девочка! — сказала Ляля. Он так и вздрогнул: — Вид, вид! — закричал он, — бросьте вид, никакого
684
вида, можно наплевать на вид: у нее золотуха, голова лысая, в струпьях, противный вид! — и т. д. Он хотел сказать, что внешность всякая отвратительна при сопоставлении с тем внутренним содержанием, которое он ли вложил в нее сам, или понял в ней. (Растление семьи, поэзия Достоевского.)
— У нас бомба попала в квартиру. — Не верьте, надо проверить (даже пьяный не покидает официальной позиции коммуниста).
— Верит ли кто-нибудь в дело коммунизма? — Молодежь верит и должна верить, без веры жить нельзя. — Во что же? — Вот именно во что надо верить и требуют от нее согласно времени: живет и верит. — Сам же он эту веру потерял, когда женился, через тестя кондитера. Этот способный человек изобрел какой-то способ выпечки хлеба, экономический и простой. Из этой борьбы за «способ» зять, комсомолец, понял, что в коммунизме нет ходу личности, и к нему в этом перевороте душевном явилось чувство природы (охотник) и чувство семьи.
<На полях: Лесничий ни разу не читал ни Евангелия, ни Библии и напал на путь Личности через тестя своего, кондитера>
Он был в положении беспризорного с двумя матерями и двумя отцами (отец женился на другой, мать вышла второй раз замуж). Так что беспризорник — это существо, лишенное того, что должно быть у всех: лишенное дома. И весь путь беспризорника, в том числе, может быть, и его комсомольство, есть взамен дома. Мечта о 30 десятинах чернозема («обойдемся без немцев»).
Я опрокинулся со своим прошлым в душу этого лесничего, я — точно такой же, но опередивший его в своем опыте почти на полстолетия. Каждый марксист в той или другой степени бывает беспризорником и совершает свой путь от беспризорности к дому. На этом пути природа как дом. Когда я полюбил Лялю (дом), как мысль о ней вытесняла постепенно мое «родственное» внимание в природе.
685
<На полях: Евреи - это нашедшие свой дом беспризорники!>
Беспризорность (бездомность), неудовлетворенность русских и есть главнейшая их составная часть души, а у немцев обратно: их домовитость и самодовольство (Deutschland ueber alles*).
Так что русский смотрит на немца с тем же чувством, как беспризорник смотрит на разумного и довольного собой хозяина: и хорошо бы себе так, и противно довольство, ограничивающее ум. Война русских с немцами есть война беспризорников с мещанами. Победить беспризорников нельзя силой и заключением в лагери, их нужно соблазнить довольством, как сделает это Америка (если сама устоит).
В этих тяжелых условиях вино является творческим эликсиром, и каждый выпивший ищет слушателя, как писатель читателя. Потребность в собеседнике так велика, что иной единственный свой полулитр выставляет для гостя, чтобы с ним вместе «творить». Вино — это выход из одиночества и молчания… В иных условиях это выход в иллюзию, а в наше время наше Болото — это не иллюзия, это рождение слова.
17 Ноября. Зимка, а не зима: снегу — только закрыта земля, и морозы 2-3 градуса. Слава Богу за раннюю зиму, можно мясо без соли хранить. Убирал дрова.
18 Ноября. Говорят, люди в Москве теперь полусумасшедшие. И не мудрено: такой казни массовой посредством метания бомб в дома больших городов еще не было.
Кто первый придумал это и назвал именем тотальной войны? Он ли, придумщик, взявший меч, отвечает за нее, или тот, кто побудил его прибегнуть к такой войне как к последнему средству?
Да, во время от паники 16-го Октября и до наших дней произошла по непонятным причинам перемена в самоопределении,
* Deutschland ueber alles (нем.) — Германия превыше всего (официальный гимн Третьего рейха).
686
искренно или фальшиво, но многие перестали ориентироваться на немцев: что-то дошло, и надежда стала располагаться больше на Красную армию, что армия эта, если победит, даст нам лучшую жизнь, чем было.
<Зачеркнуто: Мне писать больше нечего, как раньше, далекому неведомому другу, мой друг со мной, чего же теперь мне надо еще больше? Никакая бомба не может разрушить дома, в котором мы живем, он недоступен, и если мы существуем, существует Вселенная, да, нас с другом моим достаточно, чтобы построить вселенную, разрушьте ее - и мы ее снова построим.>
Все еще мерещится какой-то благополучный выход, все думаешь, мы ли победим, или немцы, или все разделятся благодушно за наш счет, и мы вернемся к той жизни, когда издавали книги, читали в обществе повести, путешествовали и могли принимать к сердцу дела иных униженных и оскорбленных171. Но ближе и ближе подступает к нам та настоящая тотальная война, в которой встанут на борьбу священную действительно все, как живые, так и мертвые. Ну-ка, ну-ка, вставай, Лев Николаевич (Толстой), много ты нам всего наговорил <зачеркнуто: когда мы ждали и слушали, вставай, наступает великий Суд всем обещаниям, вставай, защищай себя>.
Вот что становится ясным в отношении немцев, они вполне разумно (разумней нельзя) взвесили недовольство народа русского, недостатки коммунизма идейные и хозяйственные. Но они сделали вывод такой, что стоит толкнуть этот строй, и он рассыплется, как в свое время рассыпалась Российская империя чуть ли не в три дня.
