думать, другие по их указанию делать.

Смутно нечто подобное пронеслось в голове мальчика, потому что он же это ежедневно видел своими глазами: одни стоят и думают, а другие по их указанию делают.

Больше всех, конечно, думает Сутулый, он часами стоит и приглядывается, прежде чем что-нибудь прикажет, и все бросятся делать. Но откуда же берется мысль у Сутулого?

Что делается в самой природе, внутри, мы узнаем по себе, потому что мы сами вышли из той же природы.

Решаю окончательно, что Зуек в борьбе пониманий жизни Сутулого «как надо» и Чекуна «как хочется» решает идти в страну, где не работают и живут как хочется.

Смотришь на цветущий луг, — это одно, и смотришь дома на единственный цветочек, взятый с того же луга, — это совсем другое. То же самое лес и маленькое деревце из того же леса, пересаженное в свой огород. Миры одинаково прекрасные, но разные, и есть люди, которые любят плавать по морям, и есть любители комнатного аквариума, своего рода большевики и меньшевики: одни смотрят на массы, Другие на личность.

И так на лугу, как у людей, жизнь всего луга движется по какой-то большой правде и жизнь цветка отдельного — по своей маленькой. Личные счеты тоже и у них там, на лугу, огромной силе, и, может быть, победа отдельных цветов является согласием своей маленькой правды отдельно-

Цветка с жизнью всего великого луга, и там у них тоже

101

заморыши оттого и хиреют, что способны думать лишь о себе.

Внутренняя жизнь природы — это я, или душа человека, и если надо что-нибудь в природе понять, то надо просто углубиться в себя, в то же время не выпуская из вида внешнего облика того, что захотелось <приписка: в природе> понять.

Как скоро все растет, в какие большие шишки [превратились] те красные пальчики.

Заслонив вечернее солнце густой кроной какого-то дерева, смотрел на танцующий в золотых лучах мир насекомых.

Зашел посмотреть то местечко на Крючикове, где было так много ландышей и где у меня рождались поэтические замыслы и по мере сил моих осуществлялись Ничего особенно не произошло тут, те же две сосны сплели свои корни, как руки, так, что на сплетение удобно было сесть. Только людей заметно прибавилось, всюду лежали клочья газетной бумаги и скорлупа яиц. Та же самая звучала приятная мне флейта иволги, и кусты орешника по-прежнему были густые, и я сам как будто мало изменился. Но ландышей в тех ореховых зарослях вовсе не было, ни одного. Их ведь тысячи были, а теперь ни одного! За десять лет сколько прибавилось [всего]. И я книг много написал и получил много похвал, все хорошо! и только ландышей нет.

9 Июня. Ветрено, в пух разносит ветер везде одуванчики…

Луг цветет, каждый цветок непременно же поет свою песенку, хотя виден и слышен весь луг. Отдельного цветка не приметишь и не узнаешь, кто из этих цветов больше всех сделал для цветущего луга. Вглядишься, выберешь цветок отдельный, и он прекрасен, но это совсем другое, чем луг.

Вот так в моем Падуне нужно передать чувство от массы людей само по себе, а не сложенное из отдельных людей. Одно чувство массы, другое чувство личности, не в этом ли чувстве массы у большевиков коренится их вера?

102

Крестьянин русский, индеец, рабочий — все они проходят суровую школу природы, и вот этот закон, вероятно, и является стимулом особенного уважения к «труду» в Советском Союзе и явной ненависти к книжной интеллигенции и бюрократии. На этом и должно бы вырасти уважение к стахановцу, романтика, подобная романтике индейца, но почему-то нет этого…

Сегодня в гараже один старый шофер сказал: — Какому настоящему мастеру охота работать за такие деньги по-настоящему, вот отчего и нет мастеров, а одни только стахановцы.

Мастер каким-то образом прямо противопоставляется стахановцу.

Прочитаешь иногда статью, не глядя на подпись, — и как будто покажется ничего, но увидел, кто написал, и станет все понятно и серо. Так с возрастом жизнь кажется как статья: увидел подпись, и стало неинтересно, и все чары прошли.

10 Июня. Стахановец — это лучший рабочий в массе их.

Мастер (по-старому) — это личность.

Луг мы видим — это общество цветов, но человеческое общество видеть нельзя: нет такой высоты, на которую бы можно было подняться и видеть, т. е. уйти от себя как человека (попытка уйти и судить общество людей — Сверхчеловек, Христос).

Читаешь газеты каждый день, и там бомбардировка такого-то города, там другого, там убитых тысячу человек (напечатано: «убитых 1 тысяча, а не написано «одна», отчего получается легкая цифровая возможность: 1 или 2 или 3 ты- сячи). Попробуй-ка с этим помириться, не упуская из виду луга — общества. Господи, бандиты и больше ничего.

Ошибки при механизации и нарастание зла.

, ^опинка и скамейка — добро как аромат от людей V ять с севера — скамейка, а тропинка в Загорске под посе-

103

лок Рыбинка соединяется через пойму речки с городом тропинками дружбы (тропочки дружбы).

Как разносчик девочке конфетку подал, и как девочка вся смялась, покраснела, потупилась, и как он в это время смотрел на нее, — как именно? (Изобразить.)

