Старым, накануне выступления Америки и Японии нынешнее положение России является лишь фактором второстепенного значения и война будет длиться еще долго. Вторая же, болотная перспектива — это что на разделе России все помирятся, и в особенности довольно будет, конечно, самое болото.

*В Кабардино-Балкарии Пришвин побывал в 1936 г.

629

Чувствуем себя совершенно, как рыбы, еще плывущие в воде, но уже не по своей воле: невидимая сеть нажимает сзади с боков, а впереди бьют по воде батогами. Остается еще немного, рыба будет прыгать на сухом берегу, а хозяева разбирать ее на сорта, крупная на жареное, мелкая на уху, а совсем ничтожная бросается в воду обратно. Вот и хочется теперь на болоте каждому попасть в мелкую рыбу.

А мы с Лялей и в ус не дуем. Мы в сторонке от всей массы рыбы, на косом бугорке подпрыгиваем и надеемся с косого бугорка скоро как-нибудь с Божьей помощью в воду свалиться. Марья Васильевна соблазняет нас принять решение по записочке, но мы против записочек, выключающих личный разум как силу божественную.

12 Октября. Во мраке горела полоска зари красная, пересеченная темными стрелками, и невидимый валил снег. И пока я вставал земля стала белая. Последние дни стоят морозы до 8 градусов. Семино озеро замерзло, и если не вернется тепло, рыбки уже больше не съешь.

Павел М. Назаров очень похож на пойнтера, глаза как будто умные, но по-собачьи: этот ум в глаза приходит только через чутье. — В воздухе, — говорит он, — носятся слухи, все слухи, а не пойму и не могу запомнить.

От первого прикосновения до первого признания Ляли в том, что она мне отвечает на мои страстные ласки не более, как мать, когда ребенок просит у нее молочка, прошло довольно времени, которое называю я медовым месяцем: месяц-то во всяком случае был. Но Ляля, вспоминая то время, говорит, что была одна только ночь. И она, пожалуй, права, потому что эта чувственность была мало существенной частью нашей любви.

Ее память в отношении своей жизни работает, как память художника-реалиста: утверждается как реальность не все факты, а только те, которые характеризуют направление сознанья личности. Так может случиться, что какой-нибудь факт из жизни, замеченный всеми, у нее из памяти может вовсе исчезнуть,

630

провалиться в область того, чего не было. Вот почему, как художник, обладая в высшей степени такой качественно фильтрующей памятью, я ужасно боюсь какого-то возможного суда над собою людей, имеющих имя «все» или «масса», или «пролетариат», или сословная аристократия, или общественное мнение. На этом преследовании обществом личности, ускользающей от правдивого суда по незримым следам, и основана борьба общества с личностью: общество всегда рационально, личность, напротив, пользуется силой Ratio в большинстве случаев только для того, чтобы сделать доступной для всех силу Logos’a. На этой игре понятия с представлением построено все Евангелие. В романе моем вот и надо изобразить обе силы: силу организованного изучения фактов, этих следов на песке существа, обладающего крыльями. Но вот следы ног кончаются, по обеим сторонам этих последних следов на песке виднеются следы ударов маховых перьев крылатого существа, и дальнейшее преследование его по следам на земле невозможно. Вот в этом-то и открывается для личности возможность борьбы со множеством, со всеми. И в этом смысл смерти Христовой и вознесения крылатого существа: камень от гроба отвален, книжники и фарисеи одурачены, земные следы крылатого существа потеряны. И только верующие, т. е. не все, не массы, не книжники и фарисеи, не аристократия, не пролетариат, а личности знают, что Христос воскрес и через какой-то необходимый срок переживаний обманчивой земной радости всеми придет вгех судить, всех живых и мертвых на личность… Это суд Христов в противоположность суду человеческому будет совершаться уже не по земным только следам, а по тем главным, существенным следам крылатой личности, которые ускользали от глаза земного следопыта.

13 Октября. Река еще течет, но заводи застеклились, и пушкинский тяжелый гусь, отражаясь во льду, направился к воде и, достигнув реки, погрузился, захлопал крыльями и загоготал.

14 Октября. (Покров.)

Заря желтая; холодная, непокрытая снегом земля зябнет, и даже любимые зубчики леса, расположенные пилкой на фоне

631

зари, не говорят ничего моему сердцу, и я молюсь о том, чтобы заря стала зарей, свет — светом и радовал нас, как было в мирное время.

Пока я молился, милая лесная пила стала голубой, заря золотой, а темная пелена облаков над зарей — сиреневой, и в сердце в ответ шевельнулась уверенность в существовании таких огромных богатств на земле, о которых не хочет знать человек, завороженный в злую сторону жизни.

Каждый из нас теперь накануне неведомых событий, как невеста перед пугающей и в то же время сладостной силой насилия: невестой она называется, потому что чувствует неизбежность перехода в иную жизнь, но этой жизни не ведает.

Везде на болоте женщины неслышно кучками обсуждают что-то.

Объявлено: Вязьма взята. А говорят, что взята она в среду и немец теперь под Можайском, а то и ближе еще.

