той любви и другой.

Вечером перед сном мы вместе молились, она перед образ-ницей на коленях, я — из-за печки. Не знаю, можно ли назвать это состояние собранности в любимом молитвой, но мне делается очень спокойно на душе и рождается уверенность в том, что я сохраню чувство свое к Ляле до конца.

После молитвы, лежа в спокойном состоянии с Л., я сказал ей:

— Мне кажется иногда, что источником моей любви к тебе служит мое особенное со-чувствие к твоему страданию: мое со-страдание. И подчеркиваю как странность для меня: чужое страдание мою природу отталкивает, а твое, напротив, служит источником даже и моей природной мужской любви, — как это понять?

— Это понять надо, — ответила Л., — что ты любишь меня по-настоящему и что я тоже тебя люблю по-настоящему, и твоему желанию я отвечу, мне кажется, если даже буду сама умирать.

Ходили на тягу с Акимычем, и он по пути рассказал мне, что Ефр. П. в крайне возбужденном состоянии советовала ему сушить сухари на дорогу в Сибирь вместе с Лялей, что она, жена орденоносца, постарается сделать им это удовольствие… Мне она еще грозила стрихнином…

Надо понимать, что по существу Павловна находится в безумии, но действует она в стиле крестьянской мелкособственницы: ее сознание мечется между убийцей и собственницей,

149

и оттого-то она показывается то так, то по-другому. Двухмесячная борьба с ней породила во мне такую травму, что сил для спокойного тактичного разговора с нею у меня больше нет, и я вынужден действовать через юриста. К этой туче присоединилась другая: необходимость в очень скором брачном оформлении Ляли98.

24 Апреля. Холодно, мороз, ветер.

Медовый месяц в разгаре, и все хорошо: разговор без умолку.

Чтение письма Олега о постриге…

Ляля сказала, что в ней все начинается от меня и ничего по своей инициативе, что «своя инициатива» в этих отношениях ей кажется бесстыдством. Между тем вокруг нее складывалось представление о «русалке».

25 Апреля. Великий Четверг. Читали последнее письмо Олега, и его страданья вызывали образ Христа распятого. Мне было особенно близко заполнение его душевного мира скорбью об утраченной душе Ляли: в мире больше ничего не осталось, ни людей, ни природы, ни искусства, кроме этой скорби об утрате Ляли.

Мне было близко лишь это заполнение своей души другой душой, но основное чувство, конечно, обратное. Мне теперь складывается все так, что цельный физически-духовный образ Ляли целиком сливается с тем, чего я достигал своим писанием. Смысл моего будущего искусства, его назначение заключается в том, чтобы привязать Лялю к земной радости, с тем чтобы она побыла с нами. Я, конечно, и раньше бессознательно точно так же относился ко всему искусству, мне всегда хотелось своими силами удержать на земле переходящее мгновенье. Теперь это мгновенье перемещается в сердце Ляли, и судьба моя, как писателя, совершенно сливается с моей судьбой, как мужа: сколько мне удастся удержать Л. рядом со своей душой, столько же удержусь и я, как писатель.

Приблизительно половину времени нашего трехмесячного романа Ляля со вздохом и скорбью время от времени

150

повторяла в паузах наших бесед: «Ах, зачем, зачем я это сделала!»

Она думала о браке своем с Александром Васильевичем. Вторую половину времени, когда отпала тяжесть долгов, она говорила о том, что скоро напишет ему отказ. И не могла написать. И, наконец, теперь, когда наши брачные отношения стали таким фактом, что и говорить об этом нечего, она решилась написать. Письмо это было до того дипломатическое, до того двусмысленное, что я затужил. Она написала другое, еще хуже. Тогда я стал резко спорить с ней и даже вызвался, как это ни трудно мне было, сам написать. После того вдруг она что-то поняла, просветлела, обрадовалась, стала целовать и благодарить меня и отчасти упрекать в том, что я не посоветовал ей раньше этого сделать.

— Ты ведь должен выводить меня на правдивую жизнь, как же это ты, понимая все, унижал меня худым помыслом и не решился прямо сказать?

Я ответил ей, что не смел. После того она быстро написала ясное, решительное и правдивое письмо о том, что нашла во мне человека, близкого к Олегу, и надеется, что с ним она выйдет на правдивый путь. После этого письма сгорела одна из последних разделявших нас перегородок, и сильно окрепла моя решимость идти с ней до конца.

На ночь читала она мне Евангелие. Знакомые с детства священные слова как-то особенно благородно упрощали мне сущность жизни, и сама Л. в своем стиле до того сливалась с Евангельским стилем, что ясно-ясно открывался мне путь жизни моей — понимать и принять Х[риста] без раздумья, и Лялю любить просто такой, как она есть. После вечерней молитвы вместе с ней душа моя переполнилась чувством такой безгрешной любви, что долго не мог оторваться от ее груди, и даже утром, когда проснулись и встали, все как вчера наслаждался простотой и благородством то ли ее самой в ее чувстве ко мне, то ли прочтенными страницами Евангелия.

