литер, категорию вреда в отношении лит. категории не причинил: мужественная правда в моем опыте революционного времени никак мне не причинила вреда.
Теперь все так переменилось, что никому и в голову не придет сомневаться в ирисах Пушкина, и мне трудно об этом говорить, сохраняя необщее выражение своего лица. Пушкин мне сейчас нужен оагеркнуто: не как поэт> опять-таки не ирисами. Я держу его том у себя на столе, чтобы сваливать с себя после ежедневного необходимого чтения газет какую-то невероятную словесную тягость, сильно мешающую мне свободно писать. Я не говорю о выражениях «в общем и целом», о «паре лет» или «паре дней», которые употребляют даже герои Советского Союза (см. реляцию т. Чкалова из Парижа), или о таких шедеврах центральных газет, как «выеденного гроша не стоит» и т. п. Не эти смешные мелочи меня пугают: все эти провинци- ализмы приходят и уходят, как, напр., все мы чувствуем, что «в общем и целом» говорят теперь много реже, что «пара дней» и «пара лет» хотя и в самом разгаре, но уже дни этих пар сочтены и т. д. <приписка: решительно все таковы,> вплоть до «выеденного гроша».

Страшна языковая неподвижность газет, говорящих теперь на всю страну. «Пара дней» — это мода, но «оратор с пеной у рта» — это уже образ вечный, всякий враждебный оратор непременно говорит с пеной у рта. И вся многомиллионная, ныне вся грамотная страна ежедневно усваивает себе эти образы, ^еня пугает то, что никакая, даже наша великорусская сила фольклор, не может уже больше бороться с языком газет с многомиллионными тиражами и с радио. Каждый советский гражданин теперь говорит этим официальным языком с соответствующий данному году украшениями, вроде «выеденного гроша». Должен сказать, однако, что за народ в словесно-творче- м отношении я ничуть не боюсь. Народ в своей интимной У меНИ Г0В0РИТ своим языком и вечно творит. Вот, напр., вчера Оди^я 33 тайным столом сидели два молодых парня, шоферы.

Из них, желая повысить себя в моих литературных гла-

395

зах, передавал мне содержание своего сценария, «в обще и целом» направленного против монахов. Прощаясь со мной этот шофер сказал: — Через пару дней я вам это напищу J Другой же шофер, переговорив со мной о делах, простил^ просто и потохм, обернувшись к своему фасонистому товарищу сказал: — Ну, пойдем, Синий лапоть! — Так целый час я слушал официальную речь, и в одно мгновенье всю ее, как нежить какую-то, истребил «синий лапоть». Нет, я за народ нисколько не боюсь, но меня страшит, что современный гражданин выступает в двух лицах, одно лицо с одними словами официальными и другое лицо с интимными.

Вот почему, из-за единства личности, говорящей везде одним языком, я хочу для народа Пушкина: через Пушкина простой человек поймет цену своего интимного языка, которого он теперь стыдится. Через Пушкина газетчики научатся строить свою речь согласно духу русского народа.

Теперь все так переменилось, что никому и в голову не придет, как пришло мне на Кавказе, сопоставить поэзию Пушкина с цветами, отвлекающими внимание управляющего движением машины над пропастью. Пушкин стал необходимостью в дальнейшем движении нашей машины. Лично я держу один из самых близких мне томов Пушкина у себя на столике возле постели. Перечитав на ночь газеты, я чувствую в процессе чтения какую-то внешнюю помеху для будущего моего утреннего писания. Газетный язык мне представляется тогда какой-то проволочной сеткой с частыми ячейками, в которые должен я постоянно нырять, чтобы иметь возможность писать по-своему. Прочитав на ночь что-нибудь из Пушкина, я отстраняю от себя это препятствие.

Такие почти повседневные выражения в газетах, как «пара дней» или «пара лет», и даже переиначивание поговорок вроде «выеденного гроша не стоит» (кай будто гроши можно есть) — на это я не обращаю внимания как на моду. Все это проходит, как мода, достаточно вспомнить, напр., что «в общем и целом» и «во главу угла», вчера бывшие у всех на устах, заметно исчезли. «Пара дней» сейчас в зените, но тем самым ей уже и подготовлен конец. Не это страшно в газетном языке, губящем не язык, а самого автора, а система мертвых образов, понятии и слов.

Гибельно для языка, что автор берет у другого автора напрокат слова и образы, так что, напр., враждебный оратор не-

396

енно должен говорить «с пеной у рта». Попробуйте так Пмчиво прочитать хотя бы за один день наши центральные в^ты и вы тогда, я уверен, вроде меня оденетесь в противо- Га3 Пушкина. Но представьте себе наш многомиллионный на- газ нЫне грахмотный и ежедневно попросту, без эстетической Р ’ерки впитывающий в себя газетный язык. Вы, наверно, в первый хмомент скажете, что газетный язык должен вытеснить живую народную ежеминутно творимую речь. Представьте себе что нет. Народ официально говорит этим новым ораторским условным языком, похожим на воляпюк, другой же язык он сохраняет для своей интимной жизни.

ВечерохМ девки привезли из Москвы покрышки. На электричке их хотели оштрафовать и стали составлять протокол. Но какой-то военный («весь обсыпанный рохмбами»), услыхав, что шины для Пришвина, вдруг вскочил и стал говорить, что Пришвина писателя он читал и готов ручаться за него и, если надо, заплатить штраф. Тогда и кондуктор, составлявший протокол, остановился, пробормотал: — Я, кажется, тоже что-то читал, — и, обещая вернуться, вышел и больше не возвращался. Так вот я дожил до почетных лет, и это неплохо.

