этом с Лялей, и она мне напомнила о том, что это было заветной мечтой Олега написать вместе с Лялей современную Песнь Песней. Поговорив об этом, мы улеглись с ней как всегда: она долго не засыпает, лежит с открытыми глазами и думает, я устраиваю голову свою так, что затылок мой лежит на ее плече и рука на груди. Засыпая и просыпаясь, я всегда спрашиваю, о чем она думает, и чаще всего она называет самые обыкновенные житейские дела. Теперь, уснув, я перенесся в Малеевку к тому вечеру, когда Ляля читала Федину мою «Фацелию». Проснувшись, я сказал Ляле: — Сейчас я видел во сне, как ты читала «Фацелию». — А я, — ответила Ляля, — сейчас об этом думала, это вспоминала в подробностях, как тот маленький птичик (птенчик?) пел наверху высокого дерева, и песнь его до земли не долетала. Мы очень подивились совпадению мысли спящего и бодрствующего и казалось, как будто застали врасплох и захватили странствующую по душам любимым уснувшую душу. — А разве, — спросил я, — есть что-нибудь общее между «Фацелией» и Песнью Песней?

— Нет, — ответила она. — Песня Песней поднимает до небес, до святости попираемое ногами людей, и потому она Песнь Песней, а «Фацелия» воспевает прекрасное, и потому она не святая, а просто прекрасная песня.

А когда заснула она, а я, наоборот, лежал без сна и думал, и она просыпалась, и я спрашивал, о чем она во сне думает и где была, она отвечала, что ходила искать Олега, как Суламифь,

734

спрашивала всех о путях к нему, и все повторялось, как всегда в том сне: Олег ей сурово закрывал к себе все пути. А мне было, когда она мне рассказывала, и как я потом это сам переживал в снах и полуснах, будто видел я почти что осязательно Лялину душу, самую душу без всякой связи с ее телом, ее жизнью. Это виденье потом помогло мне, когда я проследил себе ее в жизни, как духовное существо, совершенно мне ясное.

Чем глубже мы входим в эту войну, похожую на Страшный Суд всему человечеству, тем крепче берется лесничиха Ирина Семеновна за свое хозяйство, за устройство домашней жизни: стирку белья, мытье полов, уход за детьми, печи и кухня — все ей, как утке вода, стряхивается, и опять она тут вся как есть. Напротив, чуждое и неприятное дело домашнего хозяйства для Ляли требует всей ее души, она вся сосредоточивается в себе возле печи, как на молитве и временами от этого ей даже становится радостно на душе.

Ляля сегодня ушла — теща мне говорит: — Худеет Ляля. Лицо у нее стало маленькое. Я прихожу к окончательному выводу: ей необходимо общество, а пустыню — это она на себя натягивает. — Нет, — отвечаю я, — Ляля человек не светский, ни в коем случае, она именно пустынница. — Что не светский — это да, но что пустынница — нет, ей нужно общество, ни одна, ни вдвоем, а именно общество. — Какое же общество у нее было с Олегом? — А как же: Д[аниил] и другие, и разнообразие природы, и путешествия. — Но почему же вы думаете, что в пустыне нет общества и разнообразия: пустыня не обществу противостоит, а светскому обществу, суете. Пустыней называется сумма условий, в которых человек может лично общаться с Богом, и если бы весь мир людей был так сплошь организован, что содействовал бы каждому приближению его к Богу, то этот мир людей, общество и было бы идеальной пустыней. Вот такое-то общество и является потребностью Лялиной души. — Теще пришлось согласиться.

Говорят, что священник приехал в Усолье и сегодня в церкви начнется богослужение. Это приводят в связь с тем, что Рузвельт

735

в речи своей войну против немцев собирается вести под властью Бога.

Не успел Рузвельт призвать на помощь войне против немцев имя Божие, как уж к нам в Усолье приехал священник, и приказали ему в сельсовете выдавать хлебный паек.

— Узнайте у человека, какие сны он видит, как к ним сам относится, и вы узнаете всего человека.

— А если он вовсе не видит снов?

— Ну, и тут весь человек, и этим все сказано: снов не видит.

22 Декабря. Метель снежная. Ветер мягкий.

То, что мы русские в просторечии называем «ум», мало имеет общего с тем умом, который переводится на иностранные языки и для всех означает «разум». Наш ум не зависит от образования, развития и всего подобного, относящегося скорее к хитрости, чем собственно к уму.

Первое в нашем уме, что он от природы такой или от Бога, значит, то же, что дар или талант. Второе свойство нашего ума, что он непременно находится в согласии с сердцем. Так что общее понятие разума в нашем языке разбирается на две категории: все, что от разума, — ближе к хитрости, а что ближе к мудрости — [от] сердечного ума.

Сильная метель. У меня болит спина, не могу дрова носить. -Ляля, ты дров заготовь, а я пойду за хлебом. — Погоди, дружок, -просит Ляля, — напейся, чаю, а потом пойдешь. — Нет, — говорит теща, — чай после, а сначала надо за хлебом сходить. Так у нас всегда и во всем. Ляля знает, как мне утром хочется чаю и оттого у нее впереди чай, а потом за хлебом. Теща наоборот, она не на человека смотрит, а на порядок: сперва надо хлеб, а потом можно чай пить. У тещи это надо (пфлихт) от ее предков-немцев, и этим немец сейчас побеждает, потому что все разбаловались в гуманизме, в человека смотрят, а не на то, что надо (не единым хлебом).

