в Загорске. Так мало-
241
помалу прихожу в себя, и вдруг как молния прореза, ет: я — у себя в доме, и все вокруг — это мое.>
24 Июня. Среди дня на полчаса теплый ливень. Всей семьей вечером ездили в поле. Рожь тощая, сгорела. Травы цветут низкорослые. Но хорошо, что мы были вместе: и Павловну прокатили и каплюшку.
Вечером был Кожевников. О Горьком говорили вяло, а К. даже поставил вопрос: «был ли вообще он искренним в советское время?»
Я бы вопрос поставил иначе: были ли в сов. время у него моменты вспышки его таланта, только ведь по этим вспышкам, оставившим след, и можно судить об искренности его поведения. Я этих вспышек не знаю.
И еще вопрос, почему за 8 лет, с тех пор как он вернулся из Италии, меня к нему ни разу не допустили?
Заместителем Горького называют Толстого или коллектив из «толстых», подобно президиуму Верховного Совета новой конституции. Ввиду явного недостатка или же невозможности быть личностью на месте председателя, конечно, коллектив желательней.
Письмо от Бабуркина: просит свидания, будучи уверен, что правда на свете есть и что если мы вдвоем хорошенько побеседуем, то, может быть, и найдем «абсолютную правду».
Письмо от читателя-пограничника. Восторгается «Женьшенем», недоволен, что охотник не схватил ланку, и до крайности разочарован тем, что женщина пришла не та.
25 Июня. Закончил проявление. Ремонтируется машина. Начал работу над дневником. Стараюсь проникнуться пониманием человека Беталом: это чувство массового человека с его обыкновенными достоинствами и обыкновенными недостатками: «человек и человек — чего вы хотите?»
Противоположная «идеалистическая» точка зрения: это искать в человечестве личность, и это приводит к святым и разбойникам. К этому еще надо знать, что Бетал внимательно следит за работой каждого человека, выжимает из него все, что только возможно, на что только способен человек, пугает, наказывает, но не гонит, все возле него сидят: боятся и любят.
<На полях: Русское купанье. Человек пришел с собакой и стал купаться. Другой человек пришел к берегу, сел и стал 242 на него смотреть, долго смотрел, наконец тот спросил: — Мухи тебя не кусают? — Нет, — ответил тот удивленно. — Мух нет. А собака охотничья? — Охотничья. Молчание. И опять. — Мухи тебя не кусают? Тот понял теперь, что мухи не простые, но отнес это к прошлому. — Бывало! кусывали и мухи и люди, а все ничего: жили не тужили. И через некоторое время: — Так они жили, не тужили, спали врозь, а ребятишки были.>
26 Июня. Стало прохладно, и дождики начали перепадать. Машину ремонтируют: кольца переменили, клапана приточили, барабаны разобрали и собрали. Надо достать для левого переднего ступицу (а то и барабан).
Приходил Бострем, и в разговоре с ним мне многое стало яснее в работе. Просто портрет Бетала написать нельзя. Надо противопоставить Беталу Пачева. Бетал, как и Горький, — это варвары, дикари, со всей верой и правдой отдаются «культуре» (роза). Представить Обком как церковь, где служат, а художники во имя свое требуют машину и проч. Мне казалось, что я — не они, но каждый из них считает себя больше меня, и я годами: тамада.
«Обком» сливается с тем, о чем я думаю, когда вспоминаю нашУ «компанию», и то именно, что я представляю, когда как писатель говорю: есть что-то больше меня. И это пришло ко мне через родителей от церкви, и, очень возможно, у Сталина оыло то же самое, и у Ленина, и у всех революционеров разрушенная церковная вера собирается в «Обком».
Талпе письмо.
Дети. В деле коварства в политике — им карты в руки, но отношении культуры — они лети.
сТв;Мать» с Фас°лью надо понять как происхождение искус-
а’ и ТУТ Же гора-мать и ее слезы и цветы в трещинах и лес.
беднТ°>ТпКОе наделал этот маленький человек, этот духовный его *к‘ Почему, когда идешь с Беталом, там и тут встречаешь за’ пока наконец он весь вдруг не выдвинется и не по-
243
дойдет на своих [кривых] ногах. Он решается что-то спросить без слов, и Б. ему отвечает:
— Походи еще месяц так, а потом приходи: за ответом.
— Кто это?
— Так, бедняк.
Подозреваю, что Бетал задерживает в отношении его обмен партийного билета.
Есть сила самого первого взгляда на вещь, она у большинства людей растрачивается точно так же, как в природе растрачивается сила падающей воды. Но стоит взять себя в руки, научиться схватывать это впечатление, как сила первого взгляда обнаруживается точно так же ясно, как сила падающей воды, дающей освещение целым большим городам. У каждого человека эта сила является в разное время — надо знать его! и сказывается на разных вещах — надо определить круг своих вещей, вызывающих удивление.
Мое время сильнейшей впечатлительности — самая ранняя весна: весна света, когда разгорается солнце над снежной землей. Мои любимые предметы — это невидимая мною земля, освещенная весенним солнцем. Этой весной я решил воспользоваться силой первого взгляда на Кавказе.
Возможное начало. Бебель.
На Кавказе я был ровно сорок лет тому назад и с тех пор больше не был ни разу. Я был тогда студентом-химиком в Риге, <загеркнуто: мне было 22 года> и, нуждаясь в заработке, отправился на летние каникулы подзаработать себе на службе расследователя филоксеры на виноградниках.
