вот теперь, когда я, известный человек, собрался через сорок лет опять на Кавказ, конечно, волновали меня прежде всего воспоминания о том далеком времени, когда я под виноградными лозами, пожевывая кисленькие листики, [часами] переводил пророчества Бебеля о всемирной катастрофе и совершенно ничего не видел в кавказской природе.

Лет десять художник был в плену революции, потом стал робко поднимать голову с опаской. И вот это, что с опаской, чуть-чуть со стыдом, не дозволяющим поставить себя как художника в центр вселенной, и есть единственное и главное, чем я могу гордиться и отличать себя от множества <приписка: легких художников> эгоцентриков… В скором времени, я надеюсь, эта скромность опять будет… Это эгоистично, когда все художники и каждый из всех будто считает себя выше всех… Остальное все не реально, потому что каждый ведь себя считает выше другого, читатель постоянно ошибается, критик и говорить нечего…

Вместе с грациозной вишенкой сам Кавказ сохранялся во мне как что-то несомненно прекрасное: Кавказ — лучше всего. А почему я не ехал на Кавказ, а стремился на Север или Дальний Восток, то это из-за трудности <приписка: из того же аскетизма моего юного времени: мне хотелось открывать трудную красоту севера, а не любоваться>. Мне казалось, что все знают Кавказ и он несомненно прекрасен, а вот поди-ка, открой красоту Севера и покажи — вот это будет заслуга. Но пришло время собирать урожай, и я поехал туда, где посеяно было сорок лет тому назад. <На полях: Через 40 лет посмотреть первым лазом на то, что было тогда пропущено 27 Июня. Машина закончена с грехом пополам, итаю свои записки, расплавляю места и сроки, соединяю 247 28 Июня. Машину отрегулировали. Тогда (на Кавказе) всемирная катастрофа была юношеской мечтой, вскоре сам Бебель отказался от своих слов о том, что катастрофа будет еще при нашей жизни, а ревизионисты совсем растворили ее в эволюции... Из моих кавказских товарищей лучший покончил с собой, другие рассеялись и, встречаясь, с улыбкой говорили о своей юношеской «мечте». Так.по молчаливому договору все люди свое упущенное в детстве и юности лучшее называют «мечтой». <Загеркнуто: Мне оставалась из всей мечты от Кавказа вишенка с белыми цветами на синем небе...>

Теперь, через сорок лет, всемирная катастрофа стала фактом даже в повседневной жизни и таким близким, что каждого это коснулось и для [всех] из этого стало дело.

Теперь, через сорок лет, я имею возможность со своим воспоминанием опять поехать на Кавказ, сличить «мечту» с делом, вытекающим из факта мировой катастрофы, встретиться с той необыкновенно прекрасной вишенкой, столько лет волновавшей меня…

Пусть будто я не ехал, а во сне перелетел на Кавказ и проснулся в Нальчике в новой гостинице против парка и гор. Пусть руководитель Кабардино-Балкарской области Бетал Калмыков будет вместо давно умершего ныне вождя нашего марксистского кружка Данилыча (В. Д. Ульрих), Обком — это наша юношеская партия (в Обкоме вместе с Калмыковым замечательно работали Фадеев по земледелию <приписка: — «колхозник»>, Антонов <загеркнуто: НКВД> и Булычев…). А березку мою пусть будет представлять народный кабардинский поэт Пачев и союз кабардино-балкарских писателей, потом осетинских, дагестанских, чеченских, грузинских, абхазских и других.

По-настоящему мне бы надо было с самого начала ехать в Грузию, а не в Кабарду, я признаюсь, что уже после на Кавказе и потом, когда я принялся писать, мне припомнилось мое путешествие 40 лет тому назад на Кавказ. Началось же мое путешествие только благодаря тому, что меня свели в Москве с Калмыковым и представили ему меня как охотника, дав ему перед этим прочитать мою книгу о животных («Корень жизни»)…

Мы сошлись в «Метрополе» с Беталом. На голове у него и в комнате была неизменная кабардинская папаха, широкое

248

сто монгольское лицо (недаром он Калмыков) дружески ЧИ же как бы детски улыбалось. И вообще этот крупный силь- ый мужчина очень легко превращался в цветущего монголь- Н ого мальчика с узкими щелками вместо глаз и улыбающимся лицом. Счастлив был до такого лица, широкого, что стоило только хозяину чуть-чуть тронуть лицевые мускулы, и он… конечно, ни один человек в такое короткое время не мог перейти от гнева к милости, от горя к радости, а лицо помогало, и каждому кажется, будто хозяин лица до крайности гостю обрадовался. — Я читал вашу книгу «Жень-шень», — сказал мне Бетал, — вы прекрасно знаете животных. А вот у нас на Сев. Кавказе много зверей! и я не знаю, где бы еще было больше, чем у нас в Кабарде. И у вас в книге есть Лувен, а у меня Люль — вот как знает зверей. Приезжайте!

<Приписка: Да, по-настоящему надо бы в Грузию ехать.>

Дело было в то время, когда начиналась в Москве весна света.

29 Июня. Обнаружилось, что шоферы, протирая масляный картер, забыли в нем тряпку.

Гость. Все так много делают, такая огромная ведется работа в стране, что без дела ходить в народе, странником и чудаком — теперь невозможно. Слышал я, что на Кавказе можно, называясь гостем, жить в любом доме.

— Сколько же так можно прожить? — спросил я одного кабардинца.

— Три сутки, — ответил он.

— А после?

— После гость объясняет, зачем он пришел.

— И после того?

— После того, если есть время ухаживать за гостем и достаток, гость еще может жить.

А если нет времени?

— Нет времени — хозяева делают по-разному. Если нет У меня времени, я рано утром угощаю гостя вином и барашкой,

еРУ гостя ласково под руку, веду в сад и дожидаюсь, когда ^рилетит птичка. Она прилетит, и она улетит. Когда она приле- я т’ я показываю гостю и дожидаюсь, когда она улетит. Тогда ^показываю гостю [спину] этой птички и говорю: — Вотптич- и эт Та Знает вРемя: прилетела и улетела, а человек иногда

°го не знает — паа-чиму он называется человек?

249

После того гость приходит, идет в конюшню, садится на коня и уезжает.

Но куда же деваться путешественнику, если тот и другой хозяин будут указывать на птичку? Гостю приходится остановиться в гостинице, а на Кавказе гостиницы чистые и так хорошо, так по-европейски устроены, что в гостинице утром, попив кофею со сливками, сядешь что-нибудь записывать в тетради, да и просидишь до обеда, как у себя дома.

<На полях: Штучная работа мастеров (камера Адамса, ружье Перде) навсегда останутся, но... >

Хорошо тем, кто не придает значения глазу и может работать в гостинице, имея под руками только цифры. Я так работать не могу и часто думаю об этом, то принимая как достоинство, то как недостаток.

И правда, вопрос этот о необходимости или ненужности для дела своего глаза чрезвычайно спорный. Иной, ничего не видя на месте, просто поняв что-то и построив у себя в комнате на бумаге, придет и укажет, что и как надо делать. Другому надо все видеть своим глазом, и только увидев чужое, он начинает свое создавать.

Я принадлежу к тем, кто должен видеть материю и до того осязать ее, что если приходится и лбом о что-нибудь хлопнуться, то и это на пользу идет, угоришь. Побьют — сам побьешь, оберут — сам стянешь, и тысячи всего такого и противоположного в настоящем путешествии именно и дают тот материал <загеркнуто: писателю> мне, которым потом, переделав, убеждаю читателя в реальности существования виденного им края.

И, однако, я сам видел своими глазами писателя в гостинице: секретарь и фотограф приносили ему материал, и он отлично писал. Я видел слепого и глухого на охоте: слепой подводил к токующей птице или ревущему зверю глухого, и тот убивал, вместе они были одним охотником. Конечно, и я, будь я глухой или слепой, так мог бы убить глухаря. Но я не могу себе представить, чтобы художник мог так разделиться на двух, на трех, чтобы одна побитая или обласканная часть разделенного существа в точности могла сообщить свои чувства другой.

По-моему, в этом случае потерпевшая часть, передавая испытанное исполнительному органу, или не сумеет передать, или орган не поймет вполне, произойдет утечка самого главного какого-то неизвестного витамина художества, и вещь будет не сотворенной, а сделанной.

250

п0ЛЯХ: Рассказ: Глухой и слепой — кончить: так они убива-

<*ia ют глухарей больше всех охотников, хотя слепой никогда не видал глухаря, а глухой никогда не слыхал его песни.>

В одной древней книге неплохо сказано, что творчество мира, начиная с хаоса, создает постепенно звезды, луну, солнце рыб, птиц, зверей, в конце концов приходит к человеку.

Можно, пожалуй, даже сказать, что всякое творчество есть замаскированная встреча одного человека с другим (как сигнал одного тура в горах вызывает другого).

И вот что еще: есть на свете сила падающих рек, посредством которой теперь ночью освещают, как солнцем, большие города.

И есть сила первого взгляда на вещь, человек взглянул, и ему неудержимо хочется полученную силу сообщить другому. Это очень большая сила, ею начинается, может быть, <загеркнуто: свет сознания> просвещение всех народов.

От силы падающих рек происходит освещение, от удивления, вызванного силой первого взгляда человека на вещь, и последующего страстного желания поделиться с другим человеком — просвещение. Да, пожалуй, так можно сказать, что всякое настоящее творчество есть замаскированная встреча одного любящего человека с другим, и часто на таких больших отрезках времени, что без книги, картины, звука эти люди в пределах земли никак не могли бы встретиться. Через тоску, через муку, через смерть свою, через все препятствия силой творчества переходит человек навстречу другому, и эта «культурная» связь людей начинается, как я думаю, силой первого взгляда на вещь.

30 Июня. Мыл с утра машину и потом лечился. Вечером приехал Лева. Рад, что выдержал и не показался в «Правде». Задумал письмо Бухарину.

Свой глаз — хозяин — ребенок. Сила 1-го взгляда — художник, работник сознания. Связь художника с таким хозяином.

1 Июля. Ночью сочинил письмо Бухарину. Написал Талпе. думаю, что не надо спешить переезжать с Павловной в Моск- пи ^ЧШе пеРевести на ее имя дом в Загорске, а самому закре- Ть за с°бой в Москве 2 комнаты. Купить в Москве обои для

251

Загорска. Можно сделать так, что в эту зиму оставить все как было, только мне почаще ездить и устраивать квартиру, а дальше будет видно.

<Загеркнуто: Многоуважаемый Ник. Иванович, до сих пор не мог опомниться от Вашего письма, полученного мною в Нальчике через НКВД. Читал его Беталу, и он долго не хотел верить, что это Вы писали: — Это кто-нибудь пошутил, — говорил он. А когда я показал Вашу руку и печать и адрес через НКВД, он сказал: — Только не думайте на Антонова, он у нас человек серьезный. Не могу догадаться, кто мог Вам о мне, писателе Михаиле Пришвине, написать такой