Валерией в Третьяковке и пошли обедать к дяде Косте. Историю вчерашней борьбы я ей передал, как было: т. е. что я, услыхав из уст Левы угрозу ей, бросился на колени умолять Е. П. — простить и отпустить меня. Вся история потрясла ее.

Помнить надо, что только сейчас есть время закрепить за собой право…

Решили в начале апреля уехать в дом отдыха, а когда вернемся, то предложить Павловне комнату Нат. Арк., а Петю оставить у себя.

19 Марта. Весна приостановилась, -10. Павловна утром встретилась в коридоре и, увидав меня, зарыдала, и долго мы с Аксюшей не могли ее унять. От жалости В. закрывается туманом, и ее чувствуешь вроде как бы категорическим императивом: «Надо!» — и больше ничего.

Так идем мы, влюбленные.

— А я в вас не влюблена.

— Нет?

— Нет, я люблю.

Было же время, когда она была склонна сказать «влюблена» (она это называла «немножко» люблю).

Просто не верится и страшно становится, как такой серьезный человек меня, дурака, полюбил. Или, может быть, я не дурак, а только до сих пор никто не обратил на меня внимания.

Обмолвилась.

— Так вот, — сказала она, — если мы решили жить вместе…

Я глаза вытаращил.

— Да разве вы не решились?

— Нет, у меня решено, я же сказал вам, что у меня решено и все кончено.

Значит, обмолвилась.

Без сомнения она мучится и колеблется, страдает, но в то же время однажды что-то поняла (что может перейти через долги и должна) и затвердила, и это стало у нее категорическим императивом.

101

Решено, что мы уезжаем в Дом отдыха.

А куда? — на север — хорошо, и на юг — хорошо. Нам везде хорошо. А жить будем в одной комнате.

Я могу ее любить до тех пор, пока в ней будет раскрываться для меня все новое и новое содержание. И мне кажется, что это будет, что она глубока без конца… Это она и сама сознает, она уверена в этом и в свое время говорила мне, что не может любить меня: она для меня неисчерпаема, а я — исчерпаем. «Я вас любить не могу», — говорила она тогда. Но почему же теперь повторяет «люблю»? Это надо так раскрыть: стихийно она и тогда любила меня, но только не считала это любовью. А когда ей стало ясно, что за свое чувство можно постоять, можно не посмотреть на страдания ее близких, что она имеет право на любовь и что без этого права была бы жизнь бессмысленной, то тут она и сказала «люблю».

Сколько раз я повторял в своих писаниях, что я счастлив. И они теперь меня об этом допрашивают, не понимая того, что своим заявлением «я — счастлив», я отказываюсь от дальнейших претензий на личное счастье, что я в нем больше не заинтересован, я ничего не домогаюсь, мне развиваться в счастье не надо: я достаточно счастлив. Отрекаясь от этого личного счастья, я движусь духовно в творчество: мое творчество и есть замена моего «счастья»: там все кончено, все стоит на месте, я «счастлив»; здесь в поэзии все движется… Я самый юный писатель, юноша, царь Берендей, рождается сказка вместо жизни, вместо личной жизни — сказка для всех.

И вот тогда, при отказе от себя, возникает любовь ко всякой твари. Что же, разве это не путь человеческий, прекрасный? Скольким тысячам я указал путь любви. Но почему же пришла она, и то стало болотом, и все мои зайцы поскакали к ней, и птицы полетели, и все туда, туда! И мне стало все равно куда ехать, на север, на юг, везде хорошо с ней: она причина радости и на севере, на юге.

20 Марта. Письмо посылаю Ляле, считая 19 марта (Ляля больна) днем нашего брака. Теперь все поведу, не очень посвящая ее в подробности.

102

В 10 утра сам отвез письмо и деньги. Ляля была в постели. Мать вышла. Договор был принят.

21 Марта. Иду по мосту, смотрю на Кремль в первых солнечных лучах и вспоминаю твои слова: никогда не устаю смотреть на Кремль. Я тоже смотрю и не устаю думать о тебе и в согласии с тобой приводить себя в порядок. Сегодня я почему-то считаю себя хорошим человеком, похожим на того сапожника, который пожалел Ангела80 при невольном воплощении в человека.

Помнишь тот чудесный свет в этом чудесном рассказе, когда Ангел преобразился и оставил человеческий образ?

Подал в Литфонд заявление на две путевки в Малеевку. Какое счастье: кажется в моей жизни весна! Хочется всем радости, а тут рядом у меня такие несчастные, и надо быть к ним жестоким, и это так надо: это война!

Любовь так материализовалась, так упростилась, что сразу же стало как у всех («хочется»). И в то же время это самое не просто «хочется» как у всех, и трудность в том, что теперь-то уже ничем не докажешь, что твое «хочется» — святое, что война эта священная.

Замечательно, что самая воинственная у нас теперь Валерия, которая похожа на дух любви, милосердия, жалости, воплотившийся для войны за любовь.

И тоже становится понятным, почему иной любящий втыкает нож в своего любимого: это тоже из войны, вроде того, когда на войне взрывается собственный крейсер с тем, чтобы он не достался врагу.

Звонил Ал. Мих. Коноплянцев, который, несмотря на Левину передачу, высказал мне сочувствие. Весть эта как первая ласточка из того мира, где все стоит за мою любовь.

