которых перед Всевидящим Оком взвешиваются наши дела. И я знаю, что когда Ляля говорит о любви, о молчании твари и святых, чаша склоняется в ее сторону. А когда она говорит о простой радости от созерцания природы, о художестве, детстве, чаша склоняется в мою сторону. На моей чаше лежит детство, игра, искусство и все другие лучшие желания человека — жить как хочется. На ее чаше добро как любовь, и молчание, и обязанность человека жить, как надо.

— Когда-то давно и я тоже наедине с природой оставалась, и была как ребенок, и Бог мне показывал земную тварь, как игрушку. Теперь я не могу так: я измучилась, и когда остаюсь с природой наедине, Бог мне указывает на подвиг любви, на добро.

— Значит, Ляля, Бог-то все-таки один, и зачем нам с тобой спорить: мне Он дарит мир, как игру, тебе — как добро и любовь.

— А как же иначе?

— Так оно и есть, и если человеку надо жить на земле, то вовсе не надо тебе трудиться, чтобы оторвать меня от игры.

— Как ты ошибаешься и не хочешь понять меня? Я хочу показать тебе, что жизнь не только игра, но и любовь.

203

— А любовь — ты сама говоришь — явилась к тебе через страдание, и это страдание тоже и лишило тебя игры. Вот я и боюсь, дорогая, что, приняв через тебя любовь, я потеряю, как и ты, охоту к священной игре.

— Что за вздор! Если я в защите себя нашла против страданий как целебное средство любовь — мне ли защищать самое страдание? Но если я не могу играть как ребенок, я любуюсь игрой и оберегаю игру, и хожу за ребенком. Любовь — это мой путь к радости. Я защищаю игру от любви — что за бессмыслица! Разве любовь не больше всего, разве может добро любви восставать на добро жизни, на детскую игру, разве не входит в любовь задача священная поддержать радость игры и рост детей.

Но какой разговор может быть о первенстве в чем-то, если с первого шага я отказался от собственности и все имущество передал невесте. Только в одно я верю и знаю, что чем больше я, любя другого, буду отдавать ему и раздавать тем, кого он любит, тем больше чего-то самого дорогого будет оставаться со мной.

В основе любви есть неоскорбляемое место полной уверенности и бесстрашия. Если случится в этом с моей стороны посягательство, то у меня есть средство борьбы против себя. Я отдаю всего себя в полное распоряжение друга, и через это узнаю, в чем я прав, в чем виноват. Если же я увижу, что друг мой посягнул на святыню мою, я проверю его, как себя. И если случится самое страшное и последнее: друг мой станет равнодушным к тому, чем я горю, то я возьму палку свою дорожную и выйду из дома, и святыня моя останется все равно непоруганной.

Бедный Олег! он по юности видел препятствие в том, чего нет, и, уходя в путь, не заметил то место, куда ему рано или поздно придется вернуться.

Разве так не бывает, что жизнь в основе своей сложная и что-то забудут сложить, и оно останется на случай беды. Тогда оно покажется, и это нечто несущественное примут за причину разлада. У нас это нечто есть неверное понимание меня

204

в отношении моего таланта. Мне кажется, я совсем свободен от тщеславия и сержусь лишь, когда меня не понимают. Она же зарубила себе на носу, что я самолюбец, и при случае будет меня этим колоть.

24 Июня. Ранним утром от шести часов сижу голый в бору, вокруг воркуют горлинки, с пером в руке молюсь по-своему и думаю с любовью об отсутствующей Ляле. Мне сейчас становится ясно, как никогда не было, что Ляля — это самое лучшее, что я в своей жизни встречал, и всякое раздумье о какой-то личной «свободе» надо отбросить как нелепость, потому что нет свободы большей, какая дается любовью. И если я всегда буду на своей высоте, она никогда меня не разлюбит. В любви надо бороться за свою высоту и сим побеждать. В любви надо самому расти и расти.

Так тяжело было расставаться, а когда расстались, то больше увидел и больше полюбил. Зачем же тогда бояться последнего расставанья? — тоже ведь расстанешься — и больше увидишь и больше полюбишь.

Если бы я убедился в предпочтении ею кого-либо, доходящем до меня через равнодушие, то я взял бы палочку и вышел из дома неизвестно куда, и постарался бы так замести следы за собой, что так бы никто и не узнал, куда я ушел.

А если бы попал в положение Мих. Сергеевича и остался бы один, то вступил бы с самим с собой в смертельную борьбу за свободу от недоброжелательства к ней.

Надо быть самодовольным собственником, чтобы отказаться от возможности такой встречи с ее стороны, что я буду обойден. Но все, что возможно сделать человеку для защиты другого любимого от такой беды, она сделает.

Какая бы радостная она ни была, стоит ее оставить одну, как уголки губ ее опускаются, лицо удлиняется, обостряются на лице косточки, глаза уйдут неизвестно куда, и радостная солнечная женщина становится монашкой.

