твоя побольше, моя раньше разобьется, и я должен тебе поручить себя после моего неизбежного физического конца, а ты, когда сама разобьешься со своей льдиной, попытайся нас поручить следующему носителю, как один поток, сливаясь, поручает другому свою воду нести в океан…
Так и прими это, что не переживу этой борьбы народов до ее морального конца, ты же подвинешься туда ближе, и я, зная неминуемый конец мой, поручаю себя твоему продолжению.
Меня мучит, что я уйду из жизни, не сказав какого-то необходимого слова. Нет, я, конечно, не знаю того большого человеческого Слова, которое как поперечная линия пересекает линию природы. Я не о том большом Слове говорю, а как Евгений или кустарь лелею в себе право и необходимость сказать слово такое, будто я знаю моральный смысл всего неморального для нас, маленьких существ, потока мировых событий. Мне хочется этим своим писанием создать для тебя, плывущей на льдине по океану, возможно, не-призрачный остров достоверности.
Я тебе уже говорил, что будто я сейчас по океану на льдине плыву, и больше того, днем и ночью, пока не сомкну глаз, я теперь слышу шорох этой льдины своей, теряющей ежеминутно твердые частицы свои в теплеющей воде океана. Скоро, вот-вот придет моя последняя весна, и льдина моя сольется со всей водой, огромной водой, стихией, подчиненной совсем иным законам, чем наша мораль человеческая. Меня охватывает безумное желание создать такой Конец своими книгами, который станет перед тобой, тоже плывущей на льдине, как остров достоверности.
Весь день возились на Болоте с машиной, десятки шоферов и трактористов пытались завести ее. Только к вечеру приехал
568
кладовщик и открыл, что начальник по усердию своему поторопился и налил в машину не бензин, а керосин.
Говорят, что уже сорокалетних берут и не смотрят на здоровье, — будто бы взяли одного с деревянной ногой. Это вовсе не так глупо, как говорят, на войне нужна теперь всякая работа, и человек с деревянной ногой тоже годится. Петю моего, наверно, уже взяли, а у меня от этого в душе ничего не происходит: вот как можно одному человеку при жизни умереть для другого.
6 Сентября. Пытаюсь свозить своих за грибами, и послезавтра (завтра вместо 8-го) празднуем именины тещи Наталии, отправляемся ночевать в Дворики, чтобы утром 9-го быть в Москве.
Теща же у меня необыкновенная, это теплично-комнатное растение: в свои 65 лет она не отличит галку от сороки и может сказать, что грачи у нас зимуют, а сороки улетают в теплые края. Имен для людей у нее не существует твердых, и Петра назовет Павлом, а Павла Петром, и все думают, что это у нее от высокомерия, от «свысока», но это лишь ее стиль маркизы 18 века, не изображаемый ею, а свойственный ее натуре и не имеющий отношения к ее духу. Ее занимает и утешает, что дочь вечно разыгрывает для нее свою любовь к ней и стала в этом такой искусницей, что сама свою игру принимает за любовь.
Итак, мы как рыбы на сковороде: нам из нашей глуши не видно, кто нас жарит, но мы чувствуем, что жаримся, и по этому чувству хорошо можем, конечно, по-своему представить себе состояние мировых дел.
Павел Михайлович воображает свое по одному слову «подступы» к Киеву, а я по тому, как Рузвельт бьет тревогу об опасности для Америки от Гитлера. Раз Рузвельт боится, значит, он не верит, что Гитлер застрянет в России, как Наполеон, а напротив, устроится в России и будет пользоваться ее силами против Америки. Но как можно верить тому, что Гитлер победит Америку и завоюет весь свет…
569
Можно представить себе очень легко святого в положении сапожника, столяра и любого ремесленника, но я не могу себе представить святого в положении водителя легковой машины, развивающей высокую современную скорость.
И не потому я не могу себе это представить, что водитель трудится меньше сапожника. Нет, я сужу не по труду со стороны, а по своему собственному душевному состоянию, которое испытываю я во время водительства. Я могу назвать это состояние удовлетворением естественного стремления всего живого двигаться.
Мне кажется, всякому живому существу в природе свойственно находиться в состоянии неудовлетворенного движения, потому что каждому хочется расти сильнее, чем может, лететь, бежать, ползти <приписка: ползущему бежать, бегущему лететь, летящему парить как Дух Святой над [водами] >. Посмотрите на гусеницу, на божью коровку, бегущую по ладони вашей, как ей хочется бежать сверх сил и как, чувствуешь это, она не может.
А водитель это может: он движется в десятки и сотни раз скорее своей непосредственной возможности. От этого движения сразу же лишаешься воображения, фантазии и весь удовлетворенно сосредоточиваешься на небольшом поле зрения перед машиной. Не могу сказать, чтобы это состояние было неприятно, скорее напротив, оно приятно удовлетворенностью вечного стремления к движению. Но само это движение само по себе без отношения к каким-то глубоким вложенным в натуру человека ценностям является суетой, и состояние души водителя мне представляется состоянием удовлетворенной суеты, в атмосфере которой невозможен подвиг святого.
