не мешают иногда ночью проснуться так, будто он тут был.
А Психея боится… Ее надо просто по голове погладить и сказать: много ты, милая, говоришь, но ничего-ничего не понимаешь в любви.
Я ей еще давно задавал этот вопрос, и она отрицала: если, мол, и родилось бы «физическое», то где она найдет духовный эквивалент, а без эквивалента не может.
Не может Психея, и в кого она разовьется невозможно сказать.
83
Итак, мне во всех отношениях выгодно не послужить подходящим ключом от Психеи, а или создать настоящую любовь без колебаний и домыслов («люблю и баста»), или же возвратиться к тому, с чего началось: просто работать.
7 Марта. Прочитал Ляле «весну света»75 и получил награду: «Нет, нет, я вас полюблю, не бросайте меня!»
Мне пришло счастье настоящее, о каком только снится и то снится только немногим. Разгадка моих «выпрыгиваний».
Она в постоянной борьбе с бытом за Христа. До того в борьбе с пошлостью, что повторяемые слова, даже «Бог», называет с оговоркой в смысле «так называемый».
Неужели же вся любовь моя к неодетой весне питалась именно тем и тому соответствовала, что в любви к женщине была у меня одна только неодетая весна?
Когда же я пришел в себя, и захотелось что-то сказать, я сказал:
— А вдруг мы умрем?
— И хорошо, мой милый, — сказала она. — Так бы и умереть…
Не стыд, а мужская робость перед тем, как надо бывает разбудить спящую красавицу.
Все произошло так, будто мы были на горной высоте и постепенно в течение месяца опускались в долину. И когда мы сошли в долину, где уже все цвело, ни малейших укоров совести у нас не было: вокруг все было прекрасно, а прошлое — эти снежные вершины были над нами…
И по всему было похоже, как он переходит от весны света к воде, и потом неодетый лес одевается.
Наше «путешествие». 3 и 7/III — последний этап нашего пути. Куда мы двинемся дальше и при достижении «счастья»
84
что будет двигать нас с нарастающей силой, как было до сих пор?
Христа я понимаю со стороны и как хорошее начало чувствую по детству. Но как живую личность я Его не чувствую: это у нее Он, как живой. И я могу воспринять Его только через нее. Сильнее и сильнее любя ее, я могу приближаться к Нему. И вот это-то и может служить двигателем в дальнейшем нашем путешествии. Сила же любви во внимании: надо быть к ней внимательней.
Чувство полной уверенности, что в мою жизнь послан ангел-хранитель с бесконечным содержанием внутренним и неустанным стремлением вперед. И самое удивительное, что сама она лучше меня это сознает.
Мои глубокие и позорные провалы чувства заключены в безвыходности нарастания «корневой силы»: эта сила давит и автоматически приводит в движение болезненные явления точно так же, как при неудачах нарастает злоба и порядочные натуры становятся злобными неудачниками. Довольно одного взгляда Ляли, чтобы ущемленность превращалась в радость, а ласка сразу создает как бы разлив души.
8 Марта. Ее заветная мечта: «рай плоти». И вот именно из-за того, что это самое ее желанное — ей оно и не давалось. И вот эта «ошибка» с Александром Васильевичем и ее вздохи: «Ах, зачем я это сделала». И, вероятно, уже надумав себе выход из положения, она воскликнула во время часа нашей близости, указывая на свое тело: «Вот чепуха!» (т. е. плоть без души «чепуха»).
Что-то вот она скажет, если наше чувство, столь блестящее введение в «рай плоти», разовьется на всю высоту. Не будет ли ей эта «жалость» противна?
Она ненавидит размазывать разговор по телефону: говорит только, что нужно. И вот звонок: «Не приду 9-го, не выпускайте Аксюшу в Загорск». Написал ей письмо в тревоге, мне кажется, это письмо настоящее.
85
— Не надо ничего рвать (о письмах), — говорит она. А когда я ей дал одно свое не отправленное к ней письмо, сказала возмущенно: — Разорвите.
Не забыть о ее предупреждении о том, что «чувство портится», если много клапанов мысли.
Ее задушевная мысль — это поэтическое оформление эротических отношений, что для выполнения акта любви нужен тот же талант, как для поэмы.
На свете мало таких озорниц, и как раз мне такая нужна!
9 Марта. Масленица. Вычитал из писем Олега, что ее возмущает даже самая постановка вопроса о применении аскетических приемов против опасности любви.
То и замечательно, что в этом их романе пики острейшие двух разных миров стали друг против друга.
И то же самое думаю о нашем романе теперь, что два подобных желания или мысли среди миллионов разных людей жили в двух, и этим двум суждено было встретиться и этой встречей увериться, что это не сон, не поэзия, а так оно и есть, может быть и должно.
