мягко устланной листьями земле перед домом. Только не все листки успели слежаться, как бывает после зимы. Многие листики свободно лежат, и даже очень легкий ветерок заставляет их приподниматься. И это движение, и легкий шорох до того делают их живыми, что даже кот ошибается, водит головой то туда, то сюда в подозрении, уж не мыши ли эти листики.
Глубокая, затаенная даже от себя самого тоска где-то почти без боли точит меня, слышу — точит, но ничего не чувствую, как будто нахожусь под местным наркозом. Знаю, это дает о себе знать мое отрезанное прошлое. Не осталось никакого сомнения в том, что это надо было отрезать, и боль сосет не за них, а за себя: как мог я столько лет жить среди людей без всякого
311
«родственного внимания» со своей стороны? Понимаю, что какая-то гордость, рожденная в диком самоволии, заставила меня отстаивать misalliance не только в опыте личной жизни, но и в литературной проповеди. И в этом родилась вся беда…
9 Ноября. Чудо из чудес: у меня был Маршак163.
10 Ноября. Мороз -7 и солнце. Легла пороша, вполне достаточная для гона, но ни малейшего желания гонять у меня нет. Вчера Маршак сказал: «Удалось бы за это короткое время еще хоть по книжечке выпустить». И тут же: «А, может быть, как-нибудь и проскользнем?» Интересно говорил о том, что Гоголь всегда оставался совершенным и в целом и в деталях, а Лесков уже совершенен в целом был редко, а Ремизов был только в деталях, и что это есть путь вырождения.
А Ляля тут сказала, что этими признаками «вырождения» характерно японское искусство, искусство древней культуры, от которой остается филигранная деталь. Оттого же они так усваивают европейскую цивилизацию, теряя свое, усваивают безрелигиозно. Вот и получается «цивилизация» в собственном смысле слова, т. е. торжество Робота.
На это Маршак, живо обернувшись ко мне, сказал:
— Да она у вас умница!
11 Ноября. День рождения Ляли.
Я сегодня нашел мысль в себе о том, что большевики и церковники ограничены одною и тою же чертой, разделяющей мир небесный (там на небе!) и мир земной (здесь на земле). То же самое «царство» одни видят по ту сторону, другие по другую той же самой черты, проходящей через их собственную душу и ее ограничивающую (тип земного человека — Ставский, тип небесного — Гаврила), оба свое ограничение закрепляют в формы, и, подменяя существо такой формой, поклоняются ей, и призывают других к тому же, и принуждают.
На самом деле черты такой между земным и небесным миром вовсе не существует. В какой-то мере, будучи и на земле, мы можем соприкасаться радостью своей с миром небесным
312
и содействовать преображению этого мира в тот повседневно. Точно так же и люди живущие, а уж нечего говорить о мертвых святых, они постоянно дарят нас небесной радостью, воплощая ее в жизнь прекрасную здесь на земле. Сущность преодоления смерти в христианстве, я думаю, и состоит именно в преодолении этой черты ограничения. Вкусившему сладость Христову «смерть» становится несущественным физическим явлением, вроде необходимой операции… Человек становится «готовым» во всякое время к этой операции и не очень ее боится, настолько он уверен, что дело не в этом.
Вчера у меня мелькнула мысль о возможности у Ляли мечтательности, что она не верует, а вымечтовывает в себе веру и талантливо об этом рассказывает, а я, дурачок, ей верю. Но сегодня, когда я увидал себя среди старух, похожих на каких-то особенных церковных животных, понял попа, в каких тяжелых условиях он возится с ними, и еще какой сложный путь и я и Ляля должны были пройти каждый отдельно и вместе, — я понял, что нет! это не мечта, а именно самая глубокая реальность, какая только может быть на земле.
Часто я думаю о том, что Ляля выдумала из меня «ребеночка» своего и нянчится с ним… Думаю тоже иногда, до чего мало ей нужно, чтобы чувствовать себя довольной, настолько много в ней материнства. Вместе с этим я задавал не раз себе вопрос о странности ее разрыва с другими.
— Они любили, — отвечала она, — и я любила их и сейчас всех люблю. Но любовь, как большая вода, приходит к ней жаждущий, напьется или ведром зачерпнет, и унесет воды в свою меру. А вода бежит дальше.
Похоже, что мы с ней сошлись, как сходятся два потока… Наша чувственная любовь была тем языком, на котором мы только и могли с ней понять друг друга, и когда поняли…
12 Ноября. В том-то же и есть суть «источника бессмертия», чтобы, вкусив, почувствовать Бога в себе и возле себя, а не за чертой, суть в чувстве бесконечности и ничтожности в
313
сравнении с этим своего телесного конца. Из этого чувства непосредственной близости к бесконечности Бога каким-то образом вытекает более острое желание жить, чем раньше: чувствуя близость смерти, хочется лечиться и одеваться, и участвовать в земной радости. Как же так? Мы все привыкли видеть бесстрашие смерти в равнодушии к телу, а тут, напротив, от близости смерти хочется радостней жить?
