позвонится.

Идея охраны животных с целью получения ббльшего количества шкурок не есть вовсе гуманная идея. Мысль цен-

229

ная, но нельзя возносить ее до мыслей нравственного порядка. Напротив, есть даже в этом что-то лицемерное. И даже в том случае, когда, как у Толстого, о шкурах и речи нет, а все сводится к охране жизни на земле, то и тут в основе своей заложено что-то гнилое. Правда, самому-то человеку так несладко живется на земле, столько страданий, что «отвести душу» общением с животными вполне понятно и допустимо. Но придавать этому какое-то принципиальное значение решения моральных вопросов человеческого мира и самоспасения, — это уже нет: это есть просто замаскированный лицемерный уход от своего человеческого.

И ту «пустыню», страну непуганых птиц и зверей, о которой пишет Серая Сова, невозможно сохранить путем разведения животных в заповедниках. Нет, мы понимаем «пустыню» Серой Совы как его готовность к творчеству, к созданию лучших возможных условий жизни. Разведение бобров, которым завершается страна непуганых птиц и зверей, есть замечательный пример частичного творчества человека. А какая цельность! Серая Сова по существу нашел себе «творческую пустыню» в своем писательстве, но его литература подкреплена жизненным делом: он не ушел от бобров, которым обязан во многом своей свободой, он остается благодарен своим материалам и не возвеличивает себя как творца. Мало того! Его оптимизм в отношении к жизни, зовущий к деланию ее, так заражает читателя, что хочется самому заняться теми же бобрами. Так вот было со мной. — Почему же у нас не может быть воспроизведен замечательный опыт Серой Совы, мало ли у нас лесов, мало ли энтузиастов из молодежи! Я стал знакомиться с нашими условиями, и вот оказалось, что и у нас, как в Канаде, раньше везде были бобры.

Это не бум-творчество (бумажное), а действительное, жизне-творчество.

Молодежь, которая не видела сама жизни до революции и только слышала в школах проклятия той жизни как «правду», от родителей устно получала понятие о правде иной. Что же получается в итоге. Необходимость сближения с молодежью (Боков, Моня и другие «инакомыслящие», кото-

130

bie и определят новую жизнь, т. е. не «масса» в ходовом смысле, не комсомолец как таковой, не пионер).

Самое нехорошее в литературе, что писатель откуда-то берет себе право смотреть на жизнь как на свои материалы и рпггкяпваться ими, т. е. он делает то же самое, что и охотник за шкурами бобров: сдирает шкурку, а самое животное бросает.

Смотрим на цветы у соседей через щелку забора, и от них в душе моей начинается музыка, я весь наполнен ею, и далеко где-то звуки моторов, на фабриках, на шоссе, в воздухе, и звуки радио (учат гимнастике), и переклички паровозов, и много чего-то всего такого мне сливается в один образ Медного всадника, что это он там где-то скачет. А я — это душа всего, это Евгений, который пережил свой страх и свой гнев на Медного всадника, и ему довольно смотреть на цветок через щелку забора, чтобы участвовать в том великом Существенном, перед чем Медный всадник кажется чем-то вовсе даже и не мешающим: медь и медь там у него, а тут у нас душа. Несколько смешна только с душевной точки зрения фигурная чопорность Медного всадника: сущности нет, одна форма, а между тем сколько гонора вздыбилось!

Чуждое искусство! в существе нашей жизни ничего нет такого. Сталин у нас — не бог, не царь, не президент, не министр, и в то же время, — пожалуйста! бери все, сдаем тебе все, делай что хочешь, и пусть! если это надо, будь, если надо, царем и президентом, бери все, если это надо. А я остаюсь при себе, и этого никто у меня взять не может.

Медного всадника и Евгения можно понимать как спор между горделивой формой и смиренной материей, за счет которой эта форма создается.

Беременная женщина с мальчиком.

30 Июня. Москва.

Ладу иногда нужно бывает выдрать по необходимости, оывает, ошибешься и выдерешь зря, по горячности, — все

131

равно, справедливо или зря, она принимает эту порку с такою готовностью, так входит в себя после порки, делается внимательна, вежлива и благодарна, и так это странно кажется, что благодарна, даже когда вздул по ошибке, что невольно и, может быть, кощунственно вспоминаешь заповедь о любви к врагу.

В таких случаях я всегда вспоминаю и через Ладу, мне кажется, немного и понимаю. В то же самое время я тоже думаю, что ведь я-то для Лады есть бог, и со всеми его атрибутами, и ощутимый, и осязаемый прямо как тело, как вещь. Сколько надо человеку придумывать и мучиться, чтобы поверить в Невидимое и к только Мыслимому относиться как к телесному. Тут же на, пожалуйста: вот тут рядом Всемогущий с плеткой стоит. Да покажись мне такой явственный бог, так ведь и я бы, мне кажется, с большим даже удовольствием лег к нему под плетку, с большой благодарностью бы и просил: — Ну еще, ну еще, Господи, попори меня, заслужил.