Павловна, поплакав сильно, пришла в себя, села к окну. Я поцеловал ее в лоб, она стала тихая, и мы с полчаса с ней посидели рядом.

Все может кончиться тем, что Валерия всех их покорит, и они, может быть, через нее смутно поймут, какая любовь настоящая.

103

Свет весны всю душу просвечивает и все, что за душою — и рай, и за раем, дальше, в такую глубину проникают весенние лучи, где одни святые живут…

Так значит, святые-то люди от света происходят, и в начале всего, там где-то, за раем только свет, и свет, и свет.

…и любовь мою никто не может истребить, потому что любовь моя — свет. Как я люблю, какой это свет!

Я иду в этом свете весны, и мне вспоминается почему-то свет, просиявший в подвале сапожника, хорошего человека, приютившего Ангела. Когда просиял Ангел, просиял и сапожник.

Но почему же мне в свете весны теперь приходит в голову этот свет в подвале сапожника?

Перебрав все мое внутреннее содержание, я его вдруг увидел все, как бы просиявшим в направленном на нас свете и понял, что я — это, как сапожник, хороший человек, приютивший Ангела, и этот свет мне за то, что я тоже хороший человек и тоже приютил у себя Ангела, и помог ему, когда он страдал от воплощения в человеческий-образ… как он ужасно страдал. И я пожалел его и приютил, и за это дана мне эта любовь, этот свет. Кто может отнять от меня этот божественный свет?

22 Марта. Написал утром 3-е письмо с брачного дня (19).

Как будто на острие ножа, воткнутого в сердце81, мне привили тебя, так что когда поднимается там боль, то мне кажется, она у нас вместе: не я один. И еще похоже, как будто бы шестикрылый серафим на перепутье мне явился, и я с тех пор читаю в сердцах людей страницы злобы и порока82. Рожи… в невероятной тоске… душевный отврат. И никаким отдыхом, сном, гигиеной тела и духа тут не возьмешь, это новая женщина и крест мой, и чем все кончится нельзя предсказать…

Утром было -20. А потом вскоре капель. Давно бы уж время грачам и даже жаворонкам, но не видно грачей и жаворонков не слышно. Только один воробей токует: чирик-чирик! да синички: пик-пик! А в сущности и я тоже, если упростить мою философию до последней крайности, повторяю, как птица: «Ля-ля, Ля-ля».

104

Был у попа-пчеловода моих лет, Иван Ивановича. Посмотрел на него, посмотрел в зеркало на себя — и страшно стало: а вдруг как он через свое поповство прозрит, что я в своем возрасте, в своем положении повторяю в душе своей одно только «Ля-ля»? Еще я думал, глядя на него: «Да невозможно же представить себе также, чтобы молодая женщина страстно могла полюбить такого попа!» Тоска вошла ко мне в сердце, стало ужасно стучать с повторением: «Что ты наделал, что ты наделал!» Когда же я пришел домой, отдохнул, пообедал, побрился, вымылся и поглядел в зеркало, то сразу все прошло: я никак не похож на попа.

Ляля при разговоре все обычные понятия, даже такие высокие, как Бог и любовь, непременно берет в «кавычки». Делать это можно разными способами, она как-то по-своему.

Еще у нее есть черта ярко выраженная, это сознание своего достоинства. Скажешь, например, ей:

— Это сделать почти невозможно, кто за это возьмется, разве Ляля?

И она ответит:

— Да, Ляля.

Ляля вошла в трамвай в самую давку и начала это все хвалить: будто бы приучает к самодисциплине. Очень это понимаю и отношу к категории «расстановки вещей». Всегда делается почему-то хорошо, когда прибираешь вещи, разложишь на места рукописи. Замечал, что эта расстановка на места часто от вещей переходит в область душевную, и тогда наступает спокойствие.

Вот я сейчас побрился, и стало мне хорошо, и даже показалось, что, в сущности, все сделано необходимое внешнее для переустройства жизни, что трагические волнения происходят изнутри, и должно быть от Ляли: это от нее в меня передается, и робость охватывает от жизни вдвоем, по-настоящему вдвоем, днем и ночью без перерыва. Ведь это одно — приходить и расходиться, и совсем другое — быть вместе всегда.

Все-таки надо добиться мира со старой семьей, полного спокойствия в переговорах, как бы ни была возмутительна для меня их «любовь».

105

Был на вечерней прогулке, и такая меня тоска охватила, и впервые так был безучастен в природе: на закате месяц выходил бледный, большой и словно отворачивался, и так все-все, облака, снег, следы зверей даже чем-то противны: столько лет занимался и такой глупостью! А дома патроны, ружья, — нужно же было на детскую шалость тратить столько времени. И так все от меня отвертывается, или я сам отвертываюсь. Вся жизнь собралась в одной единственной точке, и раз я от нее оторвался, то вокруг нет ничего, и я сам, будто сосланный.

А поди я с Лялей, как бы он запрыгал, заиграл, бессовестный месяц!

Роль поэзии в этом сближении: приманивает, заманивает и отдает и передает куда-то на съедение. Замечательно и необыкновенно, что в нашем случае вовсе не было грани между Эросом и Полом.