А может быть тот внимательный уход за собой, который я получаю теперь от нее, как Божью милость, есть самое обыкновенное

205

у всех любящих друг друга людей, о чем только не говорят, что само собой разумеется, если…

Через Лялю мне стало дорого все, чем я бранился: лето, дача, жара, загорание, уход за телом и т. п., все, чем все живут, чему радуются, что для всех является желанной целью, о чем все плачут, если этого нет. Через Лялю я получил то, что у всех, но, конечно, от этого не стал как все.

Многое в мастерстве любви у Ляли я принимаю за действие любви, на самом же деле она, как мастер любви, умеет это делать для всех. Самая любовь же тогда только и есть любовь, когда она вызвана впервые мною и для меня единственного. И это состояние единственного точно так же опасно, как успех и слава для художника. В успехе голова художника кружится, и художник перестает быть бескорыстным, и часто в корысти своей лопается, как дождевой пузырь. А в любви через признание «единственным» он делается собственником женщины, и через это любовь, как и талант, погибает.

«Почему же ты не сказал?» — это обычная фраза у Ляли в таких случаях, когда сказать бывает и невозможно, и никто не говорит словами, когда бьются на кулаках. Вот и замечательна эта вера ее в слово, в человека, защищающего себя словами, и, пожалуй, умеющего в слове выразить то, что обычные люди решают кулаком.

Вот горе, что вся гордость моя опирается на то, что Я, среди множества пузырей славы, направляю все свои моральные силы на охрану «единственного», я в искусстве, как самая чистая девушка, а Ляля иногда принимает это за самовлюбленность, бахвальство и пр. И пусть не всерьез, но даже и в шутку нельзя так думать обо мне.

Дело Гитлера для меня тем предпочтительнее дела союзников, что у них «все куплю», а у него «все возьму»115.

Почему бы тоже не вспомнить Л. Н. Толстого: разве в прошлом мало получил он от Софьи Андреевны хорошего, разве

206

не человеческое это дело, расставшись навсегда с человеком, вспомнить теперь полученное от него добро. Я в свое время получил от Ефр. Павл. понимание и признание за лучшее во мне: детскую простоту моей души. Она это ценила по тому глубоко народному русскому чувству, собиравшему вокруг старцев верующих людей. За это я все в ней терпел, все прощал, до тех пор пока не увидел, что это чувство в ней умерло, и, напротив, явилась жестокость, злость, эгоизм. Я бы и это готов был перенесть, и перенес бы, если бы не ее чудовищное выступление против меня с угрозой доноса на Лялю.

Хорошо понимаю теперь, чем особенно дорога мне Ляля. Тем, что именно ценит во мне ту же самую детскость души, как и Павловна ценила, но готова и может участвовать в развитии, в расширении этого дара и быть в живом общении со мной до конца. Не потому Ляля имеет право на меня и может быть спокойной за разрушение моей семьи, [не то] что они дурные люди и мне плохо жилось, а потому, что движение мое с ними вперед остановилось и что они восстали с хулою на Духа: они терпят именно за это свое наказание.

Получая от нее заботу, внимание, ласку, каких в жизни я не имел ни от одной женщины, я думаю иногда, что это так у всех любящих ее, так бывает от культуры, и что это она дает всем или у нее это заготовлено только для меня, и она так любит только меня? В особенных случаях я даже не выдерживаю и ее спрашиваю, и она обыкновенно отвечает, что так у нее в первый раз. Теперь я больше ее не спрашиваю, какое-то особенное чутье подсказывает мне теперь, что у нее для меня и что у нее было для всех.

Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо 116.

Влияние всех и всего на себя испытываю в огромной степени, ко всякому влиянию отношусь с благоговением, смирением, почтением. Я доверяю всем, как большая река доверяет влиянию в себя рек болотных с черной водой, с берегами в ядовито-ярких желтых цветах, рек малых с голубой водой, с песчаными берегами и незабудками и рек, отравленных фабричными отбросами. Большая река все принимает, и большой

207

реке от этого становится не лучше, не хуже: у нее своя вода, свое устремление все воды, прибегающие к ней, донести в океан. В этом отношении я счастлив тем, что, не хвастаясь, могу сказать о себе: я, как большая река, принимаю в себя с готовностью всякое влияние. И больше! в этой готовности принимать влияние я вижу и основную силу своего русского «рода и племени».

25 Июня. Весь день без Ляли работал над «Лесной капелью», а вечером долго беседовал с Нат. Арк. о Ляле. Вышло впечатление такое, что как бы она себя ни заверяла, что Ляля на мне поставила точку своим романам, в глубине души она не уверена ни в ней, ни во мне. Выспрашивая, как представляет теперь себе Н. А. нашу жизнь с Лялей, я докопался, как она ее себе представляет, — это вроде