Происхождение такого противоречия находится в том воспитанном в нас сознании черты, отделяющей мир здешний и тот. Если есть черта, — надо спешить умереть, если нет черты, надо жить, и с этого же дня творить радость, и тем самым входить в общий поток радости, несущийся к бессмертию и бесконечности. Вполне понятно, однако, что иному при чувстве бессмертия не захочется заботиться о своем внешнем виде. Но на это надо смотреть, как на утрату, как на порок, вытекающий из внушения себе чувства разделения духа и плоти. В себе надо это преодолевать и в таком «аскетизме» видеть просто неряшливость.
Вчера журнал разглядывал «La mode parisienne», выискивал красивейшее платье для Ляли, и вдруг меня осенил смысл и оправдание моды. Это вот то же самое у женщин, что у художника чувство современности. Пусть моему художественному вниманию подлежит яблоко, мышь, дерево, словом, все то, что было и будет, но я, художник, каким я существую теперь, [такого] не было раньше и не будет такого точно впереди. И вот в яблоке, мыши, дереве я должен это выразить так, чтобы меня поняли. А чтобы меня поняли, я должен выразиться на языке современности. Такая диалектика, что, желая выявить себя небывалого, я должен в то же время и быть как все. В этом и есть глубочайший смысл и оправдание моды.
Вечером «Франческа да Римини» Рахманинова164. Видел две пары: Толстых и Лосевых.
Написал Ефр. Павловне и Разумнику два крепкие письма.
Ляля до того больна любовью ко мне, что уже вспоминает время своей свободы, когда она не любила.
314
— Чем же ты, — спросил я, — была занята, когда не любила?
— Я тогда искала, кого бы мне полюбить и ждала.
13 Ноября. Коротким временем страстной любви огромное большинство людей пользуется, чтобы свое Хочется превратить в Надо: рождается дитя, и так двое любящих создают третье, любимое. Коротким временем своей страсти мы воспользовались, чтобы друг друга понять, и наша чувственная любовь стала нашим языком, на котором мы поняли друг друга, и благодаря этому, минуя свое дитя, стали друг в друге находить невещественное третье, ставшее на нашем пути впереди, как любимое Надо.
Я вспомнил свои детские молитвы, стал пробовать молиться этому Надо, и так мое обращение к Богу вышло по-детски просто, и всякие размышления и сомнения я отложил в сторону, опираясь на Лялю: пока Ляля со мной, я чувствую любимое Надо через нее непосредственно.
Так вот и началась моя новая жизнь, в которой самым главным стало чувство бессмертия, не за чертой смерти, я от сего же дня, и бесконечность оказалась в своих руках и такая же реальная, как веревочные вожжи к лошадке, бегущей в Царство Божье, где нет ни конца, ни начала.
«Дорогая Ефросинья Павловна, пришли мне, пожалуйста, с Марьей Васильевной словарь Даля, необходимый мне для работы. Этот словарь Великорусского языка состоит из толстых непереплетенных томов и стоял за стеклом в шкафике в моем кабинете. Еще прошу прислать золотые книжки: английский перевод «Жень-шеня». Хотелось бы мне тоже получить ковер с кругами, но не знаю, хватит ли рук у Марии Васильевны и на ковер.
Ольга Николаевна Замошкина пристает почему-то ко мне с просьбой навестить тебя, но, Ефросинья Павловна, сейчас видеться мне еще тяжело, и знаю, тебе тоже будет не легче. Бог потом рассудит, кто из нас виноват, но я сейчас никакой вины за собой не чувствую, напротив, чувствую себя убитым людьми, которым всю жизнь делал только добро.
315
Лева пробовал со мной примириться и стал меня навещать. Но я, понятно, после таких оскорблений, потребовал от него если не раскаяния, то хотя бы для формы признания своей вины. Вместо этого он попросил у меня денег и тем самым вскрыл то, из-за чего он хочет со мной примириться.
Вероятно, нас когда-нибудь время рассудит, но сейчас видеться я не могу, я просто болен Вами, не могу».
Посылал Марию Васильевну с письмом в Загорск с просьбой прислать мне книги, необходимые для работы. Ефр. Павл. книг не дала, и Map. Вас. привезла от нее только новые угрозы. Из этого видно стало, что Е. П. ничуть не продвинулась вперед, как раньше в споре никогда не уступала, так и теперь идет наперекор. Но раньше после спора и вспышки я приходил в состояние расширенной души, и стыдил себя за спор с таким, по существу, маленьким человеком, и кротостью возвращал себе мир, а теперь чувствую, что приехать к ней с утешением не могу. Сколько раз при вспышке ее истерического безумия мелькала у меня мысль о том, что укротить ее можно лишь палкой, что она этой палки ждет, и если бы нашелся такой человек, она бы ходила у него, как шелковая. Но к этому средству укрощения прибегнуть я не мог.
Теперь же ей вместо палки явилось вот это переживание. Мы думали, что она довольно этим бита, но оказалось, нет, и это переживалось нами тяжело, нависала над нашей любовью древняя туча, висевшая над свободой в любви, — туча Дантова ада, Шекспировского Ромео и драм Островского. Лялю охватил такой страх, что она с полчаса была в лихорадке и сгоряча даже пыталась наброситься на меня за письмо: зачем я представил ей Е. П. не такой злой, как она есть. На мгновенье и в Ляле появилась та же адская сила, но через десяток минут она вошла в себя, и дьявол был побежден нашей любовью.