Но вышло, как недавно с Москвой: во время паники 16 Октября стоило выбросить небольшой десант и занять Москву. Но немцы почему-то не сделали, почему? Это выходило за пределы их плана. Так точно вне плана вышла задержка войны в самом начале, и дальше у немцев опять не нашлось инициативы вне плана. По-видимому, они все ждали, что вот подымется народ, свергнет свое правительство, и они водворят у нас разумную и
687
справедливую жизнь. Но народ слушался и со стоном шел на войну. Народ слушался, народ своим послушанием вышел за пределы немецкого разума. И получилось то, о чем мы спорили когда-то с Птицыным.
— Рассудите, — говорил он, — на одной стороне разум, сила, культура, на другой сплошное безобразие. — Вот именно безобразие-то и победить может, — ответил я, — мы их победим своим безобразием.
И вот теперь пожалуйте, Птицын, с вашим достойным разумом: он упирается в бесформенное, в без-образное. Оказывается, вовсе не существует народа, который бы в СССР мог противопоставить себя как Целое своему правительству. В 200 мил. людей каждая единица стоит лишь за себя в отношении другой соседней единицы, а дальше он подчинен какой-то силе, против которой он и не мыслит сопротивляться и по первой повестке ее готов идти безропотно на смерть. К этому еще, что такой отдельный человек до того беден, до того мало у него есть личного, за что можно стоять…
Вот тут-то немцы и просчитались: народа, о котором они думали, вовсе не существует. Но этому неимущему, безобразному народу хочется жить, очень хочется получить образ, и он стихийно течет в ту сторону. Как всякий беспризорник, этот народ беспризорный стремится к дому и рано или поздно найдет себе этот дом. Пустяком можно соблазнить этот народ, за пустяк какой-нибудь он валом повалит на работу, но невозможно по-немецки взять его силой и заставить работать: не на себя он будет очень плохо работать…
Сегодня иней, снег только-только не тает, так тепло для зимы и такая тишина! Но в тишине беспрерывно орудийная стрельба по сектору Загорск — Талдом — Калязин. Из-за этой стрельбы невозможно было углубиться в себя и в природу, мысль все время вертелась около войны.
19 Ноября. Теща намекнула Дуне о пропавшем ведре. Дуня взбесилась. Произошло то самое, что бывает у нас с каждой прислугой. И вообще у нас с тещей два разных отношения к русскому простому народу: она стремится в каждом человеке
688
видеть хама, я же, наоборот, всю жизнь свою действенно отдал на то, чтобы в хаме находить человека. У нас теперь был очень крупный разговор, и мне даже мелькнула мысль, чтобы уйти от них в учителя. Я сказал об этом Ляле, она мне ответила: — Значит, ты не выдержал! — Да, — говорю, — мне тяжело, а Бог мне простит. — Но, как же ты можешь покинуть меня? — Я тебя не покину, ты со мной до гроба, та Ляля, которую я люблю, а та, которая есть мое удовольствие, то я потружусь над собой, поработаю и поживу как-нибудь и без удовольствия. — Ведь всего тебе, — говорит она, — и переждать-то, может быть, несколько месяцев. — Ну, — ответил я, — так нельзя понимать время.
Не только несколько месяцев пережидать, а теперь даже один наступающий день нужно считать как все время. Никто и никак теперь не может сказать, будет ли за этой жизнью в Усолье какая-нибудь другая, благополучная. Да если бы оно и пришло, то благополучие, то все равно эти дни Суда всего нашего народа, всей нашей культуры, нашего Пушкина, нашего Достоевского, Толстого, Гоголя, Петра Первого и всех нас будут значительней тех будущих дней…
В этом и был столь удивлявший всех пафос моей фотографии. Подумать, как это может удовлетворять беганье в природе в поисках случайной композиции, если карандашом, сидя на месте, можно сделать свободнее и лучше. Меня побуждало удивление перед тем, что фотография является как бы доказательством Божьей руки в создании Природы. Но это, конечно, очень наивно, потому что рисунок художника, улучшающий естественный пейзаж, еще более утверждает действительность природы в человеческом деле. Искусство художника тем удивительно, что в натуре он находит свои образы и так выходит, что образы природы, начатые кем-то, продолжаются в его образах. Как будто Бог, начав создавать мир по своим законам и образам, передал продолжение творчества человеку, и сотворение мира не кончилось, а продолжается по сей день, и кто сознает себя участвующим в продолжении Божьего дела, то в этом творчестве он тоже как Бог.
Искусство художника тем удивительно, что в натуре он находит свои образы и так выходит, что образы природы, начатые
689
кем-то, продолжаются в его образах. Как будто Бог, начав создавать мир по своим законам и образцу, передал продолжение творчества человеку, и сотворение мира не кончилось, а продолжается по сей день, и кто сознает себя действительно в продолжении Божьего дела, то в этом творит он тоже, как Бог. <Приписка: А может быть, то, о чем я говорил по поводу моей фотоработы, относится и ко всему моему словесному искусству и еще больше к моей жизни.>
Сегодня тоже мягкая погода, как вчера, только иней еще сильней насел. Сосны в инее, как не совсем поседевшие стальные волосы лет в пятьдесят. В той стороне, верст за 40, откуда вчера весь день слышались
