из них в мои годы не мог воскликнуть от чистого сердца, от радости переполняющей душу: Люблю и да будет воля Твоя.
60
Часто про себя думаешь что-нибудь вроде того: придет страшное, голодное время, и я ей отдам свой последний кусок хлеба. Кажется, так много! А когда ей скажешь об этом, она едва обратит на это даже внимание: в ее глазах это так мало. И через это я становлюсь выше и начинаю любить высоту.
Учусь жить на высоте.
Учусь любить высоту.
Ее воля, мое послушание.
— Если меня, создающего что-то хорошее, убьет упавшая с крыши сосулька, сделает кто-нибудь мою работу? Задумалась.
— Если бы, — сказала она, — так было все случайно, то не было бы вещих снов.
И рассказала свой сон (целовала живых, как мучеников)65.
25 Февраля. Спрашивает: — Любите?
Отвечаю: — Люблю!
Она: — А я этого вам не могу сказать. Со мной совершается Небывалое, и нет на свете человека, кто бы мне был так близок и кому я так открылась, как вам. Но я все-таки не могу сказать: «люблю». Ведь у меня же долги, если я люблю, то долги сами собою уплачены. А сейчас я не чувствую в Вас того настоящего, ради кого я должна то все бросить: я сейчас еще вся в долгах. Но я надеюсь, что когда-нибудь вас полюблю. Но что Вы меня любите, я знаю.
(Это больше, чем я заслужил.)
Необычайный человек д-р Раттай Александр Николаевич, я думаю, что этот полоумный человек и меня может полюбить, как их. Я же его почти полюбил за Валерию.
Когда ее ссылали, и она сидела на вокзале за решеткой66, то среди людей на перроне мелькнул и Раттай, и он сам за себя боялся, и пришел, и плакал, не видя ее, не зная, что она на него смотрит из-за решетки.
Надо быть более осторожным и больше беречь сено от огня, для того беречь, чтобы больше-больше-больше было у нас
61
неодетой весны… Но она любит лето, и тут она… сама того не знает. Я буду беречь ее… но…
Беда с Аксюшей: влюблена! Очень, очень я жалею ее, но, слава Богу, пока помогла Валерия. Плохо, что едва ли можно их сладить.
И к этому, в тот же день Клавдия Борисовна. Не хватает Павловны. Вот болото!
Полное недоразумение: у нее любовь на высокой горе, на снежной вершине, а они там, внизу целуются, и тоже называют это любовью. И она сходит в долину, она идет к ним, и они ей: люблю, люблю…
Так бывает, снег от тепла ручьями в долину бежит, а у женщины ее настоящая любовь расходится слезами.
Неужели теперь под ее влиянием сложится из всего моего хаоса настоящий человек? Если он есть во мне, то да. Но может быть и нет? Всего этого-то она и боится и ей временами так трудно.
Дела на 26/II.
2) Детиздат: выяснить возможность издания книги.
3) Чагин в Гослитиздате: выяснить возможность издания V тома и VI.
4) Взять 6500 из Мол. Гвардии, чтобы осталось там 3000.
Я хотел ей подарить Минеи67.
— Эх, вы! — сказала она.
Положила книги в шкаф. И после того:
— Эх, вы! не понимаете. Книги эти наши, а вы их хотите мне подарить.
Доведу любовь свою до конца и найду в конце ее начало бесконечной любви переходящих друг в друга людей. Пусть наши потомки знают, какие родники таились в эту эпоху под скалами зла и насилия.
62
На этом пути я сделаюсь самым современным писателем.
И как ужасно, что «бабы» вмешиваются со своей «любовью» в эту нашу любовь (родники рода и разливы личности).
Было и то, о чем писать нельзя, и если написать…
Раз допускается даже в самой ничтожной дозе между нами то, о чем не пишут, то мысленно можно допустить, что как-нибудь случится — дойдешь до конца. И не зарекайся, не зарекайся! И пусть! и отчего же: очень хорошо, но при одном непременном условии. Нужно, чтобы она оставалась неизменно прекрасной невестой моей, какою ждал я, стоя голыми ногами на железной сковороде, какою встретил и какою хочу сохранить в себе до конца. На эту невесту ничто не должно влиять и если она сохранится, то можно все допускать, и вот именно «допускать», но не думать, не умничать.
И первое, самое первое, чтобы не по себе равняться, а по ней: она должна быть счастлива, если ей это нужно, а я же и без того пьян.
С охотой, наверно, придется расстаться, потому что, если вплотную сойдусь с ней, то вся моя жизнь полностью переменится, и понятно: тогда будет не «я», а «мы». Чувствую, что из меня много будет выброшено «для своего удовольствия». И пора, и пора!
Гражданин с 3-мя женами, которые все его страстно любят. Это как распад христианского брака. К этому и обратное: Валерия входит в мой дом, и другие женщины разбегаются.
Апрель — 4 000
Май — 4 000
Июнь — 4 000
14 000
Написать договор. На устройство фермы-кормилицы в Загорске — 6000 руб.
63
К июню продать часть архива, скажем, письма тысяч за 25 — и хватит до зимы. Так что успокойся, Михаил, и помни завет друга: «Деньги? на что так много?»
