Не то Каренин, не то Чертков, и до того дуб, что удовлетворялся самой грубейшей «конструкцией». Их отношения состоят в том, что она, не находя ни в ком из своих поклонников опоры в любви и единства (вечно колеблется), чувствуя от этого «грех», прислоняется к внешней силе его единства и верности. Она, как бы вечная художница любви, при нехватке устойчивого чувства в трудные минуты хватается за своего Черткова. И даже отдавшись любви как
111
будто бы уже и настоящей, на всякий случай обеспечивает себя обещанием: «А не удастся, вернусь к Черткову». Секрет наших отношений, что «художница» попала на своего рода художника с ярким лучом внимания к ней самой, а не к «принципу», как этот Каренин. Ему дела нет до нее, ему важен принцип христианской любви, в глубине которой таится личная потребность уверенно заниматься чем-то своим, не имеющим никакого отношения к жизни.
Рай плоти. Мне хотелось выразить ей свое чувство вечности в моей любви к ней в том смысле, что мы сейчас дерзкие, все вокруг себя разрушили в достижении сближения, и мы добились, мы вместе. Но придет время, придется, быть может, нам повернуть, и мы тогда не врозь пойдем в лучший мир, а тоже вместе (вечность).
Когда мы сидели за столом, и я ей это говорил, она не понимала меня. А когда корабль наш начал отплывать, я сказал ей или шепнул:
— Как же ты не понимаешь, вот мы с тобой отплываем в какой-то чудесный мир.
— А он же это и есть настоящий мир, настоящая жизнь.
— Ну да, это я понимаю, я думал о том, другом мире, другого блаженства за той дверью, перед которой вы стояли с Олегом…
— Как же ты не понимаешь, — сказала она, — мы же и сейчас в него идем: настоящий мир един и вовсе не разделяется.
Не знаю, были ли на свете такие любовники, чтобы во время самого выполнения акта любви не переставали мыслить и, мысля, не переставали любить.
Эта непокоренная страстью мысль была похожа на руль, которым мы направляли корабль свой в Дриандию86, страну свободы и блаженства, где всякая грубейшая чувственность просветляется мыслью и всякая мысль рождается и подпирается чувством.
Небывалое и единственное переживание мой философ оборвал словами: — Ну, довольно, поплывем обратно.
Мой загад писать ей поэмы так, чтобы они шли не в поэзию, а в любовь, на этот раз провалился. Она почуяла в них писателя
112
и значит — это чистый провал. Но один раз в рассказе мною было достигнуто единство, она тогда заплакала и повторяла мне: «Не бросайте меня, я вас полюблю». Так что надо дерзать, а не бросать: раз философия у нас в столько раз увеличивает чувство любви, то почему же не сделает того же поэзия? Ведь поэтическая мысль есть тоже мысль.
Я сделал такое предположение, что, может быть, ее охватит такое страстное чувство, что повлечет и ее всю за собой.
— Нет, — сказала она, — я так вообще не могу отдаться, чтобы бросить мысль и чтобы меня повлекло вслепую. Я не могу любить, как ты меня любишь.
— Как? — спросил я.
— А глупо, — ответила она.
И весело смеялась, разогретая мною, румяная на белой подушке.
Я тоже смеялся, целуя ее, глупостью своей я гордился, понимая тоже свой какой-то независимый от ее влияния старый ум, что только благодаря этой-то глупости и она…
И еще в те разы она твердо говорила: «люблю», теперь же раз проговорилась: «буду любить». Но это все равно, пожалуй, она сейчас и не может сказать это «люблю», если мы почти не имеем в этом опыта (любовь набегом — какая это любовь!). Не «люблю» надо сказать, а «решилась любить». Нельзя сказать ничего, нельзя предвидеть, но так интересно, что стоит рискнуть. Я надеюсь, что меня в этом величайшем испытании личности спасет моя чуткость, гордость и талант: я никогда на ней не повисну, сего да не будет! Кроме того, к моей глупости в любви присоединяется мой талант, у меня скопится возле ее образа скоро такое большое хозяйство, что ей от него не уйти. И еще ее удержит моя вечная способность к игре. В этой способности вникать и сохранять я неисчерпаем, и если она, как сама думает, неисчерпаема, то жить мы будем.
Мать моя народила кучу детей и, наверно, имела какое-то чувственное удовлетворение. Но когда мы выросли, она повторяла нам при всяком случае, что отца не любила. Что, если бы
113
она могла сказать это моему отцу? А Валерия, когда пришло время, так и ляпнула Александру Васильевичу: «Не любовь, а конструкция». Чрезвычайно жестоко, и нельзя было говорить именно потому, что сама же пошла за ним.
Я ей говорю, что я ее люблю больше всех, а она мне отвечает: «Так все говорят».
Если женщину постепенно трогать и дойти до какой-то точки, то она вдруг как бы удивится и как бы остановится… А Валерию можно остановить точно так же какой-нибудь новой мыслью, она схватится, уйдет в себя и станет похоже, будто ты ее схватил.
О друзья! гениальность моя состоит в готовности на совершенно глупое действие, открывающее моему настоящему и скрытому от общего взора уму.
26 Марта. Позвонил Акимыч и вдруг мелькнула мысль о Бронницах. Назначил разговор об этом в 4 (приготовиться).