Все у нас стали дипломатами и политиками за счет честного человека. Зато уже больше никто и не верит друг другу.

Если человеческий образ потерян, то можно ли сожалеть о каком-то русском человеке: снявши голову, по волосам не плачут.

15 Октября. За вчерашний день определилось, что в Москву ехать опасно, и машину могут отнять, и в пути можно попасть в бомбежку, и просто могут даже из Москвы и не выпустить. В связи с этим N. за мной из города не приехал.

Люди прячут свое добро, но не от своих разбойников, как в 17-м году, а от немцев. Что же касается своей «шпаны» (включая некоторых сидящих у власти), то этого теперь вовсе не боятся, напротив, ждут не дождутся, когда можно будет вытурить «шпану». Вот так я и дожил: тогда ориентировались на пролетария, на «беднейшего из крестьян», теперь на человека порядка (помни боксера-повара), законности: чистейшая контрреволюция. Теперь этому и время пришло, как будто начиная

632

с 17-го года посадили в печку пирог, и 24 года он поспевал и теперь поспел окончательно. В том и ужас истории, что не по человеку, не по личности складывается правда, а по времени: сколько до времени было героев, пытавшихся провозгласить то самое, что посажено было в печь и готовилось. И все герои, истинные мученики, погибали в осуждении: «нечего было совать нос», «сидел бы и ждал» и т. п. Да и сейчас еще нельзя определенно сказать, что поспел пирог, но только стало всем ясно, что рано или поздно из печи вынут пирог.

Ездили в Переславль к N. Оказалось, что и в Переславле и в Москве ничего особенного нет, а взрывы бомб, которые у нас на болоте слышатся, — это учебная стрельба, вот и все. N. говорит, что до больших событий остается еще дней 10 и что после Москвы оборона страны станет невозможной. Он говорит, что с Советской властью все кончено, что англичане в Москве, как на пикнике, пьют и речи говорят. Но мы слушаем и думаем не о словах, а о том, кто их говорит. — Если вы служили в НКВД, то как вы думаете выйти из этой заварушки? — А я, служа, никому вреда не делал, кроме пользы, и нас таких 30 % населения, -разве можно всех уничтожить? N. — это тип между Дмитриевым и Катынским. Жена его, светская дама курортного воспитания (Антонида Романовна).

Весь день валил снег. Мы весело ходили за молоком, падали на скользком пути, смеялись. А дома крепко поссорились из-за того, что я чуть не решил назавтра ехать одному и Лялю оставить дома под предлогом ее болезни. Но я, наконец, понял, что Ляля, сама Ляля не оправдывает в глубине своей Лялю раздраженную, истерическую. Она в кровати мне это сама объяснила и сказала мне, что я должен взять вину на себя, потому что я мужчина и должен к ее раздражению относиться милостиво, по-отцовски. Я с этим согласился, принял вину на себя и поклялся (ввести в молитву) существенных отношений никогда не вмешивать в нашу раздраженность и самому никогда при раздражении Ляли не выходить из себя (и не буду, не буду). Между прочим, во время нашего спора я неосторожно сослался на встречу нашу: — Ведь я же, я тебя нашел. На это она

633

ответила: — Так что опять тоже не от тебя и не твоя заслуга, а это я тебя нашла с Божьей помощью. Не ты и не я, а Бог дал.

16 Октября. В 5 утра завел машину. При выезде из сарая в снегу буксовала машина и вертелась. Едва выправил руль. Выехали в 7 часов. Снег завалил на ¼ аршина. Следов машин на пути еще нет. Машина ходуном ходит, как санки, но я доехал благополучно на Лабазную 2, к N. Собрались к 10 у. и выехали в Москву.

Было у нас три предзнаменования опасности нашего пути. Первое у Ляли, что мы с ней ссорились как никогда. Второе у меня как шофера: что под снегом рыхлым гололедица, что скользкий путь. И третье, самое главное, что N. передал мне известие, слышанное им по радио, что немцы прорвали фронт на западном [направлении]. — Это где-то около Ленинграда. -Что вы, — воскликнул я, — если сказано на западном… вы слышали, что на западном? — На западном. — Ну, это значит Москва и ехать нам не надо. — Напротив, — ответил он, — именно теперь в последний раз съездить, все узнать и осесть здесь до конца.

Он это говорил, исходя из сущности своей природы авантюриста, я же, как всегда будучи связан с людьми, не желая своим решением портить им настроение, уступил. Возможно, повлияла и моя склонность к авантюре, как к могучему средству добывать такой материал, о котором бывает необходимо писать. И правда, все написанное мной доставалось мне всегда на почве риска своей жизнью. Именно этот риск и делал потом в моем сознании слово мое необходимым, слово, наливаясь жизнью, делалось вещью, и так получался у меня из собственной жизни свой собственный реализм, который у нас пытались напрасно сделать советским.

Кроме того, я оправдывал свою авантюру возможностью спасти свой архив: N. для этого предлагал свой грузовик. Правда, если бы заглянуть в самую свою сущность, то архива там не было как мотива, а скорее даже «пропади он совсем». В глубине была неразумная тяга к жизни в ее высшем значении: «Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья,