приезжему чудовищно, а бабушке хоть бы что, не в этом дело, а в том, как люди живут. Вот Николай Фадеич, скажем, какой человек-то был, а все-таки был осужден как кулак и умер -Р- ни за что, между тем дочь его поступила в столовую Ус и мал(>помалу как самый верный, как золотой человек наГлась в НКВД, именно за те же самые отцовские качества, чеpi^TbIe Т6М еще в лабазных мальчишках, дали счастье его до-

303

Куриный трест. Птичий трест с пищевым Вузом во главе, который у нас официально называют Птицеград, а в просторечье куриный трест, развел множество кур, и мало-помалу они наполнили весь район.

Несколько лет тому назад мы столько давили деревенских кур на дороге, что иногда совестно становилось ездить на машине. Бывало, шоферы грузовых машин то и знай подбирают. Я сам не раз вместе с ними в Константинове из общего котла хлебал куриный кулеш. Прошло с тех пор всего каких-нибудь три года, и ни одна курица больше не попадает в шоферский котел.

И вот как ко всему привыкаешь, если оно переменяется постепенно, что и не замечаешь. Долго я ездил и не замечал вовсе, что больше не приходится выглядывать из кабинки назад из интереса узнать, проскочила курица или осталась неподвижно лежать на дороге. Я спохватился только на днях в Константинове, где долго не был и где за последние годы развелось особенно много домашней птицы. Ехали мы с большой скоростью, врезались в целое стадо кур на дороге. Много было крику куриного, мелькающей <загеркнуто: пестроты> белой птичьей, а и ни одной курицы не пришлось задавить. Когда я поставил машину в гараж и потом сел с шоферами за кулеш из копченой колбасы, мне вдруг вспомнились куры, и я спросил товарищей, почему это куры больше не попадают шоферам в кулеш.

— Поумнели, — ответили шоферы, — а вы как думали: курица глупа? Нет… жизнь идет, ездят на машине больше, и курица умнеет.

И правда. Я это на детях замечал: как поумнели маленькие дети! Но никогда в голову не приходило мне, что курица от жизни тоже постепенно умнеет.

— Позвольте, товарищи, — одумался я, — это я сам тоже думаю, и это верно: курица от жизни с машинами тоже умнеет. Но вот вопрос, какая курица? Если курица старая, то я понимаю: раз прошмыгнула под картером, два — хвост отхватило колесом, и в третий раз она остерегается. Но как же нынешние, молоденькие цыплятки, откуда же у них-то берется опыт?

— А на что же куриный-то трест, — ответил шофер, — на что же там у них профессора и всякого рода спецы: там каждое яйцо под номером… Молодые куры! Да ведь раньше-то молодая курица от матери ум брала: какая это наука. А теперь яйца без матери из инкубатора… Значит, ум не тот. Прямо в самом зародыше современная курица выходит умнее. — Вся жизнь

304

умнее и лучше, — сказал один. И ему ответил [другой] CTa^eo’ — Что Умнее жизнь’ эт0 верно, а что лучше, то как Ш°у* давно ли, товарищи, мы с вами ели куриный кулеш, а те- перь вот едим копченую колбасу.

Сорочьи семьи. Осенью, пока еще не закрыл снег дорогу, сороки семьями своими в пять, в семь даже штук выходят утром и кормятся на своем участке дороги. Ездишь по знакомой доге часто и замечаешь там и тут и едешь, считая, от первого сорочьего гнезда до второго…

Заосеняло. Мухи стучат в потолок… Воробьи табунятся. Грачи на убранных полях черным-черно. Сороки семьями штук по пять, по семь пасутся по дорогам. Роски <загеркнуто: утренние седые> холодные, серые. Иная росинка в пазухе листа весь день просверкает…

3 Сентября. А. Щербаков (2-го Апр. 1936 г. «Известия») вопреки нашему с ним объяснению опять, перечислив тех писателей, которых можно печатать массовыми тиражами («всяких много!»), не упомянул меня даже как «и др.». Случайно газета эта (в свое время нечитанная) попала мне в руки сегодня ночью, и я прочитал ее за новую и, помимо всякого смысла, затосковал (не упомянули о мне, кто столько лет стоит у просто- ты языка и народности: именно, по словам Щерб., за простоту и народность избраны были все перечисленные). Между тем «бригадиры от литераторы» (Гронский, Щербаков и за ними, за дураками, целая колонна сознательных разрушителей народности, простоты, языка), давно мною сознано, стоят вне литературы, и их слова фактически ничего не значат (и квартиру дали, и массовый сектор охотно меня издает). Это заставило меня объяснить свою обиду общей зависимостью писателя от общества. <На полях: Переговорить с массовым сектором в Гихле.>

( Обида и ПОУЯЯЯЯ — оТп дРр руки, которые подвинчивают |’^ДШЩтное чуит^ и смазывают fсладкое чувство) сердце ^-^Шовщного маленького человека в писателе. До конца осво- диться от этих опекунов никакому писателю невозможно,

*аваясь писателем профессиональным. Но облегчить свою Участь можно так:

тая^ °^иде надо становиться к врагам лицом к лицу, счи- ’ что так потеряешь времени и сил гораздо меньше, чем

305

если будешь отравлять себя. Это правило я испытал на себе много раз и всегда благотворно. С другой стороны, видел много неудачников, отравленных до конца пассивным переживанием обиды под предлогом презрения к врагам.

