столб, а самое электричество, пробегающее по проволоке. Нет! еще больше, гораздо больше, чем электричество. Самая большая сила на земле — это сила связи от слова художника. И я эту силу держу, как держит телеграфный столб железные провода с перебегающим по ним электричеством. Оттого, верно, я и люблю этот гул.

Мне Москва и московское большое дело помогает как огромный каркас, на который я должен растянуть свое маленькое дело: через это мое дело станет большим.

Идешь и только в первый час думаешь, а когда устанешь, то думать перестаешь, а идти еще, не думая, может быть, долго, весь день. Так многие, начав мыслью свое дело, погружаются в дело и живут в нем, потом все время не думая.

Бывает, на охоте целый день проходишь, но думается хорошо и свободно лишь в первый час. Как только тело начинает разогреваться, свободная мысль прекращается, и думаешь только о том, что надо. Так и всякий деловой человек начинает свой путь свободной мыслью.

Свояк — символ родственной связи в русском народе: тут и милиционер, тут и предрика *, везде свояк (хлеборез). Просто даже страшно: это ведь именно то, что противопоставляет конкретная жизнь отвлеченному понятию «гражданина, пролетария» и проч. И тот «враг», которого везде ищут, — это же и есть свояк.

Свояк заполнил Москву.

* Предрика — председатель революционного исполнительного комитета.

192

Свояк бескорыстен, самоотвержен в отношении свояка, но он безжалостен, дик, страшен в отношении к чужаку. Интеллигент ему всегда был чужаком. Ненависть Горького к свояку.

19 Октября. Начались серьезные дожди. Вчера было разрешение на зайцев, полки гончатников двинулись из Москвы. Петя говорит, что на каждой станции видел гончую, потерявшую хозяина, мокрую, растерянную.

Большое и Малое дела разрешаются также и в Служащем и Любителе (Надо и Хочется). На помощь моей фотографии «любитель-фотограф» = я и как писатель-любитель, и вся моя проблема есть проблема «любителя». Медный всадник и Евгений. Всадник есть проблема «службы», Евгений — проблема любителя жизни. В «службе» заключается идея универсальности («Большое дело» = Москва), в любительстве — идея личности.

У каждого ручья есть свой долг: ему Надо донести свою воду до большой воды, его цель — большая вода океана. И у той большой воды есть свое большое Надо — подняться на высоту и вернуть воду обратно маленьким ручьям. Солнце, Океан и Ветер в их вечном споре и дружбе решают свое большое дело о насыщении всех речек, всех ручьев. Но дальше каждый, даже самый маленький, ручеек должен о себе все сам решать и быть самим собой со своей географией и биографией и собственным именем. А есть и безымянные, вовсе маленькие и самые нарядные.

Мысль об этой книге зародилась у меня…

В1926 году мой старший сын Лев, путешествуя где-то на Сахалине, променял свое ружье на Кодак размером 6*/2 х 9 с превосходным объективом Кука. На обратном пути, в городе Хабаровске, он зазевался на улице, разглядывая вытеку комического театра, и в этот момент у него отрезали сумку с Кодаком и унесли. В безутешном горе явился ко мне путешественник и умолял достать ему «Лейку». В то время этот, теперь общеизвестный, аппарат возможно было достать только за границей. Мне это удалось, а кстати я достал

193

и себе такой же аппарат и заинтересовался сам фотографией. Меня увлекло в этом аппарате то, что его можно было носить с собой в кармане и, между прочим, снимать все. Лет десять проработав довольно беспорядочно, я завалил свои сундуки отпечатками и негативами. Некоторое время я, однако, свои фото наклеивал в тетрадки, стремясь изобразить ими свою личную повседневную жизнь. Теперь, разглядывая на досуге эти альбомы, я понял, что не даром работал.

20 Октября. Сколько раз, обманутый видением лесного клена, я принимал чудо золотого цвета листа его за свет, снимал его, и на пленках ничего не получалось.

Так тихо, так понятно, так выразительны разговоры на тополе листиков с опавшими листьями, что пробуешь присоединиться к ним со своим словом и уговорить трепещущий лист не бояться передать современное чувство и смысл жизни, что смерть — это есть передача своих жизненных дел кому-то другому: жизнь продолжается. И тем, что болтовня: не страшно, хорошо им.

— Что же, листики, трепещите, сколько можете. Желаю вам слететь вниз покойно, в ясном кленовом сознании, что через несколько [месяцев] — будут на вашем месте зеленые, и дерево будет расти.

Не гнушаюсь никаким трудом, но чай люблю, чтобы наливал мне кто-нибудь.

Есть в природе большие миры: мы их видим в темноте. И есть миры, на которые мы смотрим в микроскоп. Так что и дела наши бывают большие и малые.

С тех пор как я начал серьезно учиться, не перестаю дивиться, почему иной ученый всю жизнь смотрит в большие стекла телескопа на большие миры. А другой выбирает другие стекла, отдавая свою жизнь на изучение мельчайших существ. И так же во всем другом — есть Большое, великое дело, а есть Малое, личное, без которого невозможно великое. Вот хотя бы я сам: как писатель, может быть, большой человек, а вот во всем остальном во мне все чисто личное. Все признают, что как писатель я делаю Большое дело,

194

смотрю на все в телескоп. А лично, как я живу и кто я сам, и то же каждый человек, если взять его под микроскоп, чем занимается он дома, у себя. И тогда ведь каждая букашка имеет свой дом.