А в старое время, когда вся Россия была кустарной, я помню…
(Светлое озеро и Алпатов.)133
…самое удивительное, было для Алпатова еще в том, что это Светлое озеро мирило раскол с православием, мирило все враждующие между собою евангельские секты, влекло к себе всех верующих и даже вовсе неверующих, привлекало к себе красотой. На том холме, где миссионер официальной церкви готовился к спору об истинной вере с сектантом и старовером,
570
был небольшой столик, за ним сидел книгоноша и продавал Евангелия, маленькие красные и синие книжечки по восемь копеек.
План 3-й книги «Кащеевой цепи».
Так же, как и 2-я книга «Кащеевой цепи» задумана в двух планах, так и эта: на 1-м плане современность, служащая лирическим введением во 2-й план прошлого Алпатова. Только теперь я хочу в том и другом плане найти свои отдельные сюжеты, сливающиеся один с другим, как в «Корне жизни»* сливались и сходились сюжет Хуа-лу и человека.
Новое, «современное» произведение должно быть написано так, чтобы в нем скрещивались все современно-смертельно-жизненные темы, и в то же время так просто было написано, чтобы все могли его понимать.
У этих комнатных, напуганных людей к другим людям все был «подход» и дипломатия.
— Почему мы с тобой при встрече с другими людьми непременно играем, изображая себя? Но, может быть, и все так? Назови кого-нибудь, кто с людьми остается всегда таким, каким он бывает с собой.
— Александр Вас., — ответила она, — никогда никого не играет.
— Но ведь <зачеркнуто: он абсолютно бездарен> и хорошего от этого мало, что он показывается именно таким, каков он есть: что, правда, в этом хорошего? Мы же, вероятно, собой недовольны и хотим сделать из себя нечто более интересное, чем мы есть: мы хотим из себя создать легенду о себе, стать выше себя, ты как думаешь?
— Я думаю, что, может быть, это происходит и от страха оказаться перед людьми в голом виде, от сознания невозможности перед всеми раскрыть свою личность.
— Но это же именно и есть глубочайшая причина того, что мы все играем и даем легенду вместо нас самих, в этой невозможности
* Первоначальное название книги «Жень-шень».
571
раскрыть перед всеми свое личное, может быть, и таится происхождение всего нашего искусства и невозможности заменить «жизнь» искусством.
Красота в глубочайшем существе своем есть борьба между Богом и дьяволом, и вот почему…
7 Сентября. Собираемся завтра выехать в Москву (с ночевкой в Двориках), а сегодня празднуем Наталью вместо завтра, 8-го.
Теща моя — это зло, парализованное и склоненное в сторону добра посредством умного рассуждения с собой и дипломатией с людьми. Она разделяет общество на «мы» и «пролетарии»: «мы» -это люди культурные, а пролетарии — это хамы. Ее простейшее, чеканно отделанное на немецкий лад бытие осложнилось жизнью в пролетарской среде и христианским влиянием дочери.
Словом «любовь» называются чувства очень разные, одна любовь для Бога, другая любовь для себя.
В одной любви чувство направляется к Христу как разумному началу любви, постигаемому сердцем, в другой чувство направлено к любимому в собственное свое удовлетворение.
В первом случае чувство проходит как бы через принцип, или распределитель, направляющий не туда, куда хочется, а куда надо. Во втором случае любовь слепая и направлена прямо туда, куда хочется.
Вот эта трансформация слепого Хочется в сознательное Надо и есть дело разумного начала, постигаемого сердцем, или Христа: в этом и есть вся сущность Христа.
После 12 ночи Ляля засыпает крепким эгоистическим сном, ничем ее тогда не привлечешь к себе, ни мыслью, ни нежностью, она наконец-то, если и не живет, но хоть спит для себя. Но стоит только вздохнуть поглубже или нечаянно прошептать горькое слово, как бы она ни спала, это она услышит и проснется и начнет утешать. — Ты бы, — сказала она раз, — так делал, когда я разосплюсь, и я бы не оставляла тебя.
572
Вот это чувство жалости, это постоянное состояние готовности к состраданию и есть среда, в которой сгущается как человеческая личность страдающий Бог. У Ляли склонность к этому состоянию была с детства, и 12-летней девочкой она с большим разумением читала Евангелие. Но ряд страшных жизненных ударов в сердце отняли у нее простую, слепую и у многих (сколько хороших людей!) священную радость жизни, или любовь для себя.
Мое чувство любви к ней сопровождалось готовностью создать ей жизнь для себя, которой она не знала. Вначале мне это вовсе не удавалось, мы с ней только страдали. Но теперь она сама созналась, что любит меня для себя, и вот почему я так обрадовался этому признанию.
Но я-то, я сам, какой же я-то христианин, если напрягаю все силы, чтобы удержать свою монахиню в мире обыкновенных радостей и естественных чувств! Не знаю, но мне кажется, будто, так поступая, я больше христианин, чем Олег, горделиво ушедший от брака, или те, кто, не постигая Христа сердцем, сделали из него разумный распределитель душеспасающих добродетелей.
И пусть у меня не сознательная, а слепая любовь, — пусть! Но раз моя слепая любовь удалась, значит, это победа, и если победа, то и суда нет на мне от людей, и я сам, как победитель, опасаясь удовлетворенности и застойного благополучия, приобщаюсь к страданию с такой молитвой, что если все-таки можно обойтись еще сколько-то без страдания, то я буду рад и послужу тебе, Господи, за это великое счастье, сколько у меня хватит сил.
А может быть, настоящий христианин именно тем и настоящий, что ему больше других хочется жить, а знает, что надо страдать. И так он это
