И так это странно было думать, что ведь целая большая гора не может засыпать самого маленького ручейка. Думая об этом ручейке, я думал о творчестве и, конечно, о себе, потому что это моя вечная мысль… Я вспомнил долину Желтой кручи: ведь и ее создал тот ручеек. И долина Черека со своими колхозами, черными пашнями — все это от горного ручейка, бегущего из-под ледника. Смотрел туда, в снежные горы, бродил по снежным и бесснежным пустыням, и мне было точно как на море: ничего нет лучше, веселей наблюдать битву волн со скалами, и как пусто в самом море; так и здесь, наблюдая в предгорьях разрушение гор от воды, хорошо посматривать на те снежные вершины и понимать их жизнь по этому маленькому ручейку, которого не может задавить гора» (Дневники. 1936 — 1937. С. 89).

С. 93. …все вдруг стремительно полетело вперед. — Речь идет о начале романа «Осударева дорога». Ср. запись от 1 июня: «…новое должно быть бесчеловечным, старое человечно и неподвижно: и двинуться — грех, и остаться без движения — грех».

С. 94. Граф — имя прирученного грача.

Щетинин — «гугело», а слушаться надо. — В начале XX в. Пришвин был одним из тех многих представителей русской художественной интеллигенции, кого чрезвычайно интересовало хлыстовство, а также личности лидеров хлыстовских сект, одним из которых был А. Щетинин (секта «Чемреки»). Хлысты, или христоверы, считали возможным прямое общение со Святым Духом и воплощение Бога в праведных сектантах — «христах» или «богородицах». Ср. о секте Щетинина и о нем самом, которого другой сектантский лидер, П. Легкобытов, называл «чучелом»: «Чучело, в котором жил будто бы бог, властвовало над этими людьми. Пьяница… не только пользовался имуществом и заработком своих людей, но требовал, когда ему вздумается, их жен, и они покорно отдавались не чучелу, а богу, который в нем живет» (Круглый корабль // Собр. соч. 1982-1986. Т. 1. С. 793). «Ты больше

534

я» — один из афоризмов Щетинина, который в разные годы по разным поводам и со всех сторон обсуждается в дневнике Пришвина. Ср.: Ранний дневник. С. 175—316, 581—643; ЭткиндА. Хлыст (Секты, литература, революция). М.: Новое литературное обозрение, 1998. С. 328-329.

…тут будет Зигфрид. — Зигфрид — один из важнейших героев древнегерманского эпоса, по мотивам которого написан цикл опер Р. Вагнера «Кольцо Нибелунга» (1848—1874), третья из них — «Зигфрид». Главный герой олицетворяет борьбу с мифическими силами тьмы и зла, побеждает их и освобождает Брунгильду, образ которой понимается как солнце, весна, начало новой жизни.

С. 95. Свобода и необходимость. Свести к проблеме Алпатова. — Алпатов — герой автобиографического романа «Кащеева цепь», alter ego писателя. Ср.: «Б/д. 1947. “Хочется” и “надо” — это у меня с первого сознания, между этими скалами протекла вся моя жизнь»; «30 Июня 1948. Свобода есть выход из необходимости, и в этом все назначение человека. Моя мечта была усвоить необходимость нашего времени и выйти из нее. Последовательно я писал в этом направлении и выходил понемногу. “Осударева дорога” есть окончательное решение этого вопроса в моем опыте. <...> Два выхода из необходимости: бунт или творчество. Но за бунт люди отвечают. А творчество есть выход личный, это есть “мир”, а то (бунт) есть война»; «20 Апреля 1948. Эта работа моя является и проверкой мне самому, и покажет она, кто я такой, дерзнувший без Вергилия странствовать по аду» (РГАЛИ).

Аврал — это Чан. — Ср.: «Когда я раздумываю об отношении нашего общества к власти, я часто вспоминаю жизнь одной секты “Начало века”, которую лично я наблюдал в Петрограде. Члены этой религиозной общины отдаются в полное рабство одному “царю», имеющему, по их же признанию, всю бездну человеческих пороков, и терпят его власть над собой, как грех: они работают на него день и ночь, он пьянствует и насилует их жен. Их цель — дойти в своем страдании до такого состояния равенства, единства, чтобы не знать, где мое и где твое, быть как одно существо. <...> Это было в годы между двумя революциями и нашего интеллигентского богоискательства. И я видел культурных (без кавычек) людей, которые, приходя на собрание секты “Начало века”, спрашивали:

— Что делать?..

Им отвечали:

— Бросьтесь в наш чан, и воспрянете вождями народа.

Жажда залучить к себе культурного человека у них была велика, потому что они смутно надеялись найти через это выход из теснин секты в общий мир. И у этих культурных людей жажда броситься в чан была велика, потому что им хотелось стать вождями своего народа.

535

Наблюдая теперь вокруг себя жизнь простого народа, бросившего в свой чудовищный чан всякую живую отдельность до полного рас- трепания, я часто вспоминаю секту “Начало века”. Мне кажется иногда, что не кучка фанатиков предлагает какому-то поэту-декаденту бросаться в чан царя-пьяницы, а целая огромная страна присягнула князю тьмы и в ожидании своего воскресения предлагает светлому иностранцу (кто этот легендарный “пролетарий”?) броситься» (Русский чан // Цвет и крест. С. 203—204).

У Пришвина чан — метафора истории и народной жизни; в разные годы в дневнике писатель рассматривает русскую революцию сквозь призму сектантской психологии. Ср.: Дневники. 1918—1919. С. 33-36.

С. 97. Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus. — «Будем радоваться, пока мы юны» {лат.) — первая строка средневековой студенческой песни «Гаудеамус» (XIII в.), воспевающей жизнь, молодость, науку и популярной в последующие века среди студентов различных стран, в том числе в дореволюционной России. У Пришвина наверняка осталась в памяти со студенческих лет учебы в Германии.