Детские рассказы.

Всякая мысль, с которой я вхожу в лес, является планом моим.

И всякий мой план, вся моя мысль, по мере того как иду, разогреваюсь, устаю, исчезают из головы, и я иду свободно и бесстрастно. Не до мысли, лишь бы дойти. Через несколько времени начинаются случайные встречи, совершенно неожиданные. И встречный [гриб], или белка, или дупло на своем языке своеобразном спрашивают: «А где же твой план?» И сами собой, одна на одну нарастая, образуют нечто целое. В этом организме нет плана, и его не могло бы создаться, если бы я вошел в лес просто без плана.

Не боюсь труда, не гнушаюсь никакой работы, но чай люблю, чтобы мне кто-нибудь наливал. И часто за чаем своим я раздумываю о себе самом не как деятеле, писателе, а лично о себе, когда я, ничего не делая, ем, пью чай, играю во что-нибудь со своими сыновьями и внуками.

— Почему, — думаю я, — один человек выбирает себе огромные стекла телескопа и всю свою жизнь определяет на то, чтобы открыть и описать какую-нибудь маленькую звезду, впрочем, равную величиной своей нескольким сотням нашего Солнца.

— Почему, — думаю я, — другой человек, как раз наоборот, выбирает себе такие стекла, чтобы видеть через них мельчайший мир существ, окружающих нашу повседневную жизнь, определяющих нашу родовую жизнь и наши болезни.

— Почему тоже иной возьмется за Большое дело, прославится через него так, что все о нем говорят. А другой делает необходимое для всех нас дело, но о нем ничего не го- в°рят, и дело его считается маленьким.

— И пусть я сам, как писатель Михаил Пришвин, считаюсь большим человеком. Но почему вот я сам, не писатель, а лично я, пьющий чай в Загорске в собственном домике на

195

Комсомольской, 85, никому не интересен, и вообще почему я тут в своем домашнем мире маленький человек.

— Налей мне, пожалуйста, — говорю я своей жене, — еще одну чашечку и, если можно, дай мне варенья вишневого, без косточек. И вот послушай, что сейчас мне пришло в голову. Вот я сейчас кончу пить чай и пойду в кабинет выводить на бумаге своих героев — это Большое дело. Так что, когда я для других работаю и неплохо за то получаю, — я делаю Большое дело и я большой человек. А когда я сам живу, то я тут маленький человек. Странно, что я работаю утром 2 часа после чаю и вечером 1 час после чаю — всего три часа, и за эти три часа я считаюсь большим, а за все остальное время, 21 час, я [такая] ничтожная величина. Вот это, я считаю, в основном неправильно, и я хочу теперь взять самую свою жизнь как главное и представить ее как именно Большое дело.

20-го мы охотились в Териброве с Яловецким, убили 5 зайцев.

Очень тепло, потом дождь и после дождя солнце.

По моим наблюдениям, в первые годы революции те, кто брался за Большое дело и становился большим человеком, в своем личном, маленьком деле, в своем домашнем быту тоже переменился с уходом от спутницы своей трудной жизни, незаметного человека, и брал себе балерину [актрису, машинистку], сам Керенский, к примеру сказать, переменился в своем домашнем быту…

При описании жизни на дворе с самоваром вспоминаешь, что в моей квартире с газовой плитой нет дырки, куда бы можно было вставить самоварную трубу. И не только негде самовар поставить, а даже негде сжечь ненужную бумажку: печек нет при паровом отоплении. И когда мне тут взять и сидеть с самоваром, я же человек современный.

Большое и Малое дело, большая и коротенькая правда представлена еще в Иване-Осляничке: князь — Большое дело, женщина — Малое.

Аксюшин дом — это церковь. И это я хочу сказать о большом доме для всей твари, это же и есть идея церкви.

196

Анатолий Павлович Кочетков обманул меня, и зеркалку мне он не доставил, негодяй.

Парикмахер Маргулис Моисей Михайлович — К.4.72.50.

22 Октября. Из-за чего писателю не стоит хорошо устраиваться: дорогие вещи всегда наводят на мысль о том, что раз вещи хорошие, то и ты хорош, и с тебя спрос велик. А вот часто бывает у всякого настоящего писателя, что и не пишется, и плохо пишут о нем, и спроса на него нет никакого. Тут-то вот и кажется, что дорогие вещи начинают дразнить тебя: «Ну-ка, ну-ка, писатель, подтягивайся». Вещи издеваются. «Провалитесь вы пропадом, вещи!» — воскликнет несчастный писатель, хватаясь за голову, и бросится бежать из Москвы. А хорошо как есть куда бежать и хватит духу жить без водопровода, электричества и парового отопления.

«Пролетарий» — это есть план человека, в действительности же это свояк.

План — это один из элементов творчества, как леса при строительстве. Так и план, как леса, играет лишь временную, служебную роль. Кончится постройка, и леса убирают, так точно и план.

И если план есть именно то, чем отличается человек от животного и чем он побеждает все в мире бессловесных, то все это не дает человеку право взять в план всю вселенную, потому что часть не может отвечать за целое. В таких случаях