Знаю только, что, конечно, меня принимают не за меня, и я играю на своей простоте.

Ш[кловский] назвал Бабеля литер, импотентом, и, кажется, это и верно: вот писатель прославленный и с единственным недостатком: ничего не пишет. Из рассказов Бабеля о Кабарде Шкловский передал нам о легендарности Бетала: будто бы в гражданскую войну его загнали вместе с туром на вершину горы и там измученный человек и козел как-то объяснялись друг с другом. А еще как Бетал велел в одну ночь выстроить дом для обиженного человека. И еще, как дикие кабаны освободили домашних свиней. — Все это очень, очень интересно, — сказал я, — постараюсь отнять у Бетала его маленькое государство. — Ну, это у него не отнимете…

21

Вот, пожалуй, хороший пример моей «хитрости»: разумеется, государство у Б. не отнять никак, но можно затеять такую игру: Бетал создает свою Кабарду как государств, человек, а я свою как художник, и Б. хочет мое творчество взять на пользу своей Кабарды, я же хочу его Кабарду взять для своей. <При- писка: Развитие мысли о кузнеце Вакуле и черте.>

В своих целях я, конечно, буду действовать как хитрый человек, и тут да, я большой хитрец, хотя ощутимого вреда и от моей хитрости и воровства нет никому. Между прочим, «я отниму Кабарду» может быть одной из тем моего «исследования», и в ней должен целиком отразиться современный наш роман государства с литературой. Это роман коровы с велосипедом: корова ухаживает, кокетничает, становится поперек тропы, и ехать нельзя. Это один из планов «Кабарды».

Еще мне интересен человек без «человечности», т. е. что человечность, живущая внутри природы, исходя из нее, на пути своем не брезгует государством, напротив, наша человечность либеральная для государства разрушительна (причина появления «варваров» во главе госуд-ва).

А еще в Кабарде надо найти счастье в творчестве жизни (строительство, как в «Жень-шене», взятое изнутри, строительство как личное творчество^) <приписка: (Вся сущность Бетала предвидена)>.

У Ш[кловского] были железнодорожники (Виталий Иванов. Ермилов, «Гудок»), предлагавшие мне написать «портреты» их орденоносцев Гаприндашвили на Сурамском перевале и Малюк Никол. Андр., нач. службы эксплуатации Северо-Кавк. ж. д. г. Орджоникидзе. Если пожелаю взяться, то чтобы дней за 5 телеграфировал в «Гудок», и Малюк приедет на своей машине за мной. (Переговор. по телефону с «Гудком», согласоваться мне для возможности повидать Кавказ, кроме Кабарды.)

Заключил договор с «Известиями» (извлек 2500 руб.).

Понимаю и чувствую, как неприятен должен быть Бухарин нашим государственникам. В его общей даровитости чисто литературного характера скрывается «претендент на престол», подобный тому «селянскому министру», который жил в Чернове Викторе: что-то вроде мании. И «они» (враги) это отлично знают и на этом играют, как мальчишки, замечающие смешные стороны учителя. <Приписка: складывается с «хитростью»: т. е. что каждый писатель, художник есть непременно претен- 22 дент и конкурент Беталу: это можно показать на себе и на других художниках...>

Похоже на фигурку в трубочке со спиртом «американского жителя», погреют теплом руки — житель поднимется, охла- ^ят — опустится, А человек, видно, хороший, и жалко его: неужели же так трудно… <приписка: т. е. что перед чем-то в Бета- ле (вера) каждый художник — «америк. житель»: это в Бетале есть «партия» — вера, а у [нас] «личность»>.

Вот Горький всего на несколько месяцев отошел и будто отодвинул ширму от своей писательской личности, именно вот на фоне этого лит[болота] Союза писателей вдруг проглядываешь в сердце настоящего писателя и опять начинаешь и жалеть человека, и уважать. Бухарин хвалил мою книгу «Север» и в нем «лов рыбы». Подозреваю, что я не очень-то дохожу до него и не могу понять, почему же это… Каждый раз в таком случае берешь себе на заметку: «а не преувеличил ли я себя, не ввел ли других в заблуждение».

(Выход. В борьбе с Маршаком хороша зуботычина, посредством которой я выхожу из того порочного круга писательского самолюбия, в котором развивается настоящая фобия. С. Т. Григорьев, напр., боится идти на собрание детских писателей только потому, что он попадет там в «и друг.». Зуботычина — это самый естественный, самый здоровый выход из этого болезненного состояния.)

Мы столько времени жили в уверенности, что за ним стоит кандидат, за кандидатом другой, третий, как у оленей в гареме во время гона. И вдруг, подумав об этом, увидели, что нет никаких ассистентов, что мы упустили его и он теперь стал незаменимым и единственным («и человека человек послал к Анчару властным взглядом»). На наших глазах произошло то, о чем загадывал Л. Толстой, и мы, глядя в упор, ничего не видели. Все происходило как после потопа: множество рек и ручьев стали бежать в одно место, и то место сделалось морем…

Невозвратное время. Все возвращается на прежнее место, и родина, и Великороссия, и елка <приписка: («а раз елка, — сказал N., — значит, вернется и твердый знак»)>, но все это возвращается сравнительно с прежним как бы в засушенном виде, вроде как бы растение в гербарии. Елка, напр., в наше время как бы держала детей в доме при семье, и зимой на чистом снегу не было ни одного лыжного следа. Теперь дети вышли из Дома на улицу, в лес, все снега искрещены лыжами. При таком

23

достижении елка хороша только в прошлом. Почему же она возвращается?

Встреча с Катынским. Кабаны (вепрь). Частый дубняк. Стрельба в упор. Люль: «а это черт».

