Утром купил пальто и шапку камчатского бобра, пальто 4.285, шапку 1.200. Знай наших!

Вечером встречали героинь. В 9 вечера сошлись в Клубе, ждали до 11 вечера. Ничего нельзя было получить, даже чаю из буфета. Торговлю в буфете запретили из опасения, что встретят героинь пьяные. Приехала в 11 одна Осипенко. Ее стали разглядывать: она сидела, а мы стояли и сверху на нее, как на обезьяну, и с галереи тоже сверху. Не выдержала и скрылась в женскую комнату с Караваевой.

«Трудно им!» — сказал Замошкин. «А так и надо, — ответил я. — Слава дается дуром, а сохранить славу надо с умом: и это всегда трудно».

Так, не выпив, не поевши, стали дожидаться приезда второй героини. Я ушел. На улице теплый сильный дождь.

4 Ноября. Приехал в Загорск. Тепло. После обеда солнце, и как оно прекрасно в это время!

В Москве думал о «точке схода» перспективных линий, в которой и находится согласие сердца с умом (Ритм = Дом), человек говорит: «Я дома».

6 Ноября. Чем труднее достается детишкам, чем старше становишься сам и ближе могила, тем слаще кажется возможность жить. «Не будь войны, — вычисляем мы, — на эти средства можно бы каждую страну превратить в цветущий сад». И даже когда нужда, горе, смерть начинают травить и швырять людей, как швыряют ненужных щенят и котят в помойную яму, то вот тут-то и собирается вся сладость жизни в последнее чаяние: не здесь она, эта возможность чудесно пожить в цветущем саду, а там, в будущем, после нас, или даже там, по ту сторону земной мучительной жизни.

Сказать всем — это значит сказать никому.

Жизнь желанная — это игра, все, кто может, играет, а кто не может, трудится в надежде когда-нибудь поиграть. Иные Даже, вовсе потеряв надежду когда-нибудь поиграть, переносят мечту свою в будущее на «после нас» или даже совсем Далеко, на тот свет.

209

Письмо: Удачный ответ.

Этот маленький поэт выправлял мою рукопись. «Если бы так Пушкина или Лермонтова выправляли, — сказал я, — то не было бы их. Помните, когда Лермонтову в редакции указали на стих его: “из пламя и света рожденное слово”, и он взялся выправлять стих, чтобы вышло не “из пламя”, а из “пламени”, и не мог ничего придумать и оставил так, и так его напечатали, при Лермонтове поэзия была грамотнее». — «Но вы же не Лермонтов», — сказал мне поэт. «Да, — ответил я, — но и вы, дорогой, увы! тоже не Пришвин».

Проявляется изображение на пленке, и часто это происходит, будто глаза открываешь все шире, шире. Диво! вышло совсем не то и не так, как снимал. Откуда же это взялось? Раз уж сам не заметил, когда снимал, значит, оно так само по себе и существует «в природе вещей».

Вот отчего радостно заниматься фотографией и отчего расширяется глаз: хорошо, очень хорошо, когда сам что-нибудь сделаешь новое и прекрасное, но лучше бывает, когда убеждаешься, что оно есть в самой природе вещей, и кажется тогда, что если бы удалось открыть какую-то завесу, то и всем это будет видно, что есть красота на земле, и в ней заключается смысл.

Красота на добро и не смотрит, но люди от нее становятся добрее.

6-го лил дождь теплый до ночи. К полуночи стало холодней. Трухануло снежком и остановилось до утра на нуле и рассвело — на земле вода не замерзла, а капли на деревьях все замерзли, прозрачные и живые…

8 Ноября. Первая пороша.

6-го ноября сутки лил дождь теплый, но облака возвещали похолодание. Было похоже на то, о чем говорят крестьяне: «Снег выпал на талую землю, значит, прочно». Вот как раз если бы сейчас выпал снег, то это и было бы прочное наступление зимы. Но не выпало снега, а только [нападало] настолько, что на земле вода оставалась незамерзшей, а кап-

210

ли на деревьях замерзали, прозрачные и как будто живые, — и не узнаешь, пока не дотронешься.

Мы охотились в Двориках. Снимать было нечего — до того все подготовилось к снегу: все было серенькое, последняя краска-кровь сошла с осиновых листьев, внизу — прелые, серые, слежалые; от кленовых золотых скатертей под деревьями остались красные нити листовых черенков, сам лист посерел и съежился. (Какие-то еще признаки вполне умершего леса: все мертво, засыпаны листвой муравейники, в копках тетеревов — листики, самый лист посерел; и весь лес сверкает ледяными каплями: не капли это, а лед.)

С 7-го на 8-е ночью выпал глубокий довольно снег, и мы весь день охотились: брусника из-под снега, подбеленные бороды (лишайники).

9 Ноября. После угара охоты по первой пороше (как человек, что орал в лесу!) теперь похмелье: оставшиеся клоки снега промерзли, окрепли и, по-моему, остались так до зимы, как и у людей иные воспоминания остаются до гроба.

Не забыть, что 8-го вечером было полнолуние и стало морозить, но вода от растаявшей пороши еще журчала и была совсем как после ранней тяги.

Ромашка.

Бывало, в ранней юности трепал я ромашку, гадая, любит меня барышня или не любит. Далекие милые времена! Теперь сама ромашка глядит на меня и гадает: любит он меня или не любит.