26 Февраля. Запретная комната.
Загадки она мне загадывала про то, о чем не говорят. И то ли голова болела у меня, то ли она мудрит и перемудрила, то ли «умалчивает» о чем-то по своему праву, но я ее не понял. Борис Дмитриевич пришел, перебил, и у меня в душе стала темнота и закрыла все, и связь моя с ней потерялась до того, что хоть плачь. Так вот она мне высказала о ее сомнениях в добротности моей души.
— А это что? — спросил я.
— Вот, например, я изменила Олегу, и когда пришла к нему, он не придал этому никакого значения. Дальше следовало молчаливое: «А вы?» Этот вопрос был для меня труден, потому что еще вчера я по глупости своей понял вопрос в противоположном смысле: могу ли я быть, как все. От этого завился во мне вихрь, и она закрылась, а я был в себе ущемлен как-то и потерял уверенность в себе, храбрость и самость, и у меня самого явилось сомнение в добротности своей души, т. е., что хуже всего: я от нее до сих пор уверялся в своей силе, в возможности роста. Так исчезла простота и явилось неравенство, похожее на распадение связи с моей невестой: графиня, а я «купеческого происхождения». И ядовитый вопрос со стороны: «а зачем тебе надо замучиваться?» И самое последнее сомнение в себе: неужели же все было «поэзия», и на проверку — сон: видел то, чего нет.
Всего же неприятней, что когда я сказал ей об исчезновении простоты и здоровья, она сейчас же, как ни в чем не бывало, начала говорить о том, что эта раздвоенность очень реальна и она всегда и во всем может быть такой, как была, какой мне хочется ее видеть.
Как она не хочет понять, что если человеку дать дом с тысячью комнат и сказать, что одна комната запрещенная, то он непременно полезет в запрещенную.
Не знаю, как и выйти мне теперь из положения: нарочно сам себе глаза не завяжешь и не вернешь себе прежней наивности,
64
прежнего наивного состояния, в котором не было запрещенной комнаты.
Путь Олега был в таких случаях — отойти подальше в пустыню, очистить ее образ в себе. И я тоже так могу: моя пустыня — мое писательство. Стоит мне туда отойти, и вихрь Иродиады68 исчезнет, и она будет ясная, и я еще приду к ней с чистой совестью, и не устрашусь, если она мне и повинится, как Олегу. Это и есть монашеский аскетический путь, и я об этом думал, когда говорил ей о том, что могу быть в отношении ее бескорыстным. И могу, и могу!
Мелькает, однако, вопрос: не есть ли такой уход в монашеский мир — по существу явлением не силы, а слабости: там готовая, Богом данная свобода, чистота, поэзия, тут — необходимость взять, значит, выпить сосуд со всякими гадами, выпить и звезду сохранить. Нет никакого сомнения в том, что Олегову «добротность» я могу показать и верно уже показал перед всеми (собрание сочинений), но могу ли доказать добротность на другом пути при постоянном Всевидящем оке монахини — тут без особой милости со стороны ничего сам не сделаешь, в этом надо смириться до конца, и своей возлюбленной, испытующей добротность души своего друга, сказать: Милая! не знаю, могу ли, но верую, и ты помоги моему неверию, и вникни милостиво в мои слабости, и укрепи там, где надо, и побрани, где не надо, а главное, помири меня с собой, и поцелуй, и как хочешь сама назначь: идти по-прежнему к звезде или, как мне хотелось бы, строить вместе жизнь возле себя, простую и радостную.
Так вот и пойдет теперь переживаться «запрещенная комната», как испытание моего бескорыстия. Теперь ясно, что раз поставлен вопрос — войти непременно придется, а если вошел, то тебя насквозь просветят, какой ты есть.
Ни разу не видал я ее такой взволнованной, с такими красными пятнами в лице, когда она говорила о «запрещенной комнате». И ты не думай, что обойдешь вопрос и спасешься работой.
Вакханка или монахиня: вот я, бери, если хочешь, но только тогда уж я посмотрю на тебя и тебя проверю насквозь, и узнаю, какой ты настоящий-то, ну-ка, целуй еще!
65
Что «люблю» — это [конечно], это заключено в образе, можешь беситься, проклинать, убегать — и не убежишь: образ будет везде с тобой. Значит, люблю — это твердо.
А дальше, как второй этаж этого «люблю», — бескорыстие, совершенная преданность и растворяемое в смирении эгоистическое самолюбие. Надо в этом положении добиваться в себе бескорыстия точно такого же, как я писал «Жень-шень». Мог же я там, почему не могу здесь? И там были принципы неверные, я их уничтожил, и здесь, если будет, — уничтожу.
Огорчительный сюрприз «запрещенной комнаты», наверно, очень велик, если она покрывается красными пятнами и загадывает о добротности моей души.
Надо меньше, как можно меньше говорить: частые слова неуместны, портят ритм.
И еще надо больше пользоваться правом перерыва в беседе.
Не Гамлет, не психическая болезненная двойственность («я здорова»), а что-то «очень конкретное, очень реальное». Если бы то, о чем я думаю… и вообще, если бы от нее осталась бы только душа, которую можно бы носить с собой
