их благополучия, захватить, то они бы взяли и превратили во вьючного осла. Но они личность мою не могут забрать и потому хватаются за вещи. Комната в квартире, однако, ближе всего к личности и потому прежде всего надо захватить комнату.

Юрист сказал о Е. П.:

— Есть люди, которые, ничего не признавая, бросаются в бой по прямой. Некоторое время их движение невозможно остановить никакими средствами.

— И так невозможно бывает предупредить преступление?

— Как вы его предупредите? Конечно, невозможно.

— У нее сильный склероз, она может умереть во время борьбы.

— Пусть! У нас не домострой и в советскую эпоху каждый может начать новую жизнь.

В 4 д. приехал на «Мазае» в Москву.

Завтра узнать в ЗАГСе технику развода и сроки выполнения, после того командировать П. А. в Талдом добыть удостоверение о браке 1923 или 1924 г.

До своего отъезда 10-го или 12-го ни в коем случае не срываться.

128

После того, как развод совершится, надо Ефр. Павловне послать письмо, в котором все будет изложено по пунктам90.

А что теперь делает, что думает, как живет Ляля? Неужели придет время, когда она всегда будет со мной? Неужели сумеет она так обработать мое дикое чувство, что оно так и останется навсегда в моей душе? Надежда, нет! — вера моя в нее, вера, что она это сделает и так чудесно сделает, что плена своего я никогда не буду чувствовать.

7 Апреля. Вечером был у Ляли. Она мне говорила о своей любви ко мне, как вступившей в ее душу постоянной тревоги за меня, и что это настоящая, большая любовь. Я говорил ей тоже, что не вижу в ее существе ни одного «слепого пятна».

— Никто мою душу не мог понять — только ты, — говорила она.

И оба мы были уверены, что будем любить все больше и больше и что конца нарастания нашего чувства нет.

— А счастье? — спросил я. — Счастье, — сказала она, — зависит от тебя, это как ты хочешь и можешь. «Могу», — подумал я.

Мне было так, будто Кащеева цепь, которую принял я в жизни, как Неизбежное, на этот раз разорвалась, и я вкусил настоящей свободы.

Надолго ли! Ничего не знаю, но если это Ангел смерти прислан за моей душой, и я хоть завтра умру, то и такое короткое счастье свое перед концом сочту за лучшее во всей своей жизни…

Как ни корявы ее письма, но они гораздо лучше моих поэтических, в которых искусно замаскирована цель — писать красиво. Первое правило в письмах — это чтобы писать их сразу начисто и никогда не переписывать с черновиков.

9 Апреля. Это в глазу, кажется, есть слепое пятно, я же искал такие слепые пятна в существе Ляли. Я искал, не веря в такую возможность, чтобы человек, женщина пришла бы ко мне,и я бы не мог в ней найти слепого пятна. И я до сих пор не могу найти и удивляюсь.

129

Она писала мне письма, не думая о том, хорошо ли они написаны или плохо. Я же старался из всех своих сил превратить свое чувство к ней в поэзию. И если бы наши письма судить, то окажется (теперь уже оказалось), что мои письма прекрасны, а ее письма на весах тянут больше, и что я, думая о поэзии, никогда не напишу такого письма, как она, ничего о поэзии не думающая. Так, оказывается, есть область, в которой при всем таланте к поэзии, ничего не сделаешь: и есть «что-то» значащее больше поэзии. И не только я, но и Пушкин, и Данте, и никакой величайший поэт не может вступить в спор с этим «что-то».

Всю жизнь я смутно боялся этого «что-то» и много раз давал себе клятву не соблазняться «чем-то» большим поэзии, как соблазнился Гоголь. Я думал, что в этом соблазне поможет мне смирение, сознание скромности моего места, любимая моя молитва: «Да будет воля Твоя! (а я — скромный художник)». И вот, несмотря ни на что, я подошел к роковой черте между поэзией и верой.

Вот тут-то и мнится мне, и показывается «слепое пятно» не у нее, а у меня: слепое пятно на моем творчестве. После нее не захочется мне описывать своих собак, птиц, животных. Вот эта ее сладость духовная, поддержанная небывалой во мне силой телесного влечения, делает все остальное, включая художество, славу, имя и пр., чем-то несущественным, на всем лежит слепое пятно.

И в то же время — это не Чертков и не о. Матвей91. Смелость в критике бытовой церкви у нее не меньше, чем у неверующих, она в религиозном деле так же свободна, как я в поэзии.

Итак, если с точки зрения поэтического производства в ней и есть будто бы слепые пятна, то они объясняются моим недопониманием, и надо иметь в себе достаточно смелости, чтобы войти внутрь ее духовной природы, постигнуть ее до конца, обогатиться по существу (не поэтически) и потом с достигнутой высоты начать новое творчество по большому кругозору. И так будет: писать теперь не «красиво», а как она — по существу: тем самым и должно получиться восхождение и такое именно, чтобы ступать за ней след в след, не ослабляя внимания.