Приходил Петр Акимыч, и вопрос о даче почти решен, и Ак-сюша рассказала, что Павловна тоже пришла в себя и мирится. Вечером с Левой покончу и буду считать, что с этого дня начинается перевал: острота пережита.
Пройдет немного времени и пусть друг Валерии «Умный пьяница»* (умен тем, что, ухаживая за В., знает меру, а не то, что я, феноменальный дурак) тогда поглядит. А то ведь, когда Валерия сказала ему (не утерпела!), как все завершилось ужасно и в каком я плену, то он изрек: «Вот и хорошо: выйдет он из плена или не выйдет, человек скажется, и будет ясно, за кого идете». Верно со стороны, но для любящего человека чересчур уже жестоко. Ладно! Сегодня протру очки Леве, а потом дойдем и до «Умного пьяницы».
* Имеется в виду Птицын, преподаватель математики в школе, где работала В. Д.
114
С 8 до 10 у Чувиляевых разговор с Левой, который состоял в том, что я по пунктам разобрал его письмо и, прочитав обвинение меня в каком-нибудь моем преступлении в отношении матери, спрашивал, откуда он взял факт. Благодаря Чувиляевым он был так приперт к стене, что ему оставалось только подавать реплики бессмысленного сопротивления. Чувиляевы, наконец, поставили вопрос: почему и кто может иметь претензию на квартиру, если она дана писателю для работы. Под конец я ему напомнил его слова: «А женку твою мы уберем через НКВД».
— НКВД — я не говорил.
— А у меня записано.
Тут Лева замолчал надолго…
27 Марта. Утром зашел к Чувиляевым. Уверили, что Лева не ходил в НКВД.
Пока я ходил к Чувиляевым, Лева шмыгнул к Ефр. Павл. И когда я пришел домой, Е. П. была в слезах. Видно, что на фронте идет какая-то подготовка. Пробовал говорить с Е. П., ничего не выходит: — Никого, — говорит, — мне не нужно, я сама найду свой путь.
Пришел вечером к Валерии. Тут высшее напряжение. В. моментом начала нашей жизни считает момент нашего с ней отъезда.
Явился вопрос, где же нам сейчас устроиться, в Бронницах или в Малеевке.
Ляля, рассказывая о своей детской попытке вместе с Олегом перестроить вселенную, была мне прекрасна, как снежная вершина. Но она тоже глядела в мою долину с любовью. Так, наверно, самой вершине своя высота не в радость, и чем выше гора, тем с большей силой она желает долины.
Лева взял деньги и через Разумника передал желание занять в Загорском доме мой кабинет.
28 Марта. Ляля была во вдохновенно-философском состоянии («парение мысли»), и я весь вечер любовался ею, как
115
вершиной снежной горы. Я чувствовал, что и она в своей высоте наслаждается долиной моего существования. Так это и бывает в природе: на что нужна высокой вершине ее высота? Она смотрит оттуда в зеленую мирную долину и ей хочется спуститься в эту долину…
А из долины так хочется подняться на высоту и разбежаться мыслью по [горизонту].
В своем физическом существе я давно уже чувствую и ее тело, как свое, и через это, самое главное, в беседе с ней как бы прорастает зеленая новая трава через прошлогодний хлам. Так вот она высказала известное мне с детства «Аз есмь истина». В ее высказывании, однако, явилась моя собственная излюбленнейшая идея о необходимости быть самим собой, и дальше эта основная идея моей жизни превратилась в деталь этого «Аз есмь истина». И я впервые понял сущность этого изречения.
Второе пришло мне при разговоре о разрушении мира. Я вспомнил свою детскую веру в прямолинейный прогресс, и как потом эта прямая линия превратилась в движение по кругу: получилось похожее на буддизм. Теперь же через Лялю меня вдруг насквозь пронзила мысль о прогрессивности и творческом оптимизме при разрушении мира: в этом разрушении и рождается для человеческого сознания Царство Божие. И что такое сознание не есть, как мне думалось ранее, идея вообще христианского сознания, а, напротив, идея нашей повседневной жизни. Взять хотя бы даже эту нашу любовь, это чувство радости, рожденное в страдании разрушения привычной мне жизни в своей старой семье.
Я любовался бесконечно своей подругой и повторял потом про себя: Ляля знает, что делает.
29 Марта. Весна воды в полном разгаре. Грачи, но ни жаворонков, ни скворцов еще нет. Ездил снимать жилище для нашей весны и нашел такую прелесть, о какой и не мечтал. Переживая вместе с весной вчерашний обмен мыслей с Лялей, утверждался все больше и больше в своем праве на это счастье и обязанности своей его достичь и охранять…
116
30 Марта. Ночью бежала вода, утром опустилось к нулю. Мало сочувствую страданиям Ефр. Павл.: жутко думать, что человек за 60 лет жизни и за 36 лет жизни со мной не может найти в себе что-нибудь, смягчающее такую примитивную боль. Мне тяжело не от ее страдания, столь простого, а от соседства моей сложнейшей любви, от которой должно родиться нечто не только для моего личного удовлетворения, а, может быть, и еще для кого-нибудь, — соседства этой любви со страданием впустую…
Итак, пусть воюют, пусть запрягают науку для истребления людей, пусть больше и больше воздух жизни наполняется смрадом зла — все это бедствие происходит от большой войны за любовь. Точно так же, как на войне, теперь надо знать себя,
