в тревоге о том, что ленив как-то, сонлив и не умею спрашивать. Лучший образ ее, как ангел у сапожника, до сих пор у меня ничуть не помрачился.

Моя гостья сказала: — Бедная Франция, неужели же нынешняя судьба ее есть последствие революции 1789 года! и если

299

так, то какие же последствия ждут нас за нашу октябрьскую революцию!

И еще эта гостья сказала: — У нас есть три группы людей: огромное большинство вовсе не верит в наше дело, другая часть верит в то, что Надо верить, и третья сомневается в Надо, но делает вид, что верит.

24 Октября. Снег на крышах и — 4. Вчера ездили устраивать машину в Донгауэровскую*. Сданы очерки в «Погоду». Начал писать сценарий «Дом на колесах».

Ляля говорила о вере людей в «Надо» (надо верить). То бывает, просто верят люди для себя лично, вера как свидетельство личности. А то бывает «два-три собрались во имя Мое»159 (церковь) и два из них верят непосредственно в Бога, а третий слабо верит и усиливается через двух: вот эта сила не его собственная, а тех двух является, наверно, принудительной, как «надо верить». Если помножить силу тех двух на миллионы, то исчезнет вопрос «верю ли я сам?» и станет: «я должен верить». Вот этим долгом веры и живут комсомольцы и держится все государство, как система принуждения. Но, вероятно, когда приходит Страшный суд государству (Война и Революция), то «надо верить» отпадает и Судья спрашивает: «Как тебе хочется верить?» И в церкви тоже, многие ли верят в тайну, в то, что хлеб становится телом Христа и вино — кровью? Огромное большинство причащается с одной мыслью в то, что надо верить160.

<Приписка на полях: После испытания в любви не страшно испытание в мужестве, слове и т. п.: в любви - все.>

25 Октября. Многие верят потому только, что страшно не верить и остаться ни с чем. Вера в живого Бога у них давно перешла в привычку, охраняющую личное спокойствие. Им кажется, невозможно остаться без Бога, на самом же деле живой Бог только и ждет, чтобы они вышли из пут своих привычек и стали к Нему лицом.

* Донгауэровские заводы в Лефортово.

300

В современности у нас думают так, что немца нам не миновать: будем ему помогать, он превратит нас в колонию, пойдем против — он расколотит и своею рукою возьмет.

Евреи и все присные им ненавидят кровно Гитлера, эта ненависть наполнила половину мира от Ротшильда до русского интеллигентного нищего, женатого на еврейке. С другой стороны, другая половина стала против евреев. Такая огромная ненависть не могла бы возникнуть к маленькому народцу, если бы он не являл собой какую-то определяющую весь наш строй силу: еврей стал знаменем капитала и кумиром демократов — интернациональный человек превратился в еврея. Весь-человек раскололся на две половины — арийца и семита. Мы же стоим на острие независимого от расы коммунистического человека и чуть в одну сторону — мы с евреями; чуть в другую -с арийцами.

Все вовне до того убийственно страшно и духовно пусто, что спасаться возможно лишь в глубине себя.

Бессилие верующих. При таком разложении церкви «верующие» стали бессильными и божье дело было отдано неверующим, которые вместо верующих и строили жизнь на земле и всюду и везде заявляли: мы не на небе, а на земле хотим строить жизнь.

26 Октября. Ввожу в необходимость каждого дня вести вечером обсуждение плана дня следующего, иначе Ляля затрепывается. Вчера, например, ее вызвали на примерку платья в 12 Уз, она поехала мерить платье, вспомнила про туфли и еще, и еще, и так, не евши, приехала в 5 вечера, усталая, нервная. Пока она летала, я, чувствуя себя в Москве неуютно, без воздуха, без возможности, как раньше бывало, при первом желании окунуться в лес и набраться сил, придрался к надменно-уверенному тону тещи и вышел из себя; но вскоре опомнился и сам попросил прощения. Вечером теща нажаловалась Ляле, и у нас произошла первая сцена втроем.

Когда было вдвоем, то Ляля умела забрать меня в руки, и я умел ей отдаваться и приходить после объяснения на более

301

высокую ступень отношений. Теперь непонимание дошло до того, что Ляля даже воскликнула: «Бросаю вас, подыхайте вы все без меня!» Это обобщение меня, основного работника и добытчика, с больною старушкой сразу открыло глаза: это призвание Ляли относиться к мужу, как к ребенку, как к несчастному существу, беззащитному. И если этого нет во мне, она хочет сделать такого меня своим баловством, своим уходом. Так она всех избаловала возле себя, Ал. Вас. — в первую голову, Мич. Серг. и особенно свою мать. Мне же хочется, чтобы она стала на положение друга, равного, товарища, как она стала, было, создавая вместе со мной «Фацелию».

Существо, создающее «Фацелию», в моих глазах есть качественно разное с тем, которое, расстраивая свое здоровье, без всякой особой нужды носится по Москве в поисках тесемочек для моих башмаков. Для нее же оба эти существа объединяются в заботе о своем ребенке или старушке-матери. Вот почему она и обращается на «вы» ко мне и старушке: «Подохните вы без меня!»

Между тем у меня задача сделать Лялю лично счастливой, моя гордость в том, чтобы пробудить в ней долю эгоизма, создать из этого костяк ее хоть какого-нибудь счастья. И вот, пожалуйте, без нее «мы» подохнем! Так в этой маленькой невинной ссоре любящих друг друга людей вскрывается сущность всего христианства, всего «язычества», всего «мужа» и всей «женщины».

