а если это не Я, а Он, то вне себя я могу видеть Его лишь в Церкви. И вот тут-то страшно уничтожающе смирение, гораздо большее, чем поэтическое смирение до растения.

И поди вот, по-толстовски, поди и реши: завтра, к завт- раму переменить.

Это я давно подозревал, что бессознательно в своей работе и часто в жизни иду этим путем и сознаю только одно, что и должен оставаться бессознательным и не называть имя Бога, которому служу. Для меня пуст этот звук, Бог, Христос, и пусты все связанные с этим понятием рассуждения и доказательства и та решимость (толстовская) на подвиг сразу (завтра), — все пусто, все суета. Но жизнь в Христе, про себя, в совершенной тайне, в ежедневном узнавании всего прекрасного, всего лучшего человеческого, лучами в природу исходящего, быть может, через тех, кто молится — трудится, — в этом я могу, это, мне кажется, я делаю. И так этот Бог совсем про себя в совершеннейшей тайне, и выражение его только в деле жизни и до того, чтобы и в де- лах-то моих люди узнавали Его не именем, а чувством: сами не зная того, переделывались бы.

Так что Бог не в произнесении Его, а в сокровенной природе Его во мне самом. И церковь не в <загеркнуто: моле- нии> храме каменном, а в том усилии жить одному и везде так, будто не один, а всегда и всюду есть близкие.

Итак, «завтра» (толстовское) пусто. Есть сегодня и вчера — это есть, а завтра будет само от себя. «Завтра» — это суета, и ничего не надо: оно есть.

13 Июля. Если я скажу, что лодка моя пневматическая, то некоторые граждане останавливаются перед иностранным словом и спрашивают: «А что это?» На этот вопрос я от-

359

вечаю: «папанинская», — и меня понимают в том смысле, что это особенная, прекрасная, героическая лодка.

Из этого я делаю вывод: первое, что герои наши весьма народны (хотел сказать: «популярны»), и что не следует шутить именами, называя, напр., «пневматическая», когда можно сказать «надувная».

По моей просьбе мне сделали на одном заводе такую лодку весом в 12 кило, так что в особом мешке носишь ее за спиной. А когда придешь к воде, то в пять минут ее надуваешь и, чуть шевеля байдарочным веслом, полулежа на мягком, плывешь, и мысли твои тоже, конечно, с тобою плывут, цепляясь то за белые лилии, то за темные спины лещей под водой, то за выводок дикой утки. (Фото: мой выводок уток.)

Найденная точка чувства открывает и точку зрения, притом такую, что можно видеть во все стороны в настоящем, и в прошлом, и в будущем.

Находка эта, оказалось, была тут же рядом, у себя под руками, только была прикрыта какой-то этической броней, возникшей в русской интеллигентской среде под водительством Льва Толстого. Нам казалось, что если сильно захотеть, ухватиться за что-нибудь, то можно стащить с себя шкуру всего нажитого, выпрыгнуть из шкуры молодым, сильным, уверенным и взяться строить хорошую жизнь. Казалось, что акт этот в своих руках, и если захочешь, то завтра же и можешь начать новую жизнь. Эта крышка жизни «на завтра» лишь отчасти была мной приоткрыта, когда я начал писать. Писательство иногда намекало на существование «точки чувства». Теперь же крышка приоткрывается больше, потому что падают все крышки жизни, и она встает во всей реальности своей так, что необходима для дальнейшего существования опора для борьбы со всеми иллюзиями.

Этим жить можно и творить, но сказать об этом никому нельзя: все слова, все названия этому забиты частым употреблением, и смысл от употребления стерся.

15 Июля. Продолжается жара, сушь.

360

А вот то, о чем я на днях писал как о «завтра» и о том, что уже есть и надо только найти в себе «точку чувства», — это самое нашло в истории человечества выражение в двух книгах. «Завтра» — это Библия, где народ ожидает Мессии, и Евангелие, где Он есть, то и другое есть выражение переживаний личности. (Вера в будущее (Библия), вера в настоящее, в жизнь (Евангелие).)

Во сне видел Семашку, которому я высказывался о требованиях масс. — А у них же нет ничего, — ответил С. И тут оказалось из его слов, вся наша [глухая] вера в народ уже использована как сила господства и сами верующие уничтожены. И что этого, как мы думали, вовсе нет ничего, а есть только сила размножения, и на этом возникает власть, которая и управляет размножением. — Больше ничего нет, — сказал С., — остальное всё неполадки, в том числе и Христос — был Христос, была беда, а церковь исправила.

В марксизме это ничто показано в такой разрушительной силе («надстройка»), что в пустоту со всех сторон вливается варварский оптимизм (сила множимости, сила числа) и заполняет ее и переделывает, как переделала Церковь учение Христа.

От Христа ничего не осталось, но церковь смягчила, украсила и сделала привлекательно-прекрасной грубую силу размножения.

Возможно ли, что Партия (как Церковь) сделает то же с учением Маркса?

— А что если я крепко усну, он же напьется чаю, уйдет, закроет за собой дверь, и мне останется только выть с горя.

Так думает Бой под лавкой, когда я пью чай, и, подумав (что несомненно), тихо, крадучись переходит к выходной двери и тут у порога ложится и закрывает глаза.

