говорит, хорошо, и ничего не нужно предпринимать, а охотиться. До еды гиперсол, после еды дивертин. В 10 дней 1 — молочный или фруктовый.
После доктора ночью 1-й раз в жизни заболела печенка, и всю ночь я ее парил, — вот напасть!
Никишка. Думаю о Тургеневе и РАППе, что есть в тургеневском романтизме что-то вроде дезертирства. И в рапп- стве (Добролюбов и др.) сила требующего жертвы Бога… Так что Тургенева нельзя просто взять как знамя Аполлона: выскочит Никишка.
В лесной России между барином и мужиком был кустарь: бондарь, горшечник, пушник, скорняк: это смягчало
282
жизнь. В тургеневском краю мужик и барин — единство в двух лицах.
Все живые отношения должны быть непременно и личными, даже дипломаты и те встречаются, чтобы посмотреть друг на друга. Только бюрократы личных отношений избегают и заменяют их бумажными: в этом и есть вред бюрократии…
Но если не бумага, а Бог, то можно и не спрашивать о лице, потому что само собой разумеется, что если в Боге, то и с лицами.
Безликие отношения, в бумаге или через шестерню, — всегда безбожные.
Мы вопим о Боге, значит, вопим о лице человека.
Детские рассказы.
1) Муравьиный большак.
2) Пчела.
3) Воробьи.
4) Лисичкин хлеб (см. расстрелянную тетрадку).
Великий пост. В Москву совершаются из деревни тайные паломничества: церкви на местах закрыты, и поговеть можно только в Москве. Приехала Аксюшина мать, сестра Дуня, и детей привезли.
По телефону через секретаря Кассиль приглашает писать в «Мурзилке». Он обнаглел, потому что ему удалось собрать коллегию из Барто—Кассиля—Михалкова и Толстого, — одни орденоносцы.
В свое время было же известно, что Клюев читал стихи в салоне старой императрицы. Так почему бы и Барто, и Михалкову тоже не прочесть в подобном салоне?
Тяготение Пушкина и Лермонтова к «свету» так же неизбежно, как и всемирное тяготение: тянет, как, напр., Лермонтова, хотя бы только для того, чтобы кому-нибудь там в морду дать.
2 Марта. Лисичкин хлеб.
283
5 Марта. Кончил составлять и отдал в переписку «Лисичкин хлеб». Сегодня придут киношники разговаривать о Мазае.
Хинин. Узнал от Павловны, зачем Лева взял у меня хинин: сказал он мне, что для тещи от малярии, а оказалось, для Галины. Как в свое время в борьбе с законом о вине рекой лилась самогонка по всей стране, так теперь льется женская кровь. Так что Галина приняла хинин и села в ванну. И так второй раз, и надо бы третий, но тут заболела ее мать, она прервала операцию и уехала к матери. Вот теперь и собрались, Павловна, теща и Галина. — Вот из-за тебя всё! — сказала Галина. И теща горько заплакала. Павловна подумала, что теща плачет от «греха», — что дочь хотела вытравить плод. И начала уговаривать вроде того, что «время такое, все женщины легкой жизни хотят»… — А вы как думаете, — очувствовалась теща, — вы хотите, чтобы она по доброй воле в хомут лезла? — Оказалось, теща плакала из-за того, что ее дочери не удалось сделать аборт.
Женщина-зоотехник N. в Зверосовхозе долго и всеми средствами добивалась кровей. И как обрадовались она и муж (политрук, оба коммунисты), когда хлынула кровь. А когда подали карету скорой помощи, вышла Нина и сказала: — Это что же, из-за гриппа карету? — А муж шаловливо взял ее под руку и шепнул: «Все в порядочке».
6 Марта. Визит Аллы Макаровой. Окончание «Лисичкина хлеба». Договор с Елагиным.
7 Марта. Вязаться с киношниками или нет? Решит сегодня вечер.
8 Марта. Предпринимая пересказ книги Серой Совы, я имел в виду нашего юного гражданина, которому предстоит решить труднейшую моральную задачу: как сохранить свое нежное сердце, необходимое при строительстве коммунизма, в то время как для обороны идеи коммунизма при-
284
ходится ежедневно ожесточать это сердце в борьбе с врагом внешним и внутренним.
<Приписка: Мне хотелось посредством книги Серой Совы подвести юного гражданина к этой моральной проблеме, разрешаемой особенной творческой близостью к природе, к животным. В исключительно мужественной личности Серой Совы живет такое нежное сердце. Он вызвал в моей памяти из далекого прошлого русскую революцию. От такого человека, закаленного вечной борьбой с нуждой, без опасения впасть в поэтическую сентиментальность или в бездушный натурализм и биологизм... можно поручить устраивать детскую душу. Книгу еще более близкую к детям, чем рассказанная мной, представляет собой повесть Серой Совы, предпринятая Аллой Макаровой, переводчицей одной из самых волшебных юношеских книг Майн Рида «Всадник без головы».>
Жизнь Серой Совы, описанная им в книге «Странники леса» и пересказанная мною на русском, решает названный вопрос в отношении охотника к убиваемым им животным. Необходимость заставляет убивать этих чудесных животных, бобров, а хочется их любить, охранять, размножать. Этот самый вопрос несколько в иной форме представила жизнь и мне самому, страстному охотнику-любителю. Я утверждаю, что и в каждом любителе-охотнике таится в той или другой степени этот вопрос. Хорошо тем, кто охоту считает атавистическим инстинктом, подлежащим искоренению, — тем нет вопроса никакого: он ест животное в жареном виде и не хочет с ним дела иметь, когда оно живет. А я вот лично, поняв, что охота дает возможность соприкасаться с природой глубоко, стал [осуществлять] свое решение жить охотой как источником моих рассказов. Проблема двойного отношения к животным стала из жизненной необходимости передо мной точно так же, как и перед Серой Совой. И вот уже лет двадцать я пришел к тому же выводу, нто выходом является творческое вмешательство в жизнь животных: близостью к животным, достигнутой благодаря °хоте, [можно] воспользоваться, чтобы их размножать. Серая Сова…
285
8 Марта. В редакции «Детской Литературы» я стал ругать Михалкова за «Три товарища». Чуковский просвистел какую-то ритмику стихотворения и сказал: — А по-моему, хорошо. — И после того мне: — Вы подходите изнутри — и это одно, а можно подходить извне, — и так тоже можно подходить. — Эти простые слова так поразили меня, что я растерялся. Ведь и Маршак, если подходить «извне», может быть замечательным поэтом, да, наверное, оно так и есть…
9 Марта. Ночь, 3 ч. Снилось Хрущево, мать и кто-то из братьев. Я прочитал в газете декрет об удалении из усадеб всех помещиков. При этом во всей красоте, прелести встало Хрущево. А чувство было точно такое, как снится время от времени, что тебя выгоняют из гимназии или что тебе надо экзамен какой-то сдавать. Может быть, это есть влияние письма о. Афанасия.