Мы отлично помирились, и ночью каждый раз, как я просыпался, осторожно целовал ее волосы, и она, когда просыпалась, целовала меня. Мы на редкость с ней счастливы. Что же касается старушки, конечно, ревнующей дочь ко мне, больной, то в этом надо целиком положиться на Лялю. Не знаю, не знаю, какая цена этой любви, но я знаю, что тут, в отношении к матери, Ляля вся, значит, любя Лялю, мне тоже Надо любить: люблю ли тебя, я не знаю, но все равно мне Надо любить.

Вот теперь, сравнивая это Надо любить с Надо верить комсомольцев, я вижу ясно в том и другом нравственное начало. Мне Надо любить мать, потому что я люблю дочь. И так, может быть, комсомольцу Надо верить в торжество социализма, потому что он любит свою родину, т. е. свой угол рождения,

302

где своя мать, свой отец, свое солнце и месяц, и свои травки, и свои заборы, и «первых лет уроки». Да, бедные дети с их трогательным «Надо верить», много ли еще вас осталось на русской земле?

Получил «Фацелию» в «Смене» — до того подходяще к молодежи, ко времени, и до того здорово вышло, и до того здорово, что Ляля настаивает послать хозяину как образец и просить его издать для масс «Неодетую весну».

Юбилей Ценского.

Интересны были только две женщины, Ляля и жена А. Толстого, которая особенно понравилась Ляле.

— Интересная женщина, — сказала Ляля.

— И так же, как ты вспыхивает и загорается. Значит, — сказал я, — в Толстом есть же нечто, из-за чего она могла его полюбить.

— Власть его, — ответила Ляля, — сила его славы, денег, положения. Всякая женщина подчиняется этой силе и тут одна оборона от нее — Христос и только-только Христос.

Мы с Лялей на этом вечере были оба довольны друг другом и вообще мы это общество «освоили». Ляле предстоит успех, но она находит, что нам надо пореже бывать «среди этих зверей».

Когда появился Толстой и подошел к нам, я, не вставая, в пол-оборота подал ему руку. Я это сделал частью по дикости (не вставать же мне перед графом), частью из-за отвращения, частью из озорства. Ляля на меня накинулась, как коршун.

— Да это же не светское общество, — ответил я, — тут хоть язык покажи, только бы не терять сознания и расчета.

Ляля бесилась от моего поступка, Толстой ей был тоже противен, но она не хотела моего мальчишества и боялась, самое главное, она просто боялась мести.

— Ты скоро увидишь, — сказал я, — что Толстой мелким бесом перед нами рассыплется.

Все дружно аплодировали, когда я сказал свою речь, и один только Толстой неподвижно и мрачно глядел на меня.

303

— Вот видишь! — с опаской и укором прошептала Ляля, — для чего тебе нужно было врага: Толстой опять оправится, опять влезет к Сталину и что, если он о тебе там скажет.

Потом, спускаясь по лестнице в зал, мы увидели там Толстого с женой.

— Ты, — сказал я, — сейчас увидишь, что я умнее тебя.

После этого взял и под руку Лялю подвел к Толстому, познакомил его с ней, познакомил с его женой. И Толстой мелким бесом расстилался и звал к себе, к своему камину и повторял: «в конце недели», и говорил нам обоим комплименты, и уходил, и опять подходил, и опять звал.

— Видишь, — сказал я Ляле потом, — все эти подхалимы, карьеристы имеют одну ахиллесову пяту: у них есть смутный страх перед появлением честного и сильного человека, они всегда боятся появления Ревизора. На этом я играл, об этом смутно думал, когда он подошел ко мне.

— Ты умнее меня, — согласилась Ляля, — но это и понятно -мы с мамой столько страдали, так запуганы…

В сионе еврейских литераторов и их безвкусных хозяек мы, старики, были реликтами и неплохими представителями осужденного царского времени: Ценский, Новиков-Прибой, Новиков И. А., А. Толстой и я.

А Замошкин говорил и ставил в заслугу Ценскому изображение какого-то интеллектуального Держиморды. Услыхав это, я за него испугался.

— Не опасно ли? — спросил я Лялю.

— О чем ты думаешь?

— Да вот об этом интеллектуальном Держиморде.

— Нет, — ответила Ляля, — никто ничего не выведет, да и Замошкин совсем не думает о том, что тебе пришло в голову.

27 Октября. Званый вечер: Иоаннидис, Шильдкредт, Дмитриев. Беседуя о войне всего человечества, эти ограниченные своим еврейством люди всю свою аргументацию против Гитлера сводили к примерам угнетения им евреев. Они уверены, что наша политика сведется к войне против немцев и что Гитлер погибнет в России, как Наполеон.

304

28 Октября. Заутренняя молитва.

Госп. И. X.! помилуй меня!

Г. И. X.! претвори, как воду в вино, немощи мои в красоту, силу и власть.

Г. И. X.! соедини красоту, силу и власть, чтобы моя Любимая в Тебе всегда находила меня и во мне всегда встречала Тебя.

Господи, благослови во мне всякую тварь, чтобы она во мне становилась святой и соедини меня со всеми прошлыми людьми, незнакомыми и