крестясь иногда, я думал только о себе и впервые подумал о другом.
138
Взялся, по ее совету, утром вставая и ложась вечером, креститься с молитвой Иисусовой: «Госп[оди], И[исусе] Х[ристе], С[ыне] Б[ожий], помилуй меня». Внешне все делаю и усиливаюсь думать в то время о ней, но чувство не загорается. Сегодня же попробовал к молитве прибавить от себя и стало хорошо: «Госп. И. X., С. Б., помилуй меня и сохрани до конца жизни нашу любовь». Так вот и буду молиться по-своему и каждый раз к новому повторению молитвы Иисусовой приращивать что-то свое. Это будет у меня называться — молитва о любви. Я буду каждое утро добавлять новое, отвечающее характеру движения чувства данного отрезка времени, после молитвы буду записывать, а на вечерней молитве повторять. Самое главное в этих молитвах должно быть живое чувство в своем движении и мысленном обогащении и расширении. Стоя на молитве, надо вспоминать и собирать мысли. Вот, напр., отмечаю наш разговор сегодня о любви. Она сказала:
Я: — Не только любовь.
— А что же еще?
— Я чувствую Б. часто как Целое, и мне радостно бывает в целом занять свое место и сказать: «Да будет воля Твоя!» Когда же я займу свое место, сердце мое открывается, и начинается мое любовное внимание к твари. Так что у меня сначала бывает: «Да будет воля Твоя», а потом приходит и Бог как Любовь.
С этим она не спорила, и, наверно, это нельзя и оспаривать, мне дано понимание жизни через творчество, ей прямо через любовь.
Я пошел проводить ее в Кривцы, перед этим, оставляя комнату, мы долго прощались, и, казалось, невозможным одному остаться в этой комнате.
Автобуса не поймали, вернулись домой до вечера. Сидели на лавочке, пошел теплый дождь, я обрадовался, она же дождя испугалась, она не привыкла. Свистели скворцы, гуси летели: весна воды в полном разгаре.
Запомнить для описания любви, что любящие, развиваясь движением чувства, непременно возвращаются к пережитым
139
этапам и, вспоминая, обсуждают прошлое в новом понимании.
Любопытно еще, как наши родные, ее отец, мать и ее знакомые разные и мои тоже родные, знакомые постепенно входят в общую нашу жизнь и начинают с нами жить: это своего рода воскрешение мертвых95.
Воспоминание из страстной ночи с 17-го на 18-е, когда оба мы почувствовали какую-то царапинку в чувстве.
— Ты чувствуешь царапинку в чувстве?
— Да, чувствую, но мне хорошо, я наслаждаюсь состоянием единства в полном безмыслии. В этом плане так и надо.
— Так надо, конечно, до какой-то степени, а потом надо усилием учиться поднимать чувство выше.
— Ну, да, где мысль и новое единство в различии: каждый по-своему, и оба в единстве. Понимаешь? И когда я ушел к себе, то она и заключила:
— Ну, теперь могу спокойно уснуть, теперь опять начну любить!
Так она боится и борется с единством любви при безмыслии. По-видимому, в этом и есть ее призвание — отвоевать мысль из страстного единства, быть акушером новорожденной мысли. Ново в ней и, может быть, единственно, что, отстаивая мысль, она ни капельки не делается умной женщиной…
Вера складывается в борьбе столь различных элементов ее, что Ляля, по-моему, вмещает в себя весь атеизм и нигилизм русской интеллигенции, а что остается в натуре ее или в заработной части личности, то и есть ее вера. Так вот в память отца, она каждую Вербную должна соединиться с матерью. Но если она сейчас любит — эта любовь живая больше прошлого, покойники могут подождать, а милый ждать не может. И она, отбросив все пред-рассудки, идет к милому.
Около 6 веч. мы вышли в поле. Оба согласились, что двум стоять в ожидании автобуса, когда одному ехать, другому оставаться, — нехорошо. И она пошла полем в Кривцы, я в лес на
140
тягу. Долго мы оглядывались, пока она не скрылась за хвостиками леса. Я почти не почувствовал утраты, потому что душа ее прилетела ко мне и сопровождала мой путь в лес.
Дождик теплый на глазах вызывал из земли зеленую траву, обмывал почки. Я, чтобы не вовсе промокнуть, стал под большой сосной, ружье положил на землю, руками назад обхватил дерево и стоял два часа в ожидании вальдшнепов точно в таком со-стоянии с деревом, как с Лялей, тоже вихрем вырвались из сладкого единства мысли разные, как протуберанцы из солнца, а глаза в то же время спокойно и безучастно следили, как по веточкам у почек сбегались светлые капельки, росли, тяжелели и падали, как прилетела маленькая птичка — хохлатый Королек, и в двух шагах удивленно глядела на меня…
Раньше мне всегда казалось, будто я вхожу в природу как бы с краю, и дальше она постепенно меня охватывает и покрывает собой меня, как покрывает лес высокий всех своих маленьких существ, и я оттуда, из недр природы взываю к Целому миру, как ничтожная часть его: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь»96. Теперь же я, обнимая сосну, как будто всю природу обнимаю и заключаю в себя, и все совершится если не прямо во мне, то где-то близко, где-то у меня на дворе. И это все, весь этот переворот, происходит только потому, что я теперь не один и со-гласен в чувстве величайшей благодарности с другим существом. Раньше мне надо было смиряться до твари, взывая из темного леса: «Да будет воля Твоя!», теперь, как в раю, тварь приходит к нам, теперь мы и ее раз-личаем и каждому лицу даем свое имя.
Вальдшнепы сильно тянули, но старыми патронами рассеянно и плохо стрелял.
За два часа в со-стоянии с сосной перебирал этапы движения моего чувства «незаписанной любви» и все старался распределить материал пережитого в нарастающих кругах развития одной и той же мысли о единстве материального и духовного мира, плоти и духа. И мне казалось, что если бы удалось мне на глазах у людей раскрыть эту завесу, разделяющую мир духа и плоти, то мне удалось бы создать полный распад всего того, что люди называют ценными устоями жизни. Тогда бы Мысль человека была всегда в своем происхождении из чувства любви, и
141
любовь бы стала одна во всем мире для всех людей, как родина Мысли, Слова и Со-гласия.
Наша Святая неделя пришлась на шестой неделе поста от 12-го вечера и до вечера 19-го.
Хрустальная ночь. Ляля прочла мне какое-то письмо; переживая его, я уснул у нее на руке возле груди в каком-то легком хрустальном сне, и когда проснулся, увидел ее над своим лицом в необычайном радостном возбуждении. Она была счастлива тем, что я спал у нее, что я был для нее в этом сне, как ребенок, и она, как мать: и у нее наяву от этого были тоже хрустальные сны. И все три-четыре дня ее запрета у нас были такие сны, золотые, хрустальные и после вечерних молитв сон гусиный о том, что гуси летят не по одной только радости, а и по долгу (нудятся), и что это гусиное «нудится» является вторым, черным ходом в природу. После этих хрустальных снов кончился запрет, и то, что было и страшно, и стыдно, явилось в необычайной простоте, невозможной для записи. Только можно записать, что она твердила: «Ты мой муж». Я же твердил: «Ты моя жена». И тут же она поясняла, что мужа своего теперь мужем не считает и вообще думала, что мужа у нее и быть не может.
После того как мы дошли в любви до конца, я, удовлетворенный, стал пить чай. Она осталась в постели. Я почувствовал, что не надо бы ей после этого одной оставаться. Ее в кровати охватила ревность за идею, она подумала, что, может быть, я и совсем отошел от нее, что я «достиг». Ее же идея в том, что нет достижения, и всякий момент любви, духовной или чисто плотской, равноправен в движении. К вечеру после чая она стала мрачнеть и сердито затаиваться. Во время приготовления ужина я поцеловал ее в локоть, она подумала, что я хотел этим поцелуем маскировать отсутствие чувств и отодвинулась к окну. Я же подумал, будто я ей надоел. Так мы поужинали, и я лег в кровать. Она тоже легла с отчаянной мыслью, что вся любовь пошла прахом.
— Ты о чем думаешь? — спросила она.
— Я думаю о лужицах, по которым мы сегодня ходили, — ответил я.
142
— Врешь! — сказала она.
— Прощай! — и замолчала.
— Прощай! — ответил я и замолчал.
Через некоторое время она сказала:
— Ты что же это, значит, не придешь ко мне?
— Разве можно? — удивился я и бросился к ней. И долго, долго, уже несколько часов спустя, был у нас разговор (про царапинку в чувстве).
Я вышел из дома, месяц светил, звезды. Почему-то я вдруг почувствовал себя старым, немытым, небритым, неинтересным, а ее блестящей кокеткой в светском обществе. И мне стало жалко себя до слез. Вернулся я с мутными глазами.
— Ревность! — удивилась она, — вот ты выдумал, ревность к женщине, которая собиралась постричься97 и приняла эту любовь, как отсрочку смерти перед смертью.
— Глупо, конечно, — ответил я, — но ведь и всякое отклонение от основного русла жизни кажется глупым, разве ты не можешь полюбить кого-нибудь?
— А если так будет, ты представь мне мое письмо, как документ.
— Умная женщина, а говоришь о документе в любви. Ты сама написала мне, что веришь мне и считаешь себя женой, а 12-го сказала: «не верю», несмотря на документ. Любовь свободна, и я готовлюсь сжечь все документы… Я ведь только перед месяцем и его звездочкой выказал свою тревогу и тебе сказал лишь на основе нашего договора о правде. Это не у тебя, не у меня, а в составе самой любви заложено чувство ревности, но как человек я готовлюсь к жертве на случай необходимости. На это она ничего не сказала. Я же ей напомнил Олега:
— Что мог сделать Олег, когда ты пошла за другого? А я разве не могу попасть в его положение? Только я должен на случай приготовиться и не упрекнуть. Так и буду любить тебя и буду готовиться к тому, что ты меня бросишь, готовиться облегчить не свою, а твою боль обо мне.
Ничего нет, и трудно подумать о возможности, но как хороший хозяин я готовлюсь теперь, когда все есть, к невозможному.
Я подошел к ее постели и до того спокойно, уверенно открыл одеяло, что сам себе удивился, и она, как призналась,
143
