стороны и никогда не судить о нем вместе с кем-нибудь. До тех пор, пока я не умел пользоваться этими правилами, я то время теперь чувствую себя, как будто не было у меня ни мыла, ни полотенца, и я ходил неумытым.

И тоже похоже было, с нею боролся и между нами был резиновый щит, мои нехорошие слова били в резину и, отскакивая, ранили меня самого.

В чувстве любви есть и свой земной шар, летящий с огромной скоростью в бесконечном пространстве. Шар летит, а ты вовсе на это не обращаешь внимания и живешь так, будто все происходит на плоскости.

Люблю — это значит: «Мгновенье, остановись!»59.

Раньше в природе я, как в море, плыл на корабле, и меня природа окружала. Теперь в городе я стою, как у берега моря и берег мой — это мой друг.

20 Февраля. Заруби же себе навсегда на носу, Михаил, что ни думать тут не надо много, ни догадываться, а единственно быть всегда уверенным, что желание всей моей жизни исполнилось, что это именно и пришла та самая, кого ты ждал. Долой, Михаил, все мучения, все сомнения, будь радостен и прост: покупай хороших каленых орехов и отправляйся в кино.

Какая же тупая голова! Как не мог я сразу понять, что о своем и еще таком бесконечно дорогом человеке думать можно только впрямую, а не забегать мыслями со стороны, не подсматривать. И если уже не отвяжешься от какой-нибудь

55

соблазняющей мысли — то почему же не спросить? Как я долго не мог такого простого понять!

21 Февраля. Читал свою «Любовь» Валерии. И ни малейшего отзвука на все не было, хотя в то же время я знаю, что она ко мне относится, может быть, даже и более серьезно, чем я могу относиться к ней. Она мне даже призналась, что когда она что-то проверит в себе, в чем-то убедится, то откажется от чего-то своего «женского», откроется, и тогда мы станем с ней друг другу оба как «настоящие».

Приносила карточки родителей: понял отца, мать — нет. Ходили вечером с Валерией к ее маме. Душе моей было почему-то тесно. А когда вышли с В. к трамваю, то через шубу ее чувствовал дрожь всего ее тела, как будто все тело ее вскипало или газировалось, как шипучая вода. Может быть это было и от усталости, а может быть от напряжения, которое она переживала во время моей беседы: я может быть вел себя не как надо. Но я не мог себя иначе вести: мне ведь нужно было привлечь к себе сердце старушки, очаровать ее. Но она умная, воспитанная, сдержанная и осторожная нелегко поддавалась. Встречи не вышло, но, может быть, она и не могла выйти. Только почему же В. дрожала?

Валерия открыла в дневниках нового Пришвина. Это произошло так неожиданно. Она остановила трещотку машинки и вдруг сказала:

— А вы, оказывается, вовсе не такой глупый, как я думала.

И принялась читать, и я дивился, узнавал в ее словах нового писателя.

Как же это странно, что я не зная ее, а только обращаясь к неведомому другу, писал ее мыслями, ее словами, ее чувствами. Как будто оба мы, настрадавшиеся в напрасном ожидании друга до последней степени напряжения, встретились.

Интересно было раз, она вошла очень серьезная, напряженная, внутри взволнованная, извне окаменелая, села на стул да сказала:

56

— Вы дурак. И повторила:

— Совершенно глупый и наивный человек. После первого ошеломления, услыхав «наивный» я спохватился:

— А может быть, — сказал я, — вам это нравится, что я такой, дурак, а не умный?

— Очень нравится — сказала она тем тоном, что ей нравится, -но как же вы могли с такой глупостью жить на свете.

22 Февраля. Разве это не дело: складывать две жизни в одну?

Всю жизнь ждал свою Невесту, и вот она ко мне пришла. Не веришь и спрашиваешь себя, где же это, во сне или на том свете? А когда здесь, — то может разве здесь быть она, как настоящая? Вот из этого-то вопроса и родилась та неурядица, с которой я недавно покончил, и отвечаю твердо себе: да, это она, настоящая.

Аксюша думает так: если эти отношения есть духовная любовь, то почему же и она тоже не Она, почему перед ней закрываются двери, и они уединяются? Вчера я прочел выбранные рукой Валерии места из дневника Разумнику в присутствии Аксюши. Очень понравилось Аксюше, а я ей сказал:

— Это выбрала Валерия, ты бы ведь этого не могла бы сделать?

-Нет.

-Вот.

Но я жульничал. Сущность же в том, что отношения мои с В. не духовные в смысле Аксюши или, вернее, не только духовные. Мы в этих отношениях допускаем все, лишь бы мы, странники жизни, очарованные, продвигались дальше по пути, на котором сходятся отдельные тропинки в одну. Разница с Аксюшиной верой у нас в том, что мы сами участвуем в созидании жизни, она же выполняет готовую и расписанную по правилам жизнь. И тот же самый Бог, а пути разные: наш путь рискованный, у нее верный. Ей легче: она молится готовыми молитвами,

57

мы же и молитвы свои должны создавать и, если даже берем готовые, то…

Самое же главное, что у нас религия Начала жизни, у нее религия Конца, мы о здравии, она за упокой, у нас подснежники и одуванчики, у нее же гиацинты и бессмертники, у нее Старое, у нас Новое и Небывалое.