2) С похвалой бороться гораздо труднее, потому что без этого даже и вовсе не проживешь. Тут надо прежде всего научиться различать похвалу, которая просто помогает работе, открывая тебе самому глаза на свой путь, и ту похвалу, которая навертывается на твое имя, как мокрый снег, и превращает в баловня или просто в болвана, для того чтобы в один прекрасный день, когда ты растаешь, посмеяться над твоей глупостью. В сущности, такого рода похвала есть коварнейший способ нанесения обиды.

Приходил Б., и я понял, почему он долго не был: он, наверно, тренировал себя в молчании: разговор серебро, молчание золото. Так бывает, что когда тоска схватит тебя, ты, спасаясь от боли, говоришь откровенно в самом задушевном тоне с первым попавшимся человеком. Так, избывая свою боль на людях, как простая женщина (у них по-другому: женщины ближе друг к другу), ты попадаешь в чужие руки и страдаешь по-другому, воображая себе всюду врагов.

А то бывает в болтовне опасное место: ты сознаешь, что именно об этом нельзя говорить с посторонним человеком, и тебя тянет прямо туда и ты начинаешь на опасном месте играть с человеком. Таких болезненных разговорчивых людей особенно возбуждают люди серьезные, уравновешенные и ограниченные… (трудно выносить их молчание). Во всех этих случаях постоянная упорная мысль о том, чтобы сделать другому удовольствие, а нет удовольствия больше для всякого, как сделаться его внимательным слушателем. В этом надо тренировать себя и не уставать от этого никогда. Это есть в манере разговора англичан: они искренно говорят о себе то,# что можно сказать, располагают тем к себе человека и начинают его внимательно слушать.

Гриб растет ведь только до того времени, пока его не найдут: после этого он делается предметом потребления. Так точно и писатель растет. Одну книгу возьмут, и опять из той же подземной грибницы, пользуясь теплым дождиком, надо расти, пока не придет и не откроет тебя потребитель и не срежет тебя под корешок. В молчании под сенью листьев и хвои совершается творчество. Вот почему художники, писатели, арти-

306

всех времен и стран прославляют природу с ее лесами, го- рами, океанами и пустынями.

русские дураки охотно превращаются в тараны для разрушения русской народности…

Грибник. Мы вдвоем ходили по тетеревам и стреляли из- под одной собаки. За поясами у нас, кроме того, было по мешочку для грибов. Правда, нет ничего вкуснее молодых тетеревов с соусом из белых грибов. Случилось в этот раз, что мы наломали грибов по целому мешочку, а выводка ни одного не нашли, стали побаиваться, что соус домой привезем, а жареного так и не будет. Тогда, оставив бесплодные искания в Поддуб- нике, мы перешли дорогу и пустили собаку в Подмошнике. Сразу же собака повела по свежему следу и поползла. Погода была чисто грибная, то солнце, то дождь теплый. В мокрой траве, прислушиваясь к ходу собаки, быстро бежали.

Собака нас обманывала поминутно: станет, и сам стоишь — вот-вот вылетят, а нет ничего, и опять она ползет, а мы за ней. Наконец они вошли в куст, Лада сделала круг и пришпилила наше жареное. Мы расположились так, что один влево стреляет, другой летящего вправо. И после мучительной стойки наконец случилось по нашему желанию: одна птица полетела влево, другая вправо. Раз — промахнулся я на большом расстоянии, два — и убил. Петя тоже, измученный напряженным ожиданием, два раза хватил и убил. Вышло в одну секунду четыре выстрела, и вслед за тем из недалекого куста как выстрел грянул трехэтажный разряд русского человека. Мы побледнели, опустив ружья. В кусту, из которого послышался разряд, стало тихо.

— Неужели? — сказал я.

— Ерунда, — ответил Петя, — если бы мы ранили, он бы стонал, если бы убили, то разве может человек, умирая, так безобразно ругнуться.

Ничего ты еще не понимаешь, — начал было я, — именно раненый человек… — и не кончил.

Из подозрительного куста вышел грибник с огромной кор- ной, повторяя то же самое ругательство, но в обратном зна- скиИИ- РУгая теперь этим же ужасным словом, он как бы друже- нас обнимал и восхищался тем, что мы добыли жаркое. — у и стрелки! — говорил он. И прибавлял к стрелкам в самом ужеск°м тоне свое ужасное прилагательное, как с ^63 МИНУТУ мы покуривали с грибником и разговаривали таРые Друзья, и, вспомнив оборванную фразу, я сказал Пете:

307

— Ты на войне не бывал, а сколько раз мне приходилось это видеть: хватит шрапнелью русского человека, и он только выругается.

<Приписка: Грибник понял нас и сказал: — Ну, конечно, когда думаешь, что жизни решился, — один разговор, а встретишь приятелей — другой... — Разговор другой, а слова те же. — Не в словах дело, а в мысли. Охотник - это что! были бы ноги, вот и охотник. А грибник в лесу всегда ходит с мыслями. А тут вдруг — бац! Смерть! Сел чистить грибы и сказал: - Человек смерти боится: чудно! вот гриб... >

<Приписка: Выходит, смерти нет никакой, а человек смерти боится. Тут я вспомнил ... грибника... и ответил ему: — Вот ты говорил, что смертельно раненый человек не может ругнуться. А я сам свидетелем был на войне, как полруки хватит шрапнелью, он только успевает ругнуться.>

<Приписка: Известно, что Аксаков заканчивает свои охотничьи очерки словами о том, что та или другая добыча, дичь