К рассказу «Анонс» («Кента»). Я угадывал по смущению, что она растурила, и проверял себя, если на вопрос «Что ты сделала?» — она ляжет виноватая, то значит, растурила, после чего я ее наказывал, и она… см. все записанное выше о Ладе. Но раз после порки Кента прыгнула мне на грудь, потом пошла, оглядываясь, как будто звала… Она сделала то, о чем я не мечтал, и я вздул ее… Как я завидовал ей, что она имеет бога. Некому было бить меня, как я завидовал ей… если бы я сейчас увидел бы тоже своего бога с плеткой в руке, с каким бы наслаждением лег я на живот, протянул бы вперед руки, между рук вниз лицом положил голову и говорил бы: бей меня, бей меня, Господи, хлещи, хвощи как ни можно сильней <приписка: да получше — прибавь!>

Не стыжусь восхищаться собачьей преданностью, быть может, и потому, что сам тоже кое-чему предан с собачьим смирением. (Начало рассказа «Анонс».)

8 Июля. 1.83.75 Редакция «Молодой Гвардии».

Клюева Вера Ник. 2—6 каждый день.

132

1 Июля в Москве. Заключение договора с «Молодой

Гвардией».

В Москве, на улице, в жаре, в толпе людей я думал о том удивительно прекрасном Боге, которого создало себе человечество: вот это самое бегущее в суете, в жаре, вечно рождаясь и умирая, человечество создало Христа! Как…

Ксюша, храня свое девство (это смысл ее жизни), скручивается, как стальная пружина в барометре, поднимая стрелку показаний все выше и выше.

…Человек должен себя рассматривать не как самостоятельную единицу, а как нераздельную часть целого приписка: т. е. «броситься в чан»> (Руссо).

Есть еще довольно шоферов, застарелых в предрассудке, будто Газик лучше пригоден для наших дорог, чем М. Я, любитель-шофер, принадлежу к числу их.

Рассказ: Парикмахерша — по мотиву: кто она? такая волшебная на нашей русской дороге. <Приписка: Рассказ «Сирин» кончается: После, почти через год стараний я узнал, что это гостила у своих в Переславле московская парикмахершам Я был так ослеплен, так изумлен и очарован, что чуть- чуть только не выпустил баранку из рук. Слюды для газика теперь нигде не достать, я завесил заднее окошечко во время ненастья плотной картонкой и после забыл и так вот езжу. Хватился, остановил машину, хотел поглядеть, в чем же тут суть, что за диво, и не мог ничего увидеть: окошко заделано. «Не Сирин ли?» И очень просто: яркое сияние осталось у меня в глазах. Но это невозможно. 2 Июля. Жаркие дни. Вечером вернулся в Загорск. 2 Июля. Вселенские разговоры. Жаркие дни. Взялся крепко за «Серую Сову». Разговоры с Цветковым о непогрешимости папы и всетерпимости католической церкви (Лютер преступник, но лютеране спа- сУтся). и о том говорили с тревогой, как будет жить моло- 133 дежь после нас: мост, соединяющий поколения, как будто разрушен же... А не будь этих вселенскиэГразговоров (с Бостремом), я не написал бы «Жень-шень». 4 Июля. Жара продолжается. Гость из Сталинабада. Работа над «Серой Совой». В «Комсомольской правде» мой рассказ «Пиковая Дама». Дух молчит: забит работой. Дух не любит работу за то, что она для него «легка», скучно без привычного риска... Одному замечательному мыслителю пришла великая мысль в то самое время, когда он был на Воробьевых горах. Узнав об этом, другой, очень подвижный гражданин пошел на Воробьевы горы, на то самое место, и ему в голову ника* кая особенная мысль не пришла. Желание видеть писателя лично, ехать к нему, — в огромном большинстве случаев стремиться на Воробьевы горы, где одному кому-то пришла в голову счастливая мысль. В редакции журнала «Молодая Гвардия» говорили о славе, и я сказал: слава портит человека, если к славе идешь — бери плеть. Я это обернул на Ницше: «идешь к женщине», но там о Ницше не знали, и все подумали, какой я умный. Вся разница наша от животного и растительного мира — в особенностях нашего личного самосознания: пусть животные обладают такими же индивидуальностями, как и люди, — это вполне возможно; но животные, защищая, конечно, свою индивидуальность, чувствуют и тем сознают себя как слагаемые целого; напротив, люди из своей индивидуальности делают личность самостоятельную: личность как нечто целое в большом целом, которое называется природой. Эти люди, охотничьи писатели, не знают, куда девать свои силы, и похожи на человека, который блудит в лесу. Существует между тем путь вширь: это ландшафт необычайной страны, никем еще пока не затронутой. И существует путь в глубину: это путь искусства, путь формы. 134 Пухловатая лирика, отвечающая в поэзии «розы-морозы»- У Толстого черемуха ходит, здесь разговор деревьев — не всерьез. Почему осина и пихта? Лада не идет на зов, ей жарко, разнежилась, не хочется встать. Но стоит мне позвать не «Лада!», а «Травка!» — она сейчас же встанет и придет: это она боится, что откуда-нибудь Травка возьмется, и тогда ей уже ко мне не попасть. Это ревность собачья. А Травка ложится так, чтобы передние ноги ее хватили до стены, а хвост до буфета, при таком ее положении я оставался в треугольнике и Лада могла бы ко мне перешагнуть только через ее труп. Лада, однако, перешла через хвост... Это одна из лучших книг для детского потребления, но мы думаем, что для нашего времени и для [способного] автора этого мало. В наше время мы ждем. При разборе этой книги думаешь похоже, как приходится думать ранней весной, когда на захламленной вырубке начинает пробиваться трава и цветы: нет никакого порядка, бесформенность, но само чувство хорошее. Из разговора с Цветковым узнал, что умер Шаляпин. — Когда же? — Не очень давно. При таком легком и приятном разговоре и вдруг осечка: —