совершенно простой, как у всех. Мне захотелось потихоньку от Ляли перетаскать сюда в лес дневники свои и спалить все и не писать ничего нового до тех пор, пока с потребностью писать станет невозможно бороться.

От этой мысли освобождения себя самого из плена писательства мне стало делаться лучше и лучше, пока наконец не кончилось все простой мыслью: — А зачем сжигать дневники, если после меня Ляле хватит на всю жизнь с ними возиться и зарабатывать себе средства существования. При чем тут дневники, если, может быть, и сам ты скоро умрешь: ты здоровей этой мыслью, что и так само собой, без шутовства всесожжения кончишься и не будешь чувствовать себя червяком, оползающим землю. Стань в этом свете неминуемого костра своего, как стоят эти сосны в свете золотистой зари, и подумай про себя, совсем про себя на корне своем в неподвижности полной: разве что-нибудь значит для тебя такого этот ничтожный червячок, этот ты, кого-то из себя представляющий.

Так я прислонился к дереву, слился с ним и мало-помалу стал совершенно спокоен. Мне даже пришла в голову отличная мысль о том, что вот этот выворотень можно подрыть и опрокинуть в то положение, в каком росло дерево. Если же перед тем, как опрокидывать, вырыть яму, обложить кирпичом, процементировать, то можно отлично спрятать тут вещи свои и дневники.

Перед сном в постели Ляля, прижимаясь ко мне и обнимая, говорила: — Можно ли говорить о любви и что-то понимать вообще, если вот так лежишь вместе. Но когда ты мне читаешь и я вижу твои ясные и умные глаза, — я люблю тебя.

613

Слышал, что в каком-то квартале Москвы не попало ни одной бомбы, и это тем объясняли, что одна женщина каждый день ночью обходила квартал с иконой. Бомбы рядом ложились, а внутрь за черту ни одна не попала.

У Достоевского («Братья Карамазовы») хорошо сказано о чуде, что не от чуда вера приходит, а чудо приходит от веры.

2 Октября. Я прост душой, почти как Иван Дурак, а меня понимают как сложность необычайную («Не понимаю его», -сказала Клавдия Борисовна). Точно так же и Ляля, — чего проще для меня и какая для всех («Ляля очень сложная», — сказала теща). Единственный человек, кто понимает меня как простого, — это Ляля, и я единственный в мире ее понимаю просто как женщину, неудовлетворенную в естественной жажде любви. Но, может быть, в этом и есть сущность любви, что открывает двум любящим в них простейшее, скрытое для всех.

Да и любовь проста, чего проще! сложно томление жаждущих любви, и вот, наверно, это самое томление и создает для всех пелену сложности.

И Ляля, и я для тещи представляем величайшие сложности, и к этому она ежедневно прибавляет свои ночные догадки.

<На полях: Ляля - это все, и ум, и мудрость, и красота, и если она бывает не умна, не мудра и не красива - это я виноват, это значит, я покинул ее.>

Читаю «Карамазовых» и догадываюсь, за что Достоевский не попал фигурой на здание Ленинской библиотеки рядом с Горьким, Толстым и другими классиками. Тут не в политике дело, а в существе. Дело, по-моему, в том именно, что Толстой-Горький хотят видеть прекрасное (или доброту мира) в своем естественном и независимом состоянии, тогда как Достоевский ставит прекрасное в человеке в зависимость от греха, то и другое у него, как свет и тень.

Но ведь не может быть тени без света, а свет может обойтись и без тени. Толстой с Горьким вот и хотят нам дать независимый свет, и за то у них роскошно выходит изображение

614

природы, тогда как у Достоевского за малыми исключениями нет изображения природы, т. е. красоты, независимой от греха человека. Достоевский до конца своей личности погружен в человечину и несвободен в поэзии за пределами греха.

Напротив, Толстой и Горький дают нам мир в ширину по ту сторону греха… и ничего не открывают нам нового в самом человеке, в его любви и грехе. Довольно одних «клейких листиков» Ивана Карамазова150, чтобы понять, как жаждал сам Достоевский <зачеркнуто: чувствовать> постигать этот мир святой, лежащий за пределами человечины, но «осанна» ему не давалась, чуть только шевельнется мысль об осанне, как появляется грех в образе человеческой пошлости.

Борьба за бессмертие умирающей личности в разложенной семье, обществе, государстве и церкви — вот тема Достоевского.

Безграничная радость жизни, независимая от человека, содержащаяся в мире вне человека и дарованная ему в рождении, младенчестве, детстве, вот тема Толстого-Горького.

Социализм в затее своей есть попытка перебросить общество по ту сторону греха в утопический мир безгрешной, так называемой языческой природы.

Есть и правда нечто святое в простоте труда рабочего или крестьянина и просто в здоровье живой жизни, чудесно-простейшим образом разрешающее самые запутанные мудрейшие вопросы жизни.

Есть чувство такое несомненное в нашей душе, дающее уверенность, что святость жизни существовала в мире до человека и дикий человек в своей наивности ей причастен и пользуется ею гораздо больше, чем человек искушенный. Это мы видим на каждом шагу, и это верное и утверждаемое всей мировой поэзией выросло и переродилось в претенциозную, дерзкую и атеистическую систему социализма.

