Ляли палочек не найдено, мой грипп тоже проходит, на той неделе хорошо бы выехать вместе.

Мне хорошо в лесу, потому что там все живое и растет само, а не как в городе, все сделанное и устроенное рукой человека. Самая красота городская ослабляется во мне жалостью к несчастным или презрением к гордым тупицам, словом, в городе так много намешано всего человеческого, что самая красота упрекает тебя и становится красивостью.

В лесу же ничто не мешает всему живому дивиться и ему сочувствовать. Самое же главное в лесу — это независимость каждого существа от человека: не при его содействии все растет, а само по себе.

Иногда, очнувшись в лесу от своих мыслей, я как бы выгляну из себя и вдруг увижу вокруг деревья, цветы, травы, птиц, муравьев как существ живых, самостоятельных. В особенности молодые сосны или березы, расставленные где-нибудь на лесной поляне, — глянешь на них из себя и вдруг увидишь в каждом свою судьбу, свою борьбу. Тогда открывается в душе родник радости жизни чистый, святой и страстное желание прийти к людям, не понимающим этого, и открыть им непостижимые сокровища жизни, скрытые от них суетой, пустяками.

Всю жизнь, как писатель, я только и делал это, что пытался своим искусством открыть этот мир сокровищ для людей. Возможно, что каждый художник делает то, чего я хочу, но мне кажется, что художник на то и художник, чтобы делать и не знать, что он делает. Я же, возможно, как художник очень ограничен, но зато я знаю, что я делаю, и это мое знание делает мое искусство драгоценным, и вот почему люди, привыкшие ценить в искусстве лишь красивость, а не знание и волю, нескоро меня поймут.

591

Это видно по книге «Жень-шень», с каким священным восторгом ее читают немногие и как равнодушна к ней масса читательская. Видно и по тому, как встретили мою «Фацелию», я хотел открыть мир, за который надо вести священную войну, а они испугались, что открываемый ею мир красоты в природе помешает обыкновенной войне.

Смелость в правде есть в Ляле ее главная черта, унаследованная ею от отца. Сюда же относится и ее готовность открывать тело перед глазами любимого человека и духовная свобода, независимость от форм, даже церковь, где она по-настоящему молится, она называет протухшей и к попам не чувствует ни малейшего благоговения. Для нее священны только Бог, только Христос, весь же остальной мир для нее существует, поскольку он с Богом. Ни малейших суеверий, ни малейшей мистики и даже не любит луну.

…С тех пор как она рассталась с Олегом, ее мучило особое душевное состояние — это женская потребность, что-то вроде искушающей любознательности открыть недозволенную дверь и, может быть, найти там себе женское удовлетворение. С этим чувством она встречала ухаживающих за нею мужчин и дерзала открывать запрещенную дверь, чтобы в конце концов там не находить ничего. Никакого удовлетворения ни физического, ни нравственного в этом она не находила: все, что она встречала, было в неравенстве с нею, чем-то ниже ее и утверждало ее падение. Этому искушению конца не предвиделось, и единственное средство в запасе против такого мученья было уйти из мира, стать монахиней. Ее оскорбляло в мужчинах их родовое хотение, не хватало священной непорочности в этом хотении, единственно способной пробудить в ней ответное мужчине хотение. Ужасающее непонимание и неравенство и новое падение. Она же могла удовлетвориться лишь равным.

<На полях: Наступающее сознание неравенства переживалось как свое личное падение. >

По ее признанию, в наших отношениях самое решающее для нее было мое объяснение, что мне от нее ничего не надо, что я ничего от нее не жду и всякое хотение от себя отстраняю и что

592

это самое главное. И действительно, каким-то чудом у нас не произошло никакого падения, при удовлетворении плоти всегда оставалась основная непорочность, целомудрие, и если бы родился ребенок, то он родился бы истинно при непорочном зачатии.

Из этого можно вывести, что евангельское противоречащее современному материализму и биологизму «непорочное зачатие» в существе своем естественно и даже необходимо в интересах той же «евгеники». Другими словами, более современными, непорочное зачатие выражается как духовное равенство*, а порок, падение заключается именно в неравенстве. Если же устранить непорочное зачатие как цель в деятельности пола, а целью сделать производство физического человека, то это неминуемо должно привести к рациональному регулированию производства человека, подобно тому, как это делают спринцовками в конюшнях.

<На полях: Я бы сказал еще так по своему опыту, что половые отношения являются священными не потому, что от этого родится ребенок, а потому, что они ведут к духовному единству полов прежде всего и вследствие этого к непорочному зачатию. >

20 Сентября. С ½ 12-го до ½ 2-го ночью была стрельба и тревога, но я пролежал в кровати, — это первый раз за все время. Начинаем привыкать.

Тихий семейный Александр Михайлович открыл мне жизнь свою как цепь романов, притом объяснил, что никогда не вступал с женщиной в связь ради удовлетворения похоти.

Боже мой! до чего же бедна показалась мне моя жизнь, если скромнейший А. М. мог переходить от счастья к счастью, а я только почти в 70 лет получил в первый раз удовлетворение.

Итак, вот вся жизнь моя. В 29 лет безумная, бессмысленная, почти беспредметная любовь без всякого удовлетворения. Эта любовь разрешается разделением моего существа: механическая половая жизнь в самых ограниченных пределах (в неделю

*«Равенство» в смысле духовного соответствия. — Примеч. В. Д. Пришвиной.

593

раз, без поцелуев) и на поэзию. И так почти 40 лет (1904 -1940 = 36), пока эта насыщенная эросом поэзия не сгустилась в «Жень-шене» до страстного зова и не привела в мой дом желанную. Так что из всего романа моей жизни «семейная жизнь» выпадает, и это 36 лет!

Немцы движутся методически, и все более ясно становится, что до зимы еще они захватят Киев (уже в предместьях), Ленинград и Москву, Украину, угольный район… Должны же где-то люди беспокоиться об этом. Но все, кого я встречаю, разводят руками и говорят: Господи веси…

21 Сентября. Радио о зверствах, а шепотом о гуманности.

Мастера тьмы.

Куда ни заедешь, в болота неизмеримые, неисходимые, и где только ни соберется на боровом местечке несколько избушек, всюду окна закрещены бумажными бесполезными полосками.

Вы думаете, так сказывается послушание славянской расы? да ничуть! это оттого, что люди напуганы и недружелюбны: каждый боится, что сосед на него донесет.

То же самое и со светомаскировкой. Почти невозможно угодить тьмою, какая-нибудь ничтожная звездочка просвечивает, и вот усердный, затемнивший себя до дьявольской тьмы, бежит доносить на тебя милиционеру, и тот врывается в квартиру с лифтершами, с дворниками.

Вы подумаете опять: это ради патриотизма, ради общего дела, — и ничуть не бывало, ни малейшей идеи, а то же самое окаянное проявление своего личного торжества над другим: «я затемнился, так затемняйся же и ты, сукин сын».

И так нарастает дьявольская тьма, бесполезная и даже вредная для дела. Говорят, будто немцы вовсе не стесняются со светом и когда надо, зажигают открытые фары. А наши в темноте натыкаются друг на друга, путаются и губят из-за тьмы дело. Все очень понятно, немец затемняется в целях победы, а наш из-за страха ослушаться.

594

…передавая эти панические слухи с фронта, инженер, бродя глазами по комнате, по белой стене, наткнулся на отдушник, побледнел,вздрогнул и сказал:

— А вы знаете, что в таких отдушниках помещают микрофоны? — Другому стало досадно и жалко труса, он ответил:

— Как вам не стыдно, неужели им теперь есть какое-нибудь дело до нас, болтунов! Вспомните, какими патриотами были несколько дней в начале войны, мы тогда верили, что добиваем Гитлера. Вы даже говорили тогда, что совершилось чудо: народ поднялся и наша победа принесет нам избавление от деспотизма, быть может, заслуженного нами, что в победе будет наше оправдание. Чего же теперь бояться нам? Бояться надо тем, кто вел нас к поражению, если только передаваемые вами слухи справедливы.

Инженер успокоился.

Прожил тридцать шесть с женщиной, вырастил сыновей, и вдруг семья отпала от меня, и так, будто ее не было, и за все тридцать шесть лет я не нажил с ними даже намека на дружбу и благодарность с обеих сторон. Все лопнуло как мыльный пузырь, и ничего-ничего не осталось, ни сожаления, ни упрека.

Неужели же и эти двадцать четыре года самоубеждения в том, что зло деспотической власти нами заслужено и ведет к возрождению народа, восстановлению государства, [неужели] эта мысль о таком государстве безликом такой же мыльный пузырь, как моя придуманная семья без любви?

Нет, я не думаю. Сколько писал я вещей, которые были мною изорваны и брошены в корзину, и ни одной страницы, мне думается, не было без пользы моему делу: неверный шаг всегда заставлял меня одуматься и вернуться на правильную свою дорогу. Так и выдуманная семья привела меня к настоящей любви, так и выдуманный коммунизм должен привести к живому, настоящему.

Да как же хоть на мгновенье может быть затемнено сознание какой-то ненужности: там 36 лет и тут 24. И те 36 был мучительный [путь] невольного творческого отречения, и эти 24 -путь истинно героической борьбы за личность, за истинную

595

родину. И как там вырвался «Жень-шень» как свидетельство моей личной победы, так и тут непременно мы стоим перед оправданием.

Немцы, англичане, американцы, вся путаница мировой политики — все мелочь перед осуществлением неминуемой воли к торжеству жизни, скоро-скоро врач будет находить радость в своем врачевании, инженер в строительстве, крестьянин в достатке, рабочий в работе своей и все найдут отраду в сочувствии друг к другу. Это будет, осчастливь, Господи, дожить и хоть одним глазком посмотреть.

Все совершится так же внезапно, как было при нэпе: вдруг везде на улицах, в трамваях люди перестали злиться и показались такие хорошие люди, о существовании которых и не подозревал.

Если она для любви своей поднялась на высокую гору и потом, не выдержав высоты этой святой, вынуждена была сойти вниз, то я-то разве со своей парижской невестой тоже не был на такой высоте и тоже потом точно так же не сошелся с женщиной без любви? Совершенно то же самое было со мной, как и с ней. Только я связал себя благодарностью к удовлетворившей меня женщине и долго думал, что для себя в жизни я получил все, отдаваясь делу своей поэтической исповеди неведомому другу. Она же, раз упав, пыталась хвататься за лучшую личную жизнь, и от этого только падала все ниже и ниже, не находя даже того чувственного удовлетворения, которое