Я часто везде рассказываю о том, как гнусно, по-змеино- му шепчется интеллигенция об орденах, что тому-то следовало [дать] такой орден, а дали вот такой. В частности, мне самому в Москве приходится ежедневно выслушивать от «друзей»: «Такой ли вам орден следовало дать, М. М.!»
С другой стороны, тоже ежедневно от читателей, от народа получаю письма, в которых поздравляют с «высокой наградой» от чистого сердца. Это я обыкновенно «выкладываю», притворяясь чистосердечным. Единственный раз получил в ответ: — А я все-таки, несмотря на все ваши телеграммы, весь «народ», хочу оставаться с суждением лите- ратора-интеллигента и буду, если понадобится, говорить и против всего народа. — Ну, вы тогда, — сказал я, — есть человек из подполья…
Не забыть эту чувство-мысль о необходимости прощания со вчерашним днем, о боли, сопровождающей у иных это расставание, и о равнодушии других (нигилистов).
Прощай, снежок, ты растаял, и больше мы с тобой никогда не увидимся. Придет зима, и придет с ней, конечно, снег, но это будет другой снег, а ты больше никогда не вернешься. Прощай навсегда!
286
И дым из трубы, и это облако, и все, — все пройдет, и перед собственной смертью ты будешь один, — вот это и страшно, что все-все связанное с тобой пройдет, и будет даже такой момент, когда совсем ничего для тебя не останется, а ты все еще будешь повторять: я, я, я!
«Враг» у N. перемещается: раньше это были «большевики», а когда пришлось с ними помириться, то враг оказался сначала у иностранцев, потом у троцкистов, потом в невежестве своего народа — «свой враг», и кончится тем же, чем кончилось у сектантов: сначала антихрист, а потом враг с тобой за одним столом сидит, одной ложкой ест.
Новый день получает копилку от старого и сам, проходя, бросит что-нибудь от себя. Некоторые видят в содержимом этой копилки и вечность, и цель.
10 Марта. Утром переехал в Загорск. Валит снег. Внутренняя поэзия и формальная. (А получается: душевная поэзия и «деланая».) Проза честнее поэзии, в прозе невозможно поэтический ритм подменить метрическим, в поэзии? да вся поэзия и стоит на этой подмене. (Маршак, Чуковский и Шкловский.) А в общем, я писал, как чувствовал, как жил, не обращая внимания ни на Чуковского, ни на Маршака, ни на Шкловского. Я исходил от русской речи устной, и это оказалось совершенно достаточным.
<На полях: Таган, печка керосиновая.>
11 Марта. После метели ясно и мороз около -20.
Когда я живу где-нибудь на лесной поляне, закрываю глаза, когда солнце садится, и открываю при первом свете, — мне все хорошо. Но пожив некоторое время в городе, потолкавшись досыта в литературной среде, я становлюсь пессимистом и начинаю думать, что в человеческом мире всегда Маршак побеждает Чуковского.
Какой-то серый человечек вгляделся в меня, и я понял: °н меня узнал. Но я не помнил его и сделал вид, что не узнал. А когда вышел из метро, он меня настиг. Ему надо было мне что-то сказать, но внизу в толпе ему было неудобно. Я вгля-
287
делся в него и вдруг узнал: это был один букинист. Когда же мы поднялись из метро и остались одни, я вдруг понял, что он мне хочет сказать, что мне все говорят в Москве вместо поздравления: говорят, что я заслужил большего. И в этот раз, как всегда, я отгадал: букинист, оглянувшись во все стороны, склонился к моему уху и прошептал:
— Тот ли орденок заслужили вы, Михаил Михайлович?
После ордена телеграмма шла за телеграммой, письмо за письмом от читателей, и так долго: неделю, другую. Я наконец убедился, что в народе у меня есть настоящий читатель, которому действительно приятно увидеть меня орденоносцем. Какое дело этому читателю судить Маршака и Чуковского, что один больше, а заслужил меньше. И Маршак и Чуковский люди чужие, возможно, они заслужили чем-то больше Пришвина, но Пришвин свой человек; потом, читателю кажется, что это его самого наградили. В этом большом признании я почувствовал и радость тоже и от ордена. Я вспомнил, как мало я нес общественных обязанностей, и мне стало казаться даже, что Орден почета — награда для меня слишком высокая, что если бы наряду с народным признанием правительство дало бы мне самую маленькую медаль,