<На полях: сумасшедшее сердце>

Ночью читаю толстовскую библию 1910-й год, постоянно встречаются знакохмые лица, эпоха проходит перед моихми глазами. Начинаю понимать, что все те возражения, которые складываются относительно его поведения, Толстой знал. Надо написать такую повесть, чтобы мой воображаехмый Толстой в своем положении нашел бы себе достойный выход и такой, чтобы покойник Лев Толстой мог бы с ним согласиться.

Надо написать вещь, которая играла бы в духовной области Vf же роль, что противогаз, т. е. чтобы заставить читателя смотреть в сторону настоящего творчества жизни, а не смерти, Как все делают теперь и постепенно к этому привыкают, принюхиваются к атмосфере смерти.

Есть, однако, какое-то «но», когда в этом отношении мыс-

но хочешь соединиться с мирным направлением политики С°юза. Ведь наш «мир» явно вызывает войну граждан- Мый В° ВСеХ капиталистических странах, это не мир, достигае- УДовлетворением в творчестве жизни, это… Но…

397

Вот где острие нашей современности, на которое едва л кто-нибудь стал. Становится все труднее и труднее жить в не ясном чаянии… Не говорю, что можно стать «на позицию», как оно предлагается, но позицию своей личности, центральную точку веры надо сознавать сейчас более ясно, чем раньше Надо при этом, однако, помнить, что в чувстве жизни своей я не ошибаюсь, это верная линия. Но ввиду наступающих огромных событий эта моя полуинстинктивная линия, может быть требует большего сознания. В то же время надо помнить, что при накоплении сознания можно сделать толстовскую ошибку. В чем эта ошибка, я пока разобрать не могу, знаю, что ее называют «гордыней», но что значит это — не совсем понимаю.

Есть гордость во спасение, она связана с мужеством личности. И есть другая гордость, основанная на славе своей, на личных преимуществах, и означает почти что собственность, т. е. нечто скопленное и не действующее в творчестве жизни. Презрение, которое питаю я теперь ко всей нашей литерат. среде, есть почва, питающая подобную «гордость». Остается каким- нибудь выдающимся произведением обратить всеобщее внимание, и отравишься. Подозреваю, что Лев Толстой был этим отравлен, знал это, делал усилия и не мог избавиться от своего «знаменателя». Толстой мог отказываться от своего художества, как барин сытый. Но ему не приходилось испытать себя покинутым, заживо погребенным, как было при РАППе, или голодным мечтателем о солнечной природе черного хлеба, как в первые годы революции. И тут где-то в этом самоволии возникли ошибки его мучительной религии, похожей на самобичевание.

В этой борьбе он был очень высок в отношении окружавших его пигмеев, но пигмеи были внутри жизненного организма, он же был вне. Выдвинутый, как вулкан огнем, он дошел до высоты вечного снега и льдов. На голове белые волосы, как снег на горе, в глазах слезы… Солнце, конечно, рано или поздно и эту вершину обратит к всеобщему благу, снег и лед разбегутся реками в долинах. Я не знаю, чем возразить против «самоволия» вулканов. Есть ли в этом чувстве материальной связи с людьми, зависимости от массы — материи, необходимости, рождающей свободу, и чувстве радости жизни возражение против толстовства.

Резкое разделение духа и материи с презрением к материи и обожествлением какого-то «духа» (не себя ли?)… Сводится

398

е к публичности (а в сущности конец Горького с прекра- К ением способности живого творчества был пародией конца

Толстого).

Ц-12 Декабря. Суточная погода от 0 до -4 °С, легкая облачность с проглядыванием солнца. И так одинаково, день в день.

Начал собирать 4-й том. Послал в «30 дней»: статья «Двуязычие» о Пушкине, очень правдивая и не мелкая статья, но едва ли осмелятся напечатать без купюр.

Слава. У Толстого слава как посредник его смерти (слава присватала гордость). У Б[острема], художника, слава как голодному кусок хлеба для жизни: слава в форме общественного признания так же, [как] голодному черный хлеб — в его солнечной природе.

«Уход» Толстого из дома надо понимать как уход из жизни! Начал уходить он, когда еще… когда началось? А бунт его против жизни выходит из какого-то общего его бунта. Посредник смерти его есть слава.

Уход. Когда Толстому сообщили, что в семье против него существует заговор, — отнять у него завещание, а самого объявить слабоумным, то он говорил, что дело не так остро обстоит. Если бы, однако, и существовал такой заговор, говорил он, то это к лучшему, это оправдывает его отдаление от семьи и неприязнь к сыновьям. Тут Толстой вплотную подходит к своей вине, человека отходящего (умирающего). Религиозный человек в этом уходе чувствует вину, а у Толстого его уход от жизни совершился как бунт против жизни.

Толстой прав, когда, судя ужасное поведение своей жены Перед смертью, отказывается объяснять [его] болезнью ее (как это обыкновенно делают). Ведь потому именно он и ненавидел врачей, что в поисках причины они систематически игнориру- На ЛИЧНосгь человека с его верой. (Напр., операция Замошки- Жив*ОГ*а вРачи думали, что он кончится, а он знал, что будет с ’ ~~ ^отя меня бы спросили! — говор. Зам., — а то ведь, не рацщвая меня, говорили кому-то в дверь: «еще жив».)

в 101пСС:Каз 0 машине, навеянный чтением дневника Толстого

399

Наш роман с вещами: одухотворение вещи,