26 Апреля. Спокойное солнечное утро. Ляля, время от времени покашливая, спит за печкой. Не сомневаюсь, что скоро,

151

очень скоро вернется ко мне. Скоро с Лялей, как с природой, будет сливаться моя душа и в радостном сознании Целости мира, нас обнимающего, я с большей силой вернусь к своей работе. Нам остается стряхнуть с себя последние «долги» и потом так «умириться» с оставленными людьми, чтобы сердце не болело и не мешала эта боль…

Ляля сегодня говорила, что не любит что-нибудь у Бога просить, что ей это выпрашивание не по душе: какая-то торговля с Богом. — А выпросить, — сказала она, — видимо, можно. Александр Васильевич говорит прямо, что он меня у Бога выпросил.

— Почему ты думаешь, — сказал я, — что это он тебя у Бога выпросил?

Она изумилась вопросу и ответила:

— Да, я думаю то верно, что он не у Бога выпросил.

Момент искушения в жизни Ляли был, когда отец был в опасности, и она молилась горячо, как никогда в жизни, чтобы Бог спас отца. И Бог не спас.

— Как же ты в это время не бросила Бога?

— Могла бросить, но не бросила. Только страшно бывает иногда подумать, что никому это — ум — во мне неинтересно, а требуют, чтобы я была им женой, любовницей и т. д.

Ляля вместе с хозяевами готовила Пасху и куличи. Я помогал и восхищался ласковой формой обращения Ляли с простыми людьми. Первую женщину вижу возле себя, которая хозяйствует без раздражения, напротив, хозяйствуя, как бы всех нас ласкает.

— Ты что же, Ляля, — спросил я, — неужели никогда не сердишься, никогда не споришь?

— С неравными людьми никогда, — ответила она, — спорю и раздражаюсь только с равными.

Получен ответ Левы, холодно расчетливый и без конца циничный, похоже было, будто я, величественный дуб, был повален ветром, и люди смотрели на мои вывернутые корни и говорили: «Вот и все».

152

Ляля отнеслась к письму до крайности спокойно и даже меня успокоила: ей теперь совершенно все равно, где жить, в Лаврушинском в 4-х комнатах, или где-нибудь в двух. Выясняя причину такой перемены, пришел к заключению: теперь она окрепла и очень спокойна.

Я был очень спокойно и радостно настроен, как оказалось, исключительно волею Ляли. Как только загасили огонь, и я остался наедине с одним самим собой, началась во мне глухая тоска, связанная с мыслью о недостоверности всего моего прошлого. А мое прошлое состояло в подвиге ради поэзии.

Вот теперь представил себе столь волновавшие меня раньше явления природы и удивляюсь себе теперь, — как могли они меня волновать? Мало того! не могу вспомнить ничего написанного мною, что оставалось бы теперь, как прочное основание моего самоутверждения. Все кажется теперь легкомысленным по существу и тяжким по исполнению. Лучше бы уж родиться бы просто каким-нибудь гусаром что ли, вроде В. С. Трубецкого. И та достоверность, что меня читают маленькие дети и учатся добру, — тоже не удовлетворяет: мне-то что самому, и разве существо мое в детях, и чем они заслужили того, чтобы я отдал себя для них, а и вовсе даже я и не отдавал себя, а все добро восходило из моей потребности писать хорошо, все -от артиста.

Недостоверность всей моей жизни охватила меня, и в напряжении устремления глаз в темноту корка земли, земного шара стала коробиться, пухнуть, лопаться пузырями, как тесто. Тогда я почувствовал, что к этому состоянию духа подвела меня Ляля и что уйти мне от этого страшного испытания больше уже невозможно, потому что вся душа моя теперь заполнена ею. Оставалось теперь только, чтобы сама Ляля оставила меня, чтобы, как у Олега, душа моя попала в такое страдание. Когда же я так подошел к границе, разделяющей мир здешний и загробный, то живой наивный человек пробудился во мне с большой силой, и — вот смешно! — я вдруг нашел себе «достоверность»: 1) необходимость добыть паспорт для Ляли, 2) достать ей квартиру, 3) поставить на литературную работу. На этом с жизнью я помирился и заснул До утра.

153

27 Апреля. Приехала к нам жить Нат. Арк. Встреча матери с дочерью вышла хорошая, и я был очень доволен, потому что я же все устраивал.

По случаю гриппа у Ляли в церковь ночью не пошли, но Л. перед образницей при лампаде прочитала пасхальные молитвы. Во время чтения я думал, очень довольный, что вот какой беспорядок был у меня в жизни, какой хаос в душе, сколько путаницы в голове, а пришла Л., и вера приходит, и мысль, и постепенно все вокруг становится на свои места. И я теперь думаю, что, наверно, так должно быть у всех, если придет настоящая женщина. Только очень трудно, очень много или сильно надо жить, чтобы дойти до этого настоящего. На приход такой женщины надо смотреть почти как на Страшный Суд для тебя лично: все лишнее должно сгореть, чтобы осталось в тебе одно настоящее, и ты этим настоящим своим мог бы встретить настоящую женщину.

На 3 Мая назначил я приезд сюда Аксюши, хочу ее взять сюда, но боюсь, что она уже решила совсем уйти от нас. Как бы там ни было, но с ней уйдет от меня что-то очень хорошее. Трудно монашке в таком, как возникло у нас, положении, но по существу она очень хорошая. И тоже надо помнить о Пете, что он любит меня. Если разобрать поступок Ефр. Павл., ее слепое нападение на меня во имя какой-то ее «любви» и последующее