С. 100. …от этих мологниц взял Розанов свой Египет и узнал его в образах древнего Египта. — «Коперниковское» открытие Розановым темы пола в конце 1890-х гг. повлекло его историко-культурное погружение в древние восточные культы, «египетские секреты». В «повороте к египетским коровам», «положительно абсолютной» цивилизации Древнего Египта Розанов видел преодоление кризиса безбытийной, «афизиологичной» христианской цивилизации. В 1916—1917 гг. он начал издавать по выпускам книгу «Из восточных мотивов», посвященную Древнему Египту как «корню» всей мировой цивилизации. Уже умирая, Розанов «жаждал» завершить эту книгу: «А работа действительно изумительная. Там есть масса положительных открытий, культ солнца почти окончен» (Розанов В. В. Письмо к Н. Э. Макаренко от 20 января 1919 г. // Розанов В. В. Мысли о литературе. М., 1989. С. 528). П. А. Флоренский считал, что эта книга является «розанов- ским Святая Святых».

Древнеегипетская культура, «религия Отца миров и Матери миров», которую Розанов переживал главным образом визуально (через египетскую живопись и скульптуру), в силу своей ярко выраженной органичности стала ключевым источником в его онтологическом мифотворчестве пола, семьи, чадородия, материнства.

Онтологию пола, которая питалась у Розанова личным переживанием, он проецировал на древнеегипетскую мифологию, узнавая в ней свой личный опыт: «Я вдруг увидел все, все, о чем мечтал, думал, томился. И “на египетское солнце” я взглянул “как на родное себе”. Все, все, все — весь Египет — я открыл внутри себя. Это есть самое поразительное, и “Бог меня привел”. Но он привел и постепенно приводил

536

именно от чрева матери, и от шалфея, и от спринцовки» (Розанов В. В. Письмо Э. Голлербаху от 8 августа 1918 г. // Розанов В. В. Собр. соч.: В нашей смуте. М.: Республика, 2004. С. 355).

Розановский миф о корове, мечта припасть к ее сосцам, в которой отчетливо проступает египетский культ коровы и молока как архаических символов плодородия, изобилия, благоденствия (выраженных, в частности, в изображении фараона, сосущего в виде младенца молоко Небесной Коровы), основан и на личных наблюдениях Розанова за дойкой коров: «Какое счастье припасть ртом к Матери-природе и, установившись плечами между ног 3-х годовалой телицы, пить молоко из нее без посредства этих глупых кувшинов. Сладко ли будет ей самой это? Я замечал как бы задумчивый экстаз (полная неподвижность) коров, когда их доят крестьянки в поле» (Розанов В. В. Эмбрионы. Корова и яблоки (1902) // Розановская энциклопедия. М.: РОССПЭН, 2009. Ст. 1563).

Проекция материнского мифа Розанова на древнеегипетскую живопись проявляется в его восприятии Исиды, кормящей грудью Гора, изображение которой Розанов объяснял обожествлением египтянами материнства: «Тут есть мысль: “Ничего прекраснее женщины, кормящей грудью младенца своего, не будет”. Бог сказал. И люди сказали: — Да» (Розанов В. В. Собр. соч.: Возрождающийся Египет. М.: Республика, 2002. С. 75—76,176). Изображения египетских богинь с диадемой из коровьих рогов на голове стали визуальным символом розановско- го мифа о корове-матери. Коммент. А. Медведева.

Ср.: «11 Мая 1952. Трясогузка бегала у нас по огороду, и я вспомнил Розанова в его духовном общении с египтянами: так у них трясогузка была та же самая, но почиталась как священная птица. Вот я думаю, Розанов воскресил сие египетское древнее, и ему казалось все существующее мелким и глупым до того, что он правой рукой “правым” писал, левой же — “левым”« (РГАЛИ).

С. 104. …веселый разговор о Репине… — Свою встречу с И. Е. Репиным Пришвин вспоминает в дневнике: «Б/д. Я пришел в Тенишевский зал (в Петербурге) на лекцию Чуковского о Некрасове. Не помню, то ли я рано пришел, то ли запоздал лектор, но вышел значительный промежуток времени между моим приходом в зал и началом лекции. — Смотрите, — сказали мне, — вот и Репин идет. Я стал у стены. Репин прошел мимо меня и сел в первом ряду. Это был старичок худенький, небольшого росту. Я один раз слышал его выступление на большом съезде художников, и его манера говорить поразила меня и на всю жизнь вдохновила. Он говорил не как ораторы говорят для отвлеченной аудитории, а как говорит кто-нибудь для семьи своей или друзей дома. Мы все во время речи Репина, очень смелой, освобождались от условностей, становились большой семьей почитателей искусства, людьми, родственно связанными своим служением большому делу. С тех пор Репин, конечно, постарел, подсох, но все же это

537

был Репин. Мне вспомнилась его речь, и вдруг захотелось мне перекинуться с ним двумя-тремя фразами. — Как бы мне с ним познакомиться? — спросил я. — С Репиным? Да разве можно знакомиться с Репиным, — у него и незнакомые все знакомые. Подойдите просто к нему и приветствуйте. — Здравствуйте, Илья Ефимович, — сказал я, подсаживаясь к Репину. — Здравствуйте, милый мой, — ответил тот, — что это вас давно не видно? Откуда вы приехали? — Тут я соврал: — Из Ельца, — говорю, — приехал.— Из Ельца! Ну, рассказывайте, как там живопись в соборе — не чернеет? Только пойдемте в буфет чай пить, успеем, пока Чуковский начнет. Так