Ирландские сеттеры в комнате, в особенности в условиях городской жизни, кажутся самыми умными собаками. Наоборот, в поле они бывают такими дураками, что нет породы более трудной для натаски. Я объясняю это тем, что в поле их безумная страсть бежать за всем убегающим и уле-

361

тающим закрывает их ум. Наоборот, в городе при явной невозможности куда-то бежать их ум освобождается.

Иванов-Разумник еще после первой своей отсидки заставил меня задуматься о себе. Помню, он на мои слова в «Журавлиной родине» о том, что крысы не могут знать о поставленной мине и вследствие этого перед взрывом покинуть корабль, — возразил: «Крысы могут знать». Воображаю теперь, куда он ушел от своего рационализма после второй отсидки!

Так и похоронил Разумник свой разум в могиле мистики.

Это оттого, что он [не] верил в Разум, а только им пользовался: при второй мучительной отсидке в течение двух лет, страдании великом за ничто, при освобождении без предъявления обвинения вера [в] закон, в разум жизни должна оставить всякого.

— А что Вера Фигнер, неужели жива?

— Жива!

Мы подсчитали: убийство царя было в 1881 году, с тех пор 1939 — 1881 = прошло 58 лет, плюс — ей было тогда лет 20 = 78, ну, скажем 80, не так-то уж много, если сосчитать Алек. II + Алекс. III + Ник. II + Ленин + Сталин.

На днях Косте Барыкину рассказал о моих встречах с Демьяном Бедным, — ох, сколько со мной пропадет таких рассказов. А между тем, пока чего-то главного не написал, этого нельзя делать.

Итак, есть две веры: одна в Будущее, которое мы должны сделать (родить Мессию), другая вера в Данное (мир спасен), в Настоящее, согласно которому надлежит устраивать свою жизнь. (Христос и церковь: Христос — Данное, уничтожающее природную жизнь, Церковь — Данное, принимающее жизнь.)

Я сказал И. И., что пчелы матку иногда убивают («тихое обновление»). — Нет, они ее любят, они ухаживают за ней. — А как же «тихое обновление»? — Это если она не хочет принять новую матку, если сопротивляется, что же де-

362

лать-то? — И тогда? — Тогда бывает «тихое обновление», утром глянешь, а она лежит мертвая.

Это как священник не может принять резкости «убивают»: ему надо смягчить факт, обойти его необходимостью.

Ни облачка на небе, стрижи летают с раскрытыми ртами и хапают все, что им попадается. Пролетая мимо моей липы, стриж хапнул пчелу с медовым взятком.

В христианстве есть христиане, у которых все устремлено в отрицание настоящего, зараженного грехом; другие христиане — «мир спасен» и надо лишь найти свою личность, надо определить свою личность в отношении к спасенному миру.

И тут новое разделение:

1) Мир спасен — остается себя спасти.

2) Привести к спасению общество.

Липа цветет, липа пахнет, на липе сейчас все наши пчелы, и как поет липа, слышно из дома.

И вот это Здесь, а не Там, вот оно Сегодня, а не Завтра, и в этом вся двойная философия: Библия — завтра, Евангелие — сегодня. И та же самая двойственность в Церкви, две религии: Завтра и <загеркнуто: Ныне> Сей-день (религия Завтра и религия Сего-дня).

Моя работа: 1) Самое трудное — это Сказание, это работать ежедневно с утра хотя бы по 10 минут. 2) Фотографирование с целью добычи материала для «Круглого года», сюда же и охота. 3) Вечерняя бездумная работа над книгой Серой Совы.

Смотреть внутрь человека и делать выводы о всем человеке, как делали прежде писатели, теперь нечего: там, внутри человека, нет ничего, теперь человек в делах. Нельзя тоже и в делах видеть вещи и сравнивать их между собой, там делают их лучше, там хуже. В вещах теперь тоже нет ничего: они существуют на короткое время для удовлетворения коротких потребностей. Теперь надо искать в делах времени, чтобы понять, сравнивая с другими временами истории, наше время как время совершенно особенное.

363

Он не видел человека в быту, Иван, Марья… он видел Всего-человека в каждом и [относился] прекрасно, и все говорили: — Вот хороший человек!

16 Июля. Прохладные ночи и жаркие дни. Погода пошла на пересушку, если скоро не будет перемены, к началу охоты загорятся леса и все станет, как прошлый год.

У Серой Совы его Хочется порождает Надо. Бывает, гуси зовут в страну непуганых птиц, он вздохнет, поглядит на свои доспехи и отбросит это: ему нельзя теперь идти за своим Хочется: это прошло навсегда. Но из этого своего собственного Хочется произошло его собственное Надо: никто не заставлял его, никто не брал в плен, не обращал в рабство, он сам взял на себя долг, ему Надо служить бобровому народу. И, даже не стерев пыль со старого оружия — пусть пылится! — он идет в хижину. Какая цельная, какая прекрасная жизнь!

Вот эту мысль о Надо и Хочется вложить в Падун: «Надо» должно быть своим. (Мне Хочется найти свое Надо: успеть, пока не заставят.)

Над всей стройкой, как темная туча, висело чужое этим работникам Надо, и каждому надо было сделать это Надо своим… Хочется на родину и (сокращение).

Раньше человек, делая частное свое дело, совестился этим, и небогатый отмаливал грехи в церкви, богач жертвовал на строительство нового храма. Теперь совесть у людей чиста: все делают общее дело, храм не