Бедствие филоксерное в то время перекинулось из Европы на Кавказ <приписка: какой-то полковник, любитель ботаники, пересматривал свой гербарий на балконе, внизу был виноградник, филоксера попала вниз и пошла гулять по Кавказу>, и в Сураме нас, студентов разных высших учебных заведений, у начальника Старосельского собралось более сорока человек.
Начальник Старосельский, старый петровец, был народником, человек пять студентов были на его стороне, народники, остальные все были марксисты, и <загеркнуто: в первый ме- сяц> на Кавказе в первые несколько недель нашей подготовки у Старосельского по вечерам за большим столом с вином, брынзой и травами были жестокие схватки марксистов с народниками.
244
В начале этих споров я был на стороне народников, но с каж-
iM днем все больше и больше уступал марксистам. Теперь психологическую сущность происходившего во мне процесса я понимаю так: в душе постоянная тревога о том, что семья, где я вырос, не такая, как мне бы хотелось, — не настоящая, гимназия не дала мне правильного образования — не настоящее мое образование, и сейчас я химик по недоразумению: студент я не настоящий <приписка: почему я химик? только потому, что [не] мог попасть [лучше] куда-нибудь - не настоящий я хи- мик>, и так во всем, везде мне все «нет» и «нет».
Революционная молодежь на Кавказе мне сразу пришлась по душе: вот это «настоящее»! — сразу подумал я, и оставалось только определиться мне самому между марксистами и народниками. Мне народническая задушевность, внимание к личности ближнего, интерес к биологии были близки человечностью, но марксисты меня соблазняли верой в знание, готовностью к определенному и немедленному действию, и главное, что это все были удалые ребята, [деятельные] — жить собирались, а народники <загеркнуто: размазни> расплывчаты, и этика их долговая… [традиционная]…
Когда мы прошли у Старосельского курс филоксерных расследователей, я попал в группу марксистов и был направлен для расследования виноградников в Гори. Так родина Сталина сделалась родиной моего марксизма, причинившего потом мне много беды. Ребята вместе с чтением Маркса предложили мне еще переводить на русский язык книгу Бебеля «Die Frau und Sozialismus». Теперь, просматривая Бебеля, я понять не могу, с чего же именно взялся тот огненный энтузиазм, с которым я переводил эту вовсе не блестящую книгу.
<Приписка: Я думаю, потому что вместе с женским вопросом вставала и решалась труднейшая для юноши этическая проблема, а еще у Бебеля был поставлен вопрос о всемирной катастрофе: при нашей жизни. С этим чувством конца у вождя германского пролетариата пробуждалось наследственное чувство конца от староверов, предков моих по матери. Концом МиРа меня с детства пугали, и вот теперь этот конец делался началом новой жизни. Путь же к осуществлению конца и нача- а давало чтение трудной для чтения, но тем еще более увлека- Щеи воображение книги «Капитал» Маркса.>
п ВРемени на винограднике было сколько угодно: рабочие Р носили корешки лозы, я просматривал их в лупу, отдавал
245
и опять со всем пожаром в душе отдавался и переводу «Женщины», и чтению трудной, но таинственной книги «Капитал», чтобы вечером друзьям прочесть свой перевод и поделиться своими мыслями. Это было выходом к семье, друзьям, товарищам.
<Приписка: Раньше было вне меня все «да» и внутри «нет» — я неудачник, теперь стало внутри меня «да» и вне меня «нет» — теперь мир вне нашей партии стал неудачником, и мы втайне верили, что нам суждено его переделать и он переменится, как и Бебель в то время писал, что всемирная катастрофа настанет еще при нашей жизни.>
Так мало-помалу, день за днем на винограднике у нас сложилась не то секта, не то семья, не то партия с бесконечной преданностью этому коллективу и готовностью за него во всякое время принести себя в жертву. Раньше все было «нет», теперь все «да».
Не всё читали, помню — пили вино, пели «Марсельезу». Помню каких-то грузинских детей, которые меня учили танцевать лезгинку. Странно теперь думать, что среди этих детей рос и мог учить меня лезгинке сам Сталин! Помню несколько молодых людей из грузин, вовлеченных в наш кружок из семинарии. Но замечательно, что тогда я вовсе и не заметил никаких красот кавказской природы. Напротив, мне было тесно в горах, и я очень обрадовался, когда из них вырвался. Только после, когда вернулся на родину, то перестал смеяться над нашими барышнями, которые, гуляя, смакуют ту или другую картинку природы: там им серая береза на зеленой лужайке, там облако. В особенности часто я стал останавливаться на облаках, вспоминая кавказские горы, и когда потом на следующий год наступила весна, то я вспомнил с Кавказа одну цветущую вишенку, тонкую, гибкую, грациозно-прекрасную, и с тех пор всю жизнь ее воспоминаю. (Эта вишенка везде меня преследовала, и в тюрьме и на воле, когда приходилось делать не свое дело.)
Так, я считаю, Кавказ был колыбелью моей революционной веры и моего чувства природы, сделавшего меня писателем. <Загеркнуто: Об этом всем я рассказал моему другу, и он мне посоветовал решительно: надо теперь на Кавказ посмотреть.> Не могу сказать, чтобы обе открытые на Кавказе составные части моей личности оставались все время в мирном сожительстве. Но, конечно, мой писатель (как, думаю, и вся-
246
й) от революции получил гораздо больше, чем революцио- Крп от писательства. Настанет ли когда-нибудь время, что писатель возвратит взятое? Я думаю, да: он уже возвращает…
Так, я считаю, Кавказ был колыбелью меня, никому не известного революционера, Но весьма романтичного, и моего чувства природы, сделавшего меня писателем, человеком известным.
И