— Если он не любит, — думает-гадает ромашка, — то мимо пройдет, если заметит, сорвет.

И правда, у людей так всегда: если нравится цветок, то его почему-то непременно надо сорвать.

— Непременно сорвет! — думает-гадает ромашка.

И все-таки ей очень хочется, чтобы он ее заметил и пусть Даже сорвал.

Ведь она-то его любит, а если любишь, то и не жалко, если любимый сорвет, возьмет к себе и будет трепать, как я когда-то трепал свою ромашку в ранней юности, оагерк- путо: угадывая, любит она меня или не любит>.

211

10 Ноября. -9°! Вот почти и зима! В лесу на деревьях одни только скрученные темные листики. В свое время, когда все вокруг было зелено, их подранило какое-то насекомое и уложило туда, в ранки, свои яички и закрыло все паутинками. Листик стал подсыхать и закручиваться. И так всегда на деревьях, лист, ягода, плод всякий, если не вовремя зажух, то и присохнет, и ни ветер, ни дождь им нипочем. Так и теперь, когда весь лес опал, так и тут видишь, как треплются эти серые скрученные листики. Если очень тихо, то далеко слышишь шелест в лесу, это гаечки раскручивают сухие листики и выбирают себе на пользу то самое, для чего когда-то был ранен и загублен лист.

(Так записано Петино наблюдение. Вот и надо именно так наблюдать, как бы читать жизнь природы.)

11 Ноября. Ночью легкая пороша. Мороз потеплел: -3°.

Если уцелеет наше государство, то дело (анархическое) нашей старой интеллигенции войдет в него как посев («сейте разумное»). И вера и оптимизм таких, как Яловецкий, Перовская и др„ в том и состоит: они верят, что те семена взойдут.

Директора производств, имея власть уволить плохих рабочих, не увольняют их, а уговаривают, на эти уговоры и тратится основное время директора. Вот этого не покажешь, а это и есть наше лучшее. (Кажется, только в лагерях и в военном деле нет уговоров, зато только там и делают хорошо. Боюсь, что система уговоров именно и приводит к необходимости лагерной работы.)

В С. И. Огневе я угадываю сопротивление и недоброжелательство к проявлению личности в какой-нибудь личной и новой форме. Его личный пафос в том, чтобы в чистом виде удержать форму прошлого. Впрочем, такие люди настолько культурны, что не только не станут препятствовать проявлению новой формы, но постараются даже и виду не показать какого-либо неудовольствия. Этими людьми, вероятно, Англия держится, но у нас это такая редкость! Ду_ маю даже, что теперь и нет у нас другого Сергея Ивановича.

212

Противоречия такие, что одно исключает другое, встречаются постоянно и в человеческом обществе, и в природе: они указывают яснее ясного на то, что ни у людей, ни в природе нет истины, правды, а что она делается всем существом в мире с надеждой на будущий какой-то конец всему, когда все будет сотворено, истина, правда и красота.

Лейку я ношу постоянно с собой на тот случай, что если встретится такое, чему никто не поверит, то я сниму и покажу. Так вот, не будь со мной теперь фотоснимков, никто бы не поверил, каким образом я нашел себе домик в Загорске. Да я бы и не пытался тогда рассказывать, все равно бы сказали, что конечно, это все я сам снимал. Правда, есть в жизни такое, о чем нельзя рассказать, а требуется все показать. Вот я для чего и ношу с собой маленький чудесный аппарат. Да, сказки, которые я создаю, были и у тех людей, которые боролись с пещерным медведем и рисовать умели тогда. Но чтобы снять моментально с одной тысячной доли секунды — это древним людям было бы чудесней, чем нам — их перо Жар-птицы. И мне хочется теперь такую современную сказку создать, чтобы в рассказе схваченные жизненные случаи действовали, как в старой сказке — перо Жар-птицы.

Вот было со мной в Сергиеве, когда я проснулся на другой день после приезда моего, на квартире у писателя Яковлева. Был заутренний час.

12 Ноября. Ранним утром, в предрассветный час, когда я в полной тишине ставлю сам самовар, пью чай и потом прямо от чая сажусь за пишущую машинку, я чувствую полное слияние бытия моего с сознанием, и о чем бы я ни писал, все равно написанное выходит из бытия моего, да, о чем бы я ни писал, все написанное мной современно. Нет более раннего утра, чем предрассветный час, и я думаю, что я самый современный писатель, никто-никто раньше меня не встанет, и в этот ранний час никто, как я, — разве только певчая птичка! — так не чувствуют святость бытия в момент перехода его в сознание.

Чувствую, что радость жизни моя аскетического происхождения: я не растрачиваю, я сохраняю жизнь в себе и так заставляю ее выражаться в сознании.

213

С. И. Огнев, русский барин, консерватор из палаты лордов, — как мог такой англичанин сохраниться и дожить до 21-ой годовщины Октябрьской революции? Как это случилось, что сам консерватор себя самого консервировал?

Вчера мастер Иван Иванович, разбирая вместе со мной вопрос, почему директор так терпеливо уговаривает рабочих работать и они все так плохо работают, сказал: «Не хотят работать, а каждый о чем-нибудь думает: или домик ему купить, или куда-нибудь попасть в очередь, или чем-нибудь спекульнуть. У каждого что-то есть такое, и будто и не [дело], а где-нибудь в стороне».

Никто бы не поверил, что на 21 году Октябрьской революции может сохраниться…

Не