В последнем своем признании она заявила, что нашла во мне такое, что не встречала ни у кого: нашла во мне интерес к

130

ней самой, готовность полную к пониманию ее души и стремление отдать это понимание ей в слове. Вот из этого и получается вечный и как будто неисчерпаемый обмен мыслей в словах и такой сильный, что как будто происходит самое рождение Слова, как будто у нас в задушевной беседе Бог воплощается в Слово. Это началось у нас давно — такой обмен, — а возникшее телесное влечение ускорило и превратило в любовь. И то, о чем я сейчас говорю, о слепом пятне моей поэзии, уже было в нашем опыте. Помню, когда я ей сказал, что для моего творчества необходимо одиночество, она в слезах, рыдая, упала на колени перед моим диваном: «Уходи, уходи от меня, нам надо было встретиться лет десять тому назад, ты для меня старик (устарел)». К счастью, талант во мне оказался так велик, что я преодолел старость, косность, рутину, омолодился и вернул ее к себе, убежденную в моем росте и силе. И мне сейчас даже кажется, что не видно конца моему восхождению.

NB. При моем последнем докладе Ляля сквозь обычное свое недоверие к моим словам в борьбе с без-образием снисходительно и чуть-чуть удивленно и радостно улыбалась моим «победам».

Наталья Аркадьевна при этом решилась даже сказать:

— Как же ты не понимаешь, Ляля, что Михаил Михайлович сильный человек.

Услыхав это «сильный человек», Ляля дернулась и вдруг поглядела на меня, как на ребенка с такой любящей материнской улыбкой, будто заглянула в колыбельку и шепнула себе: «Вот так силач!»

Сегодня утром говорил с Аксюшей о Павловне, как о враге. Но Аксюша сказала, что она вовсе не безнадежна, что в ней искра есть, и она может быть приведена к Богу, и что она не шла в Церковь из-за меня: я туда не ходил и ей того не нужно было. Еще А. говорила, что Е. П. теряется теперь: ведь если самой не взяться за работу, никаких средств не будет довольно, ей всегда всего кажется мало, потому что нет меня самого, неисчерпаемого источника. На старости лет основа подорвана. А за комнату она держится, чтобы угрозой не пустить молодую жену, держать меня в повиновении и страхе.

131

Так оформляется две политики: 1) Валерия за то, чтобы действовать решительно, без обещаний излишних и компромиссов: отрезать и кончено. 2) Аксюшина политика: вдумываться в положение и, повторяя «не знаю, не знаю», отпускать самую жизнь молоть своими жерновами, а перемелется — из всего мука будет.

Обе эти политики соединяются в личной мудрости, которую, слушая советы людей, можно найти только в себе самом. И этой мудрости, этой «кривой» я и буду следовать, всегда помня, что: 1) надо быть готовым к резкому действию, 2) надо быть внимательным к противнику и, выжидая, заставлять работать жизнь на себя.

Вчера у Чувиляевых мелькнула мне мысль о том, чтобы купить себе где-нибудь в Бронницах домик, как в Загорске, и жить в нем с Лялей, наезжая в Москву. Тогда борьба за квартиру станет борьбой за «люстру» и вообще чепухой.

Аксюша мне сказала, что при моем возрасте всем представляется, будто Валерия бьется «из-за куска».

— Они, — ответил я, — другой жизни, как не из-за куска, и не знают, они животные, но ты-то, верующая, ты видишь Валерию, неужели ты не можешь понять, что это не Валерия, что это Ангел прислан подготовить мою душу.

— И очень просто! — ответила А., — вот посмотрю, правда ли будете говеть, если правда — поверю, это бывает.

Был у Ставского, раненного еще в Декабре. Теперь он еще в постели: нога болит. Когда он увидел меня, то стал восхищаться моей книгой «Жень-шень».

— Разве вы только теперь прочли?

— Я десять раз прочел, — сказал Ставский, — но теперь только понял.

— Что же вы поняли?

— Сейчас я понял книгу, как мучительный призыв, чтобы пришла настоящая женщина…

Тут я остановил его и сказал, что он верно понял и он не один так понял: одна женщина, для меня самая прекрасная во всем мире, прочтя «Жень-шень», пришла ко мне узнать, есть

132

ли во мне живом хоть что-нибудь от того, который описан в книге. И вот она узнала меня во мне, и я узнал в ней ту, которую всю жизнь ожидал. И узнав друг друга, мы соединились, и я объявил своей старой семье состояние войны:

— Вот как войны-то начинаются!.. И так вот в свои-то годы я начинаю новую жизнь…

Ставский был потрясен моим рассказом. И мне очень понравилось у него, что когда я потом намекнул ему, с каким мещанством встретился я, воюя со старой семьей за новую жизнь, он поправил меня:

— Это неправда, что они мещане, просто это огорченные люди.

«Откуда это у него?» — подумал я. И только подумал, вошли дети Ставского, почти взрослая девушка и совсем маленькие. И оказалось, что дети от трех, сменяющих одна другую, женщин. «Так вот, — понял я, — откуда у него взялось сочувствие к огорчению покидаемых женщин».

Когда мы расставались, то он сказал мне, что, если надо будет в чем-нибудь помочь — он поможет.

— Да мне-то, — сказал я, — едва ли…

— Я думал не о вас, — ответил он,