Наше общее то, с чем родился человек на свет: я вижу это и узнаю по себе. Это что не можешь сходиться без большой любви. В конце концов и ей и мне это пришлось сделать, но настоящего ничего не было. Вот и отсрочилось «настоящее» на теперь…
Тревога моя вот в чем — что 7-го вечером за ужином после вина она прошептала: «Нехорошо!» И я только сейчас это понял: нехорошо, что я отпускаю ее, что…. («Охотник, охотник, отчего ты не схватил ее за копытце».)76 А после того, на другой день, взамен пропущенного мгновения — рассуждение. А там пост, — вот и…
Тревога из-за трусости своей или из-за нахальства… то и другое бывает… Тревога за то, что «уйдет». Эта тревога находится в самом же чувстве, потому-то и она, когда обрадовалась «Весне света», сказала вся в слезах: «Не бросайте меня». Тревога эта противоположна и противопоставлена «счастью», т. е. в приятности остановки после достижения. Так что средство
86
спасения от слепой тревоги — это вечная борьба с удо-вольствием за радость.
Подозреваю, что эта редкая у людей радость (будто взыграется что-то в душе), радость, не забиваемая ни годами, ни нуждой, ни оскорблениями, — эта радость, живущая в составе моей крови, и у нее тоже эта же самая радость, только по-иному получившая свое выражение, — вот эта радость и соединила нас. И отсюда общая ненависть к удо-вольствию, заменяющему радость: т. е. удо-вольствие вместо радости. Я подозреваю, что радость в ней органическая, с тем родилась. И у меня точно то же, и мы нашлись двое таких. Верно ли?
У нее была борьба на два фронта за радость: 1) борьба против удо-вольствия жизни, 2) против «аскетической» любви (монашеской).
И еще вот как рождается у меня тревога. Прожитая жизнь научила меня на все смотреть с двух сторон и не верить ничему начисто. Вот отчего, когда моя не-удовлетворенность (утомление) доходит до последней степени, я хватаюсь за «темную сторону» жизни и навязываю ей то, чего в ней нет. И когда она появляется, то вся эта дрянь мгновенно сгорает, и от раскаяния я ее возвеличиваю. Но замечательно, что воз-величивая, я ни разу не сделал ни одной ошибки, а…
Приехал Раз. Вас. и рассказал, что Павловна знает о «письме Аксюши» Валерии. Вот она, Аксюша-то! И вдруг стало ясно, почему В. позвонила вчера и не пришла, и не велела Аксюшу пускать в Загорск. Так что Аксюша всем насолила: мне, Павловне, Валерии, и стала главной героиней романа. Поймал ее с поличным, покаялась, поклонилась в ноги, обещалась дальше превратиться в камень или уйти (конечно, если бы меня стали теснить — я имею право жить на своей площади, но добровольно если — уйду). Но через несколько часов сообразила, что я узнал о ее болтовне не от Павловны, а от Разумника, набросилась со слезами на Разумника.
87
Пробовал говорить с Разумником о том, что св. отцы снисходительно относятся к искусству и т. д. Я стал ему возражать и сам себе удивился, что говорю точно словами Валерии: откуда что взялось! и забил Разумника. Когда же он стал хвалить В. и сравнивать с женой Белого Клавдией Николаевной, но сказал об общем их недостатке, что будто бы обе в канонах, одна антропософка, другая православная77, но я так стал за Валерию, что Разумник глаза вытаращил.
А из всего вынес, чтобы записать это обещанье: даже всякий намек о том, что мы говорим о чем, никому никогда не давать. Абсолютная тайна. Вот, когда только я понял то, с чего она начала мне внушать.
10 Марта. И вот, поди тут! Написал «обещание» и прямо после этого Разумнику рассказал о своем намерении писать «Песнь Песней», в смысле том сказал, что новым человеком собираюсь жить и на старом ставлю +. Прочитал ему «Весну света», он, кажется, хорошо понял: «Очень сильная вещь!». Но через некоторое время говорит:
— Март, апрель — в мае будет готово?
— Что такое? — спросил я.
— А Песнь Песней.
Набрав в себя воздуху, говорю:
— Как бы хорошо я ни написал «Песнь Песней», она ведь будет даже в самой лучшей удаче не больше как свидетельство того, что человек ее спел, важен сам-человек, а не его песня.
Тогда Разумник вдруг понял меня и стал говорить: да, да… Я же его наставлял дальше о том, что вот в этом-то смысле и должна расходиться церковь с искусством, т. е., что если на чаше весов сам Бог, а на другой Его изображение — что тяжелее? Был бы Бог — Рублев явится, а нет Бога — и Рублева не будет.
Странно, что даже Разумник не может отделаться от этой многовековой борьбы верующих и неверующих художников с попами за свободу искусства.
Для чего?
1) Так угодно Валерии (т. е. для духовной связи с ней и через нее со всем миром хороших людей).
88
2) Обрести свободу от предрассудков интеллигенции в отношении церкви, равно как и от предрассудков церкви в отношении живого настоящего искусства. Словом, чтобы мне самому ни с той, ни с другой стороны не мешали.
3) Ознаменовать этим мой переход к новой жизни.
Самое большое, что я до сих пор получил от Валерии — это свободу в отношении «физического» отношения к женщине, т. е. что при духовном сближении стыд исчезает и, главное, уничтожается грань между духовным и плотским. Раньше мне казалось это возможно лишь при сближении с примитивными женщинами, где «духовное сознание» становится ненужным: «пантеизм»: она — самка (честная, хорошая), а в духовной деятельности, как писатель, напр., я один: ей — кухня и семья, мне — кабинет. А теперь мы с ней равные, и мне думается, что вот именно вследствие этого равенства, постоянного обмена и происходит рождение чувства единства духовного и телесного.
