и больше.

Она это знала, а я не знал, я воспитал в себе мысль, что любовь проходит, что вечно любить невозможно и что на время -не стоит труда. Вот в этом и есть разделение любви и наше общее непонимание: одна любовь (какая-то) проходящая и другая — вечная, одна любовь ограничена любовью к детям, как в природе, другая, усиливаясь, соединяется с вечностью, с Богом (в одной человеку необходимы дети, чтобы в них продолжаться, в другой дети не являются необходимостью). Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна были бездетны167.

Дети, рожденные в свете той и другой любви: в одном случае, любовь к детям есть частность общей любви, в другом — любовь к детям исключает всякую любовь: самое злобное, хищное существо может иметь любовь к детям. Так неужели же и это называется любовью? (Любовь, как только связь.)

Итак, всякая любовь есть связь, но не всякая связь есть любовь, а истинная любовь есть нравственное творчество. Так что можно заключить, что любовь есть одна, как нравственное творчество, а любовь, как только связь, не надо называть любовью, это просто связь. Так вот и цивилизация есть только связь (обезьянник), а культура нравственное творчество.

333

Вот почему и вошло в нас это о любви, что она проходит: потому что любовь как творчество подменялась постепенно любовью-связью точно так же, как культура вытеснялась цивилизацией.

Ляля знала Бога со дня первого сознания, но любовь она постигла только после гибели отца. Девочка в 16 лет почти мгновенно переродилась. Раньше она была эгоистична и к матери относилась почти неприязненно и до того, что отец вынужден был с ней серьезно поговорить, и даже плакал при объяснении с девочкой. Переворот и выразился в том, что Ляля после смерти отца вдруг поняла его насквозь, и приняла в себя, и стала отцом или мужем, а мать свою приняла, как жену и дочь. Тут-то вот и возник этот роман дочери с матерью, в котором Ляля и постигла любовь как нравственное творчество, любовь, которая похожа на мост через смерть, любовь, которая не проходит. Вот почему она и знала вперед, когда сходилась со мной, что любовь моя не пройдет, а будет расти. Она знала, что делала, а я принимал и дивился.

Так развивалось у Ляли, благодаря уходу за матерью, чувство любви, как нравственного творчества. Но это нравственное творчество было ограничено натурой матери, это творчество, в сущности, было одностороннее, всю себя Ляля не могла удовлетворить в любви к матери. И когда случилось этому неудовлетворенному остатку, т. е. самой натуре, самой ее неподнятой целине, жаждущей плуга, встретиться с природной ограниченностью, косностью матери, тут вспыхивала злоба, как избыток силы, требующей поглощения, требующей равенства в творчестве. При встрече со мной этот избыток был поглощен. Но зато эта новая любовь, параллельная, непременно явилась бы эгоистической в отношении к любви к матери, если бы сама-то мать не сознала необходимости освободить Лялю от себя и, напротив, помогать ей в творчестве новой нравственной связи. Но старушка за время своего романа была довольно избалована Лялей и теперь при всех усилиях не может поставить себя в положение священной жертвы — единственному средству стать равной стороной в нашем треугольнике.

334

Так вот и выходит, что Ляля, полюбившая меня, не может, как прежде, всецело отдаваться любви к матери, мать не может всецело пожертвовать любовью для счастья дочери, а я, милостью Божией освобожденный в жизни от тяжкой ноши, никак не могу помочь Ляле возместить в отношении к матери то, что отнято мною же. Самое плохое, что я как-то не чувствую в себе страсти, необходимой для перестройки себя изнутри. Я могу только соединиться с Лялей в разумном внимании, которое должно естественно выходить из отношения к Ляле, из отношений равенства в творчестве любви, как нравственной связи.

А вот еще почему Ляля знала вперед, что моя любовь не пройдет. Погружаясь в дело любви к матери, как бы восстанавливающей в ней отца, она в то же время и тем самым создавала из себя как бы копилку любви, делая для матери, она зарабатывала на себя. Так она скопила в себе огромный капитал, неистощимое свое приданое, обеспечивающее чувство своего избранника. Возможно, что и мое служение искусству было не просто эгоистическое дело, а тоже и оно, как у Ляли ее служение, было заработком для себя настоящего и непреходящего. Возможно, через свое дело я служил себе самому и тоже не растрачивал жизнь, а заключал ее в копилку…

На рассвете Ляля проснулась.

— А все-таки, — сказал я, целуя ее, — любить женщину лучше, чем собаку.

— Я тебе об этом говорила.

— Нет, — сказал я, — ты не о том говорила, я же о другом думаю: бывало, ночью проснешься, Лада встанет с пола, голову положит на постель, а ты ей говоришь, добиваешься: Лада, Лада, ну скажи хоть одно словечко «люблю», я все отдам тебе за это, всю жизнь посвящу. А она молчит.

У Цыганки щенки, и корма ей из столовой не отпускается, и всем людям, служащим в столовой, питаться из нее не полагается. Поэтому все, даже косточки служащие уносят себе. Цыганка получает что-нибудь только от нас, Ляля организовала систематическую помощь голодной собаке, и Цыганка это знает: она отдает

335

свое предпочтение Л яле. По приказу Ляли мы выносим остатки нашей пищи и отдаем Цыганке возле лесенки в столовую. И каждое утро Цыганка, однако, приходит не в столовую, а в тот дом, где мы спим. Сидит на приступочке и дожидается. Она потому дожидается в спальне, что сознает хорошо: не столовая кормит ее, а люди. И мало того, сознает, кто главный ее кормилец. Сегодня утром я первый вышел из дому. Вижу, Цыганка сидит на лесенке спальни. Я иду в столовую, она не трогается с места. А когда Ляля выходит, она с ней вместе направляется в столовую.

Меньшиков, беллетрист, он же владелец домика в дер. Вертошино, подходит ко мне и спрашивает, как бывшего агронома о возможной помощи фруктовым деревьям во время мороза. Я ему подробно рассказал об окуривании и как это делается.

— А на что это вам, — спросил я, — у вас, наверное, сад?

— Очень большой, — ответил он, — а садовник пьяница.

— