представление народа. Недавно я рассказывал, что в Усолье я опираюсь на русский народ, что в Усолье нет ни участвующей интеллигенции, ни евреев. На эти мои слова Ляля ответила, что в Усолье только учитель да несколько лиц, кое-что знающих о мне как писателе, и никакого нет народа…
А между тем свет был не только в моих глазах, там за моей синей светомаскировкой в утреннем свете сверкал белизной своей выпавший за ночь снег, такой густой, что в бору можно было понять беличьи следы, а в поле высыпали все наши охотники на заячий малик*.
Так совершалось рождение дня, и так я в комнате, закрытый от света рождения жизни, заканчивал борьбу с тьмою конца ночи: сам лично создавал себе свет там, где его не было, и верил возможности вечного, независимого от солнца света, связанного с моей бессмертной личностью.
Через несколько часов капризные нетерпеливые сосенки стали швырять сверху вниз комья снега и мокрые хлопья эти таять, орошая вечно зеленые листики брусники и черники. Детские верхние мутовочки молодых сосен, растопырив все свои хвоинки, еще долго держали по белому комочку, но и
*Заячьи тропы (охотничье).
607
эти последние комочки мало-помалу разбежались водой по их оранжевым стволикам.
Сохранив в себе от ночной борьбы с тьмою уверенность в возможности личной победы над смертью, я радовался этой жизни леса и дивился прекрасным подробностям. Вон там белка, заложив за спину хвост, промахнула через дорожку, там на опушке молодого сосняка высыпала частая семья ярко-красных мухоморов.
После Воздвиженья (14 сент. по ст.) комары и мухи вымерли все дочиста, для чего же рождаются теперь в таком количестве мухоморы?
Эта мысль возвращает меня от непосредственной радости жизни к источнику этой радости, и я чувствую, что источником ее была та борьба за жизнь в ночной темноте, вызвавшая во мне необходимость перестановки окна перед глазами, требующими света. И скорее всего моя радость и является как выход из тьмы моей личности, преображающей дикий лес в какое-то прекрасное, гармоническое сообщество живых существ.
Не есть ли этот преображенный лес мое личное творчество, мое нравственное переустройство мира в его красоте, каким была в человечестве церковь: моя личность лес переделала, а личность Христа в церкви преобразила жизнь человечества.
Значит, в особого рода творчестве, свойственном природе моей личности, есть выход моей личности и удовлетворение ее (радость) в гармонической переделке видимого мира.
И отсюда тоже, если идти в мир по Христову пути, возможна для каждого верующего деятельность в переустройстве общественной жизни человечества к лучшему.
Как христианин, достигнувший полноты сознания личного бессмертия, я вхожу в мир для оправдания своей веры делами.
Так создавалась церковь творцами ее, идущими по пути Христа…
Откуда же взялось у Ляли ее постоянное повторение в том, что христианство дает только личный выход без всякого влияния на жизнь общества?
608
Откуда у нее тоже тяготение к миру загробному с явным презрением к жизни на земле?
И вообще в ней какой-то революционный разрыв между жизнью здесь и там, снимающий с личности ответственность за мир на земле.
Ее ошибки происходят от избытка идейности при недостатке воли для осуществления этих принципов: она слишком принципиальна (интеллектуальна). Вот почему недавно в Москве, не одобряя какую-то мою охоту не то к еде, не то к автомобилю или чему-то еще, она сказала: — Я думаю, теперь надо к смерти готовиться, а ты… — А когда я пожелал спасти свой архив, она тоже сказала: — Публичные библиотеки горят, а ты свой архив спасаешь. — Пусть горят публичные, — ответил я, — а я буду спасать свой.
Тут она договорилась до противоречия себе самой и полного обнажения своего разрыва с обязанностями человека в отношении жизни земной: совершенное подобие раскольничьей эсхатологии: наступает конец мира, бросай все.
А я думаю, что такая «принципиальность», приводящая к разделению мира на «здесь» и «там» с предпочтением мира будущего здешнему, является источником обратно-принципиальному утверждению материально безбожного мира социалистов. Одно стоит другого, идеализм и материализм одинаково приводят к иллюзии и последующему истреблению жизни на земле.
Я думаю, что единственный свободный путь благодетельного развития человеческого сознания — это постоянная творческая согласованность всяких идей с современностью. Мы должны чувствовать время и быть в идейном равновесии с ним, как птицы знают, не думая, об условиях своего равновесия в воздухе.
Так вот теперь, мне думается, всякий верующий христианин без всяких формальностей посвящения, просто в состоянии отвечающей времени духовной свободы может стать священником и в любом месте, своим личным способом, в полной личной свободе приступить к переустройству вселенной, согласно всему
609
опыту на земле христианства. Каждый из верующих должен чувствовать себя предтечей грядущего Христа и действовать не по указке церквей, а непосредственно в личном согласии со знанием времени, в которое должен прийти к людям Христос: это время приблизилось.
30 Сентября. Современность. Где-то скрытое в глубине моего «Я» — «я сам» как творческая монада, и вне меня время, вернее, текущий отрезок времени — мгновенье, соответствующее моей монаде.
Творчество и есть то усилие, которое приводит монаду с «мгновеньем» в отношение со-временности, в котором жизнь располагается как путь…
Есть глупцы, полагающие путем внешнего усвоения знаний, общения с «передовыми» людьми и т. п. стать людьми современными. И есть которые пытаются реализовать себя во времени путем соприкосновения с понятиями, одинаково значительными для всех времен, как Бог, Разум и т. п. Тоже напрасное усилие.
Только соприкосновение своей монады с отвечающим ей мгновеньем дает полную ощутимость жизни, тот свет, в котором отвлеченные «вечные» понятия, как Бог, становятся живыми. Без этой современности своей личной монады, без этого «здесь на земле» не может быть продолжения себя «там» или жизни загробной.
Любила меня Ляля, как только может любить женщина. Но сегодня ночью она заболела, и ей стало не до меня. Пришла ее мать, стала за ней любовно ухаживать, и она — не излучать из себя, а принимать в себя материнскую любовь. Я же, не умея помогать так искусно, как мать, остался в стороне одиноким и ненужным человеком.
Так, наверно, и всякое живое любящее существо, заболевая, умирая, перестает быть источником любви и само нуждается в любовной поддержке.
И так Распятый является не источником любви, а ее собирателем и побудителем. Источник же любви есть Сотворитель всей жизни: там в этом мире во всем и везде, как ручьи, реки,
610
озера и океаны воды, копятся силы любви и собираются к Распятому, преображаясь в любовь человеческую в сердце Непорочной Девы, Матери всего сущего.
Воздух ветрами своими выдувает камень, и вода его размывает, и морозы дробят, и корни растений всасывают, и ручьи окатывают, и ни воздух, ни вода, ни морозы, ни корни не могут камень и все неживое сделать живым.
Мало того! все сотворенное живое, пожив сколько-то времени, превращается в твердое неживое, и опять по-иному начинается та же вековечная игра и борьба. И так точно в человеческом мире, как в природе с камнем, совершается борьба всех жизненных сил со злом.
Было время, когда нас в школе учили и мы этому верили, что мир человеческий движется вперед в нравственных своих достижениях, и ступени духовной культуры соответствуют материальным достижениям, и люди, которые ездят в поездах железных дорог, стоят на более высокой ступени нравственной культуры, чем древние пешеходы.
Но теперь найдется ли хоть кто-нибудь, кто скажет, что эпохе самолетов, засыпающих города бомбами, соответствует более высокая ступень развития человеческого духа?
Напротив, все очевидцы, весь тыл войны может в один голос сказать, что мы, стреляющие с самолетов бомбами и пулеметами, находимся на более низкой ступени, чем дикари ‘С их луками, стрелами и каменными топорами.
Это свидетельство нашего времени, и в очевидности этого свидетельства единственно и заключается зачеркнуто: вся ценность> весь смысл нашего времени.
Но если так все возвращается к себе с некоторым лишь разнообразием в форме, то, кажется, должен же наступить у человека конец охоте повторять себя во времени. И вот нет! охота не отпадает, благодаря родовой силе…
Марья Васильевна при всяком сомнении в чем-нибудь отсылает к Богу и каждую тревожную мысль этим Богом, как пробкой, закупоривает. Если же все-таки ей приходится выбирать
611
из двух возможных решений одно, то она пишет две записочки, кладет за образ, молится и вынимает одну записку, содержащую то или другое решение. Одним словом, она всеми способами убивает в себе всякое сомнение, страх, колебание и всякую личную мысль.
А разве не то же делает Ляля, когда машина у меня начинает постукивать и я в тревоге решаю вопрос, что это у меня разладилось, в самом ли моторе, в зажигании, в конденсаторе или динамо-машине. В это время Ляля, замечая на лице моем тревогу, сомнение, борьбу мысли, говорит: «Читай Богородицу»*. Так, нужно сказать, очень часто везде и во всем любовь вызывает Бога на помощь в борьбе своей с мыслью.
Но [ни] эта любовь, ни та любовь, заменимая, которая устремлена к облегчению жизни в мелочах (можно заменить ее платными услугами и механизмами), являются любовью только человеческой, а не всего живого мира.
Любовь только человеческая не разлучается с мыслью и не вызывает Бога для облегчения душевной борьбы за новую мысль. Это не обычная любовь-жалость и страх за любимого, а любовь бесстрашная.
Среда окружающих меня христиан, к моему огорчению, показывает мне все людей, заинтересованных в Христе как бы эгоистически, благодаря своему физическому предрасположению: все это люди ушибленные, убогие, униженные и оскорбленные, больные, несчастные и недостаточные. Сколько я их видел, и все «ненормальные».
1 Октября. Перед закатом почитал Ляле из дневника, ее мало заинтересовали мои мысли. — Почему ты людей не изображаешь? — сказала она, — вот как у Гамсуна. — Потом вспомнила Олега: — Какой он был гармонический человек!
Потом она вгляделась в меня, внутрь меня вошла как бы со стороны. Может быть, она не осознала даже того, что увидела, не придала значения этому и тут же забыла. Но мне стало страшно от этого глаза внутрь себя, потому что сам-то это свое
*Ну, это уж редко я так. — Примеч. В. Д. Пришвиной.
612
окончательное «я» не могу увидеть, она же это увидела, и что это такое, это «Я» объективное, как любая вещь? А она, разглядев такого меня, вздохнула и с жалостью вспомнила Ал. Вас.
Стесненный и даже почти что задушенный, вышел я в бор, там в холодном свете золотистой зари сосны горели. И мне стало жутко стыдно за себя, за свое существование, и ненавистны мне были исписанные мои бумаги и этот ежедневный труд, в котором я похож был на червяка, ползущего с целью оползти неизвестно зачем земной шар. Страстно захотелось уничтожения себя как писателя и начала жизни