Вчера взял тетрадь дневника с отметками Валерии цветным карандашом. По этим отметкам я читал написанные мною отрывки и сам удивлялся, как это я мог написать так хорошо. Мне казалось это чтение таким интересным, что и на всю ночь хватило бы у меня бодрости читать. Но вышло так, что когда отметки кончились и не осталось никакой надежды увидеть на своих страницах руку моего друга, вдруг такая скука меня охватила от себя одного, что я лег в кровать и в 9 часов вечера заснул и так основательно, что проснулся лишь утром в 5. Этот случай может служить живой иллюстрацией…

Как ни чудесно это чувство, а в то же время бывает и страшновато перед неизведанным. В любви, как и в поэзии, есть свое хозяйство, вот и думаешь, как бы ни сделать в этом хозяйстве ошибки, не соблюсти меры. Эта тревога, наверно, происходит от того, что мы в этом чувстве не дошли до чего-то неопровержимого, после чего…

24 Февраля. Мы опять с 3-х до 10 вечера душа в душу, так что и оторваться больше наверно и нельзя. Сегодня она сказала, что приготовилась в наших отношениях к тому, чтобы исключить женское лукавство. Она что-то нашла вчера в «Кащеевой цепи» такое, из-за чего и пришла в этот выходной день.

За ужином я увидел ее не такой, как всегда, стал в нее вглядываться и вспоминать, кого я в ней вижу так ясно. И вдруг вспомнил:

— Джиоконда!

— А что это, лукавство? — спросила она.

— Нет, — говорю, — это: своя мысль.

58

— Верно, — ответила она, — и с вами у меня это очень редко: с вами я бываю всегда с вами.

Я рассказал ей все, что узнал о турецком фронте, о предстоящих этим летом переживаниях, возможно подобных Евгению (в «Медном всаднике»)60. Ей было все это не ново и она сказала:

— Я каждый день и теперь живу, будто англичане под Москвой61.

Меня поразило сегодня, что все прочитанное ею в дневниках моих она так помнит, будто сама пережила. Я ей это высказал, а она мне:

— Вижу, как всякую мелочь во мне вы хотите возвеличить.

Я человека нахожу в ней такого, какого не было нигде, и я впервые это увидел. И оттого, когда смотрю на ее лицо, то вижу прекрасное.

Она вообще готова всегда. Провал с Бончем (слух о том, что он отстранен) произвел на нее совсем обратное действие, чем я думал:

— Вот и хорошо, — сказала она, — значит, дневник к ним не попадет.

Она считала ненужным и рискованным передачу дневника в Музей.

Замечательно, что при всей высоте ум и самый практический не покидает ее: «практический» не в смысле использования чего-то или кого-то (совсем этого нет), а в смысле устройства помощи в данном положении или «выхода из положения». Ее вообще ничто не ставит в тупик, потому что от пустяков она не зависит.

Моя любовь к ней есть во мне такое «лучшее», какое в себе я и не подозревал никогда. Я даже в романах о такой любви не читал, о существовании такой женщины только подозревал. Это вышло оттого, что никогда не соприкасался с подлинно религиозными людьми: ее любовь ко мне (едва смею так выразиться) религиозного происхождения.

59

Она готова любить меня, но она еще не все установила, не все проверила и не всему поверила, что к ней от меня пришло. Наверно, я должен еще заслужить. На этом пути очень помогают мне книги и дневники: все это написанное было путем к ней. Не понимая — она бы не пришла. Вот теперь только я начинаю понимать, для чего я писал: я звал ее к себе, и она пришла.

Как бы я ни восхищался ею, что бы такого не говорил ей в глаза, все самое лучшее, она не станет отвергать, ведь сознавала, что все лучшее в ней есть — раз, и второе, что она сделала ошибку. Эта ошибка — ее замужество62, за это она себя винит.

Я сказал ей, что хочу ей подарить «Жень-шень». — Можно? -спросил я. И она ответила: — Подумаю.

Если бы не умер Олег, то она бы вывела его в жизнь63 и для этого применила бы силу женского лукавства.

Мне же она хочет обязаться этим лукавством никогда в отношении меня не пользоваться. А я этот подарок принял с радостью, потому что мое чувство должно быть совершенно свободным: «если потребуется» — пусть! а может быть и обойдется без этого, — и хорошо! Отсутствие посторонней силы (лукавства) расширяет границы и возможности моего «люблю». Я от чистого сердца в ответ на подарок могу сказать: «Люблю и да будет воля Твоя!»

Рассказ ее из эпохи Института Слова и «Школы радости»64. И все в нее влюблены.

Настоящим писателем я стал впервые, потому что я впервые узнал, для чего я писал. И может быть в этом я единственный:все другие писатели отдают себя и ничего не получают кроме глупой славы. Я же своим писанием, своей песней привлекал к себе не славу, а любовь (человека). Таких счастливых писателей никогда не бывало на свете. Никто