Павел Радимов и веселый разговор о Репине: кто-то спросил его: — Как Вы, Илья Ефимович, после всех этих событий чувствуете себя? — Ничего чувствую, — ответил он, — только уже стоя [работать], как животные, не могу: не в со-стоянии: понимаете? я в со-стоянии, как животные, быть больше в свои годы после всего не могу.

Так вот приходит возраст, когда человек добродушно смеется над своим прошлым со-стоянием, ничуть не грустно, а только смешно.

У Андреева в «Детгизе»: 1) Предисловие Горького и художник Кузнецов. 2) Вопрос о передаче договора о «Серой Сове» «Детгизу».

Вечером Коноплянцев и Цветков. В Москве есть слух, что вместе со Стецким взяли Пришвина: гадость какая!

Письмо дамы. Ответ: Письмо Ваше очень хорошее и тем более убедительное, что не первое <приписка: не от одной Вас я получил отзыв о своей книге>: я время от времени получаю подобные дружеские письма от читателей и начинаю подшучивать над собой: уж и в самом деле, не удалось ли тебе, Михаил, сделать то, что загадывал: найти секрет вечной молодости и красоты? Еще раз очень и очень Вас благодарю и желаю Вам здоровья и постоянной силы того родственного внимания, которое Вы мне оказали своим письмом.

Цветков проговорился два раза, что сила действия «Корня жизни» объясняется тягостным состоянием общества, вроде как бы на безрыбье и рак рыба. Но это значит только одно: что я современный писатель и тем действую. Он же думает, что я не-современный. Чепуха!

11 Июня. С утра жарко. Встретился по пути к метро простой пожилой бородатый человек. — Вы не Пришвин? —

104

Ла это я сам. — О, как я вас люблю! очень, очень! — Сияющий пожал мне руку и удалился и обернулся, удаляясь: — Я ведь тоже охотник, очень, очень люблю!

Так вот со вчерашнего дня я собрал себе цветов на лугу: 1) Скамейка и тропочка. 2) Конфетка (не забыть его лицо).

3) Письмо о «Корне жизни». 4) Встреча с читателем.

Я высказал Цветкову свое удивление и восхищение его огромной бескорыстной работой над рукописями В. В. Розанова. — Вы спасли его труд! — сказал я. — Но и он спас ме- ня> _ ответил Цветков. И рассказал мне, как он умирал от туберкулеза, терял сознание даже, и когда приходил в себя, то по лицам своих видел, что он умирает. В эти дни он схватился за архив Розанова и вот уже четыре года с тех пор работает, спасаясь от смерти.

Странно, что после этого объяснения я перестал удивляться бескорыстию этой работы в той степени, как было раньше. — И в самом деле, — думал я, — тут обмен услуг: Цветков спас архив Розанова, а Розанов спас Цветкова.

Цветок. Никогда не забуду, как этот разносчик смотрел на девочку. Что-то из короба своего он продал матери и потом девочке протянул конфетку (даром). Девочка взяла и ужасно застыдилась, покраснела, опустила глаза. А торговец, подарив конфетку, глядел на девочку, на ее румянец, на ее смущение и с таким глубоким наслаждением, [как она] ела эту свою конфетку, что я по гроб жизни не забуду этого чудного цветка, выросшего на человеческой [жалости].

Определилось состояние засухи.

Вспомнилась встреча с Репиным (его отношение к личности, как ко всем, хорошее и хорош, что ли, был ему вообще человек,— как это понять?).

Есть и да будет (и вся близость к природе — это вера: есть!) Старички.

И когда подумаешь — это мое! то опять как природа.

12 Июня. Троица.

Жарко. На [Красюковке] береза, и под ней осыпается песок в овраг, корни из года в год обнажаются. На песке

105

возле корней трясогузка, птичка, с которой еще в Египте художники брали образ души человеческой. Прилетел к этой птичке самец и начал, распустив крылья, надуваться и петушком медленно делать на песке круги: сделал один кружок и потоптал самку, сделал другой и потоптал, раза так три-четыре потоптал — и кончил.

Так вот, раздумывая о том, есть ли в природе и вообще в жизни начало искусству или же оно зачинается в самом человеке, я сейчас понимаю, что все начинается в этой вере человека, что это есть <приписка: в этот период кажется, что мир есть сам по себе, и все дальнейшее созидание — последствие веры в то, что это есть>. И, уверившись, он говорит: «И да будет!» Так в этих берегах и движется все искусство: на одном берегу художник отдается жизни, восклицая: «Есть!» Другой берег — это искусство: «Да будет!»

И от берега к берегу белеются бесчисленные белые тропинки, проложенные людьми с их верой в то, что прекрасное есть на земле, и с их действием в сторону прекрасного: Да будет!

Сходятся старички в полном доверии друг к другу, могут о всем между собой говорить. Кажется, вот наконец-то нашлась среда единства, — а нет! Один сказал слишком резко о Сталине, и другой подумал: — Совсем отстал, не следит за жизнью, — и высказался в том смысле, что «надо же как-нибудь работать и строить жизнь». Тут уж первый подумал: — Ну, брат, далеко же ты ушел! <Приписка: И так много ступеней: «дальше—ближе», и такие они маленькие: на каждой ступеньке по одному — оттого и нет согласия. >

Б. сказал, что без вины никого не берут и что, может быть, все это надо. Так что можно установить: за это время, после процесса, стихия «умирилась»…

Этот большой пруд в лесных берегах совсем как большая река, по