И замечательно, что как только у Толстого и Горького прекращается непосредственное чувство поэзии святости мира и переходит в моральное требование переустройства мира, талант и проникновенность их покидают. Достоевский не делает таких грубых и глупых ошибок, как эти светочи языческого

615

мира и утверждения святости рождаемой жизни. Но Достоевский и не может выйти за пределы человеческого — только человеческого — мира.

Если отбросить социализм и анархизм, отстегнуть эту рубашку, обнявшую святую поэзию Толстого и Горького, и, может быть, также и мертвечину исторической церкви Достоевского, то у Толстого и Горького остается религия человека-младенца, у Достоевского религия человеческой личности, у тех — поэзия безликого творческого духа, у этого — поэзия личного бессмертия, и там — роды, здесь — смерть.

Если буду жив и найду силу раскрыть себя в своих писаниях, то моей задачей будет из мира природы («Роды») войти в мир человека и Смерть представить как роды личности бессмертной.

Повторяю себе, что Христос является борцом за спасительное (от смерти) сознание, страдающим Богом, но не источником любви.

Co-страдание Матери всего живущего есть единственный источник человеческой любви на земле (жалости).

Сколько безумного чувства было истрачено мною на воображаемую Ину, сколько смирения, труда, чтобы восполнить расхождение воображения и жизни в другой женщине, и вот настало время, имена той и другой женщины не возбуждают во мне больше ни малейшего волнения, лежат будто камни на дожде и ветре… Прощайте!

3 Октября. Представляя себе разрушенный Ленинград151, мы думаем все, что та же судьба и Москву ожидает в очень недалеком будущем. И уже не очень и страшно, и лишь бы скорее. А тут вот какие-то рабочие привозят кирпич и начинают отстраивать разрушенный бомбами флигель. Редко можно видеть столь яркую картину действия двух противоположных сил. И тут в деревне мы теперь запасаемся капустой, картошкой, несмотря на карканье тещи: — Для чего запасаться, если придется бросать.

616

У лесничего испортилось радио, на торфоразработку ходить далеко, да так вот и забросили, кстати, ничего нам не говорят: нас бомбили, и мы их бросили и занимаемся спасением собственной жизни. Но это неправда, что кончено наше сопротивление: чем-то все держится, и армия не бежит. В связи с англо-американской комиссией в Москве является возможность ожидать амнистии и некоторых перемен в политике.

Морозом обожгло листики черники и голубики, они покраснели, а лиловый вереск побелел.

С утра до ночи движутся мимо наших окон эшелоны эвакуируемых из Калининской области колхозных стад. Движение скота сопровождается догадками о том, что их гонят на пищу эвакуированным.

Самое невыгодное в советском хозяйстве — это собственность. Советский человек, разумный, никогда ничего своего не заводит, а всем пользуется, занимая какое-нибудь место по своей специальности. Дмитриев как тип советского государственного жулика.

4 Октября. Заказал на зиму 20 кубометров дров с доставкой по 21 р. за кбм. Теща против моих заготовок: — А если бросить придется? Страшная упрямица, и такая же Мария Вас., диккенсовская женщина, на правилах живет, как на пружинах. Все эти женщины с виду в большой дружбе между собой, а внутри каждая ищет в другой повода для своего недовольства. Ляля тем особенно и привлекательна, что всегда стоит в готовности у порога к выходу из этого ограниченного женского мирка, и в то же время остается всегда женщиной.

В сущности своей, может быть, ограничительная природа женщины не «природа» сама по себе, а складывается по необходимости общественной жизни данного исторического отрезка времени. Сама же природа женщины по внутреннему своему устремлению есть движение к неведомому в загадочных переменах. Ограничение этому движению происходит извне: обязанности к детям и отсюда все другие ограничения, как насилие над личностью.

617

Но если только женщина выбьется на волю из-под родового ига, то вся мужская свобода перед ее свободой кажется детской игрой в тележки и санки.

Предел этой свободы в беспредельности личности Христа и сострадании Богоматери.

Вот это-то и надо знать каждому, кто хочет овладеть женщиной, тут два пути: общий путь — это окружить ее детьми и обычными ограничительными правилами, из которых складывается так наз. женский мир. Другой — это готовность в каждый час жизни расстаться с ней, и эта готовность должна быть жертвенной готовностью перед Богом в глубочайшем сознании, что у Бога жертв напрасных никогда не бывает. Я лично эту необходимость расстаться переношу в свое так называемое творчество, где эта жертва должна найти возмещение. Точно так же и Ляля в своей любви всегда готова к материнству и даже физическому (естественный предел свободы или переход от любви-свободы к любовь-уход за любимым).

Но по существу жизнь состоит из двух сил, называемых в общем любовью: одна сила — это любовь рождающаяся (родовая сила), другая — любовь образующая (сила личности).

На одной стороне — роды, на другой — смерть, роды в смерть и смерть в бессмертие.

Если мне суждено написать 3-ю книгу Кащеевой цепи, то она будет состоять из двух частей: первая часть — какой хороший мальчик родился, и вторая — что из этого мальчика вышло в бессмертие. Вот и все.

Лада, Нерль, Кента, Ярик, Верный, мои собаки, о которых я написал такие рассказы, что каждый скажет о них, как о драгоценностях в сравнении с живыми собаками. Между тем для меня самого драгоценны были сами собаки, а не рассказы о них, и я никогда не мог бы написать хорошего рассказа, если бы не верил в то,