Ляле это простительно, ее человек это я (ее любимый в Боге человек), и потому ей можно так жить: начинать все с

736

богочеловека. Но что понимают под человеком демократические страны: Англия, Америка? Не состоит ли их гуманизм из пустых слов свобода, равенство, братство, прикрывающих господство плутократии? И кто этот Бог, защитник демократии против бандитов, к которому взывает Рузвельт?

23 Декабря. Всю ночь валил снег, теперь в лесу, всего только около Николы снегу больше, чем в феврале. Путь по пробитой дорожке в лесу сегодня был прегражден перегруженной снегом веткой сосны.

Кто знает, так и не скажет, а кто скажет, соврет. Но про себя каждый догадывается, каждый политик…

Вот Рузвельт сказал, что война будет долгая и тяжелая. Мы же говорим, что в эту зиму немцев прогоним. Значит, можно догадываться, что мы попробуем прогнать, но Рузвельт не верит этому, напротив, он думает, что немцы всю Россию займут, организуют ее в единое с собой государство. И вот тогда-то и будет для Америки трудно. А то если бы в действительности (т. е. в сфере действия) немцы, как у нас говорится, чуть-чуть держатся, то как бы мог Рузвельт говорить о тяжелой и долгой войне. Вот почему-то по всему про себя и догадываемся, что, может быть, мы и отгоним немцев куда-нибудь к Днепру на укрепленную линию, а летом они нас снова попрут. Можно опять догадываться, что эта раскачка вперед и назад приведет к перемене правительства у немцев.

Получили свежие газеты, из которых видно, что немцев под Москвой мы с помощью мороза действительно поколотили, что, по всей вероятности, «зверства» у немцев действительно существуют и что при наличии неожиданного для них сопротивления русских и невозможно воевать без зверства. Одним словом ориентация очень многочисленных сограждан в том, что немцы устроят русское государство и жить в нем сразу станет лучше, чем при большевиках, — проваливается.

Да, конечно, N. — это еврей, со всеми еврейскими талантами внешними и со всей еврейской пустотой и глупостью (т. е. хитростью).

737

Это не души, а скрюченные руки падающих людей, хватаются за земные предметы. С холодным расчетом смотрят они на нас, даже самых талантливых, как на рысистых лошадей, а на прочих, как на скотину.

Помню, Разумник даже оговорился: — Не в вас дело (в художнике), а во мне, критике, который определяет ваше полезное значение.

При большевиках («Большое дело», Семашко) прежние русские люди сразу попали к людям «чужим». В этом-то и было самое для них тяжелое, что появилось дело, независимое от души, и с людьми не личные отношения, а деловые. Они были внезапно окружены чужими людьми, все равно, будь это евреи или русские. Появился человек, глядящий на тебя со стороны, с целью извлечь из тебя общественную корысть. Исчезло все наивное, все свое, привычное, нажитое, родственное.

Самое трудное было, в сущности, еще тогда пережито, но при бедности жизни, при поглощении всякого благополучия необходимостью готовиться к войне, трудно было мириться с новым строем. Теперь же, если конституция наша будет осуществляться под надзором Америки и Англии* . Мы теперь, пережившие величайшее страдание, какое только может быть на земле, робеем при мысли о наступающем бессмысленном благополучии, в котором наше страданье окажется и ненужным.

Еврей — это смесительное начало, это компромисс, в этом может быть и есть все его назначение: быть всемирной мешалкой. К сожалению, от смешивания получается разложение национальной культуры с его «цивилизацией».

Бог Ветхого Завета тем отличается от языческого, что Он есть личный Бог и действует неограниченно через личность (пророка), а не как идол — на всех.

Христос же является в таком же противоречии с Ветхим Заветом, как тот с язычеством. Христос действительно относится

*И вот теперь становится видна наивность «кустарей», ожидающих от немцев возвращения русского национализма, хотя ведь так ясно, что каждая нация, как все равно каждый вид животных и растений стремится собой наполнить весь мир.

738

к нему, как Сын к Отцу. При Отце родовой человек мог общаться с Богом через пророка, теперь же во Христе каждый может, как личность, войти в общение с Богом и даже сам стать Богом. Что-то вроде раскрепощения рабов, люди стали принципиально свободными, принципиально спасенными. Оставалось воспользоваться своими правами.

И вот это поняли, и поднялись все, и это «все» назвалось человеком, и пошло, и пошло все дальше именем не Бога, а человека. Так принципиальная свобода личности каждого превратилась в свободу всех.

24 Декабря. Сочельник Солнцеворота. Мягко, всю ночь подваливал снег и утром продолжался.

Выбирал в лесу елочку. Почему это, когда праздно ходишь в лесу, все елочки кажутся одинаково хороши и совершенно правильны, «идеальных» видишь сколько хочешь и везде.

Когда придешь в лес с целью выбрать себе елочку к Рождеству, то правильных оказывается до крайности мало. Почему это?

Потому что когда смотришь праздно на всех в