. е. не потому ли и для того ли, чтобы всем открылся Христос. Чтобы человек не остался без Христа» (Розанов В. В. Опавшие листья. Короб второй (1915). С. 351—352). (Комментарий А. Медведева.)

С. 565. …но у нас в России евреи потрудились! — Возможно, имеется ввиду книга одного из основателей «формальной школы» В. Б. Шкловского (1893—1984): Шкловский В. Б. Розанов//Шкловский В. Б. Сюжет как развитие стиля. Пг.: Опояз, 1921. С. 1—56 (отд. оттиск: Розанов. Пг., 1922. — 56 с.). Оценку этой книги Пришвин дает далее. (Комментарий А. Медведева.)

С. 566. …и геловека жалко, Розанова. — Тема жалости является одной из важнейших в «Уединенном» и в «Опавших листьях»: «Никакой человек недостоин похвалы. Всякий человек достоин только жалости»; «Есть ли жалость в мире? Красота — да, смысл — да. Но жалость? Звезды жалеют ли? Мать — жалеет: и да будет она выше звезд» (Розанов В. В. О себе и жизни своей. С. 132, 175—176). (Комментарий

А. Медведева.)

История с Кондриковым… — По-видимому, Пришвин узнал об аресте Василия Ивановича Кондрикова, с которым познакомился во время своей поездки на Север в 1933 г. Пришвин оценил масштаб его личности и сделал его героем отдельной главы в своей книге. В дневнике поездки о Кондрикове также есть записи. Ср.: «9 Октября 1933. 1-й тип. Господствующий тип в наше время — это филистер “перековки” человека, имеющий в голове постоянную мысль о том, как бы всякого встречного человека “использовать” для