Охотник на кабанов. Сюжет для рассказа об охотнике, не умеющем обращаться с ружьем (ходит и ездит, не вынимая патронов, а говорит: «я вынул». Стало опасно, Катынский поставил на предохранитель, и тот, когда пошли на него кабаны, не мог выстрелить). Раненый кабан покатился с горы. Раненый пошел в драку. После второго выстрела опять завернул. Зад повис, но ползет. В дубняке все изрыто и пахнет свиньями. Свинья-вожатый остановилась, топнула ногой. Секач, одинёц. Обстановка, приготовленная для членов правительства, и в ней я, любитель непосредственного соприкосновения с природой. Но ведь один из планов Кабарды будет борьба с чертом <При- писка: Черт есть обезличенное действием и мне это будет упражнением. (Если это будет открытая повесть, то герой ее Бетал должен победить «черта» государственности, который рождается от чего-то... напр., самому лично нельзя убить, сам подписывает, другой убивает: и через это добро и зло разделяются: кто-то берет зло на себя: Ленина даже освободили от необходимости подписывать смертные приговоры. Эта «легкость», облегчен- ность через обезличение действия дает возможность создания плана, закона и других чисто государственных принципов, благодаря которым делается возможным механизировать общество, от которого во все стороны летят бороды, подковки и поддевки.) <На полях: малая мудрость и большая>

<На полях: Выход к морю: оно отвлеченно и принципиально, как закон, в море за куст не зацепишься: везде вода.>

<На полях: Саид Татаринов и Барманда. Марманда. Дриандия.>

Почему же Бетал «толстеет»? Над «принципом» надо сидеть, когда сидит, то полнеет, диафрагма давит на сердце, и от неправильной деятельности сердца еще полнеет. Но когда начинает двигаться, то возвращается к личности подданных во вред выработке законов.

Почему Б. «стал таким нервным: ночи не спит»? Маленькое государство в конце концов обеспечило ему некоторое равновесие между отвлеченным и личным делом (земледельческая,

24

колхозная страна), но огромный СССР стоит угрозой: тут надо сидеть, и опять диафрагма начинает на сердце давить. (Во время «исследования» ответы получать только от дела, но людей об этом никогда не спрашивать. Жизнь ответит.)

Черти бывают двух порядков, одни — это индивидуалис- ты __ эгоцентрики капит. общества, владеющие миром посредством золота, другие <приписка: механизаторы> общественники и законники, порабощающие человека машиной. Мой строитель должен победить всех чертей. Не всякий ли роман питается сказкой? — Пишу сказки для образованного общества: романы.

Начался кашель сухой, резкий, редкий. Вечером 137,5 Р. 84.

21 Февраля. Лежу, t 38,5 Р. 84. Подозреваю воспаление легких (главное, что нет насморка, кашель, высокая темп.). Лежа сочиняю себе смерть свою и веселую могилу. Заказать Бострему: мой гроб расписать «беспредметно» разноцветными весенними пятнышками. Хоронить в землю. Музыка струнная, отличная, лучше бы всего Гимн Радости Бетховена из 9-й симф. Председатель Союза писателей (если согласится приехать) или кто-нибудь из друзей объясняет, почему Пришвин предается земле, а не огню (это нетрудно понять). После речи — Гимн Радости. А гроб забит уже дома. Лицо покойника, кроме жены и самых близких, очень немногих, никто не видел. После Гимна Радости гроб, покрытый весенними пятнышками, опускается. Перед тем как расходиться, председатель читает проект памятника, завещанный самим Пришвиным. Надпись на одной стороне: «Друзья, ложитесь рядом, веселей будет». На другой: «Здесь лежит Берендей. Закон берендеев: “Помирать собирайся, рожь сей”». На третьей стороне рассказ для детей «Говорящий грач» с его «Кашки хочешь, дурашка?». На четвертой стороне обыкновенное, кто, когда родился и умер. С похорон все уходят веселые, повторяя «веселая могила».

Когда начал Павловне рассказывать, она собралась было плакать, но только сказал «кашки хочешь, дурашка?», рассмеялась и в общем осталась весела и довольна. Попытаемся так сделать.

<На полях: Завещание: невозможность это сделать, потому что смерть серьезна.>

25

22 Февраля. Ночь всю спал, t и Р. те же. Начался сильный насморк и чох. Тот момент, когда чхнуть, всегда загадочен, и до самого этого момента обыкновенно не знаешь даже наверно, чхнешь ли еще или все «так пройдет». Перед этим моментом лицо человека бывает как будто он, ломая руки, стоит у пропасти и сам за секунду не знает, полетит ли он туда или повернется назад и опять заживет обыкновенной своей хорошей человеческой жизнью. <Приписка: Чох (к описанию болезни Бетала: черемша) .>

Леонардо, считая живопись величайшим искусством, литературу, как искусство от слуха, а не глаза, считал ниже ее и даже часто о литераторах говорил заодно с математиками. Вот отчего и я сопротивляюсь Белому: я, исходящий в литературе исключительно от глаза, вижу в Белом «математика», это действительно математик от литературы.

<Приписка: «Почему я не спал, а веселей всех вас?» (Божьим делом занимался).>

Бог как единство мира и Ego как центр моей личности. Оба центра могут так близко сойтись, что Ego подменит Бога и сделается центром вселенной. Мы такого эгоцентрика узнаем по его неспособности видеть что-либо вне себя.

<Приписка: Когда «Я» сделается центром вселенной — этот человек ничего не видит вокруг, напротив, если «Я» располагалось в мире наравне с другими освещенными предметами — мне все видно.>

Белый мира вне себя не мог видеть (разве только посредством «кодака»), живая жизнь не могла бы ему дать тему. Вот почему он совсем ничего не понимал в текущей литературе и писал о ней нелепости. И под каким бы углом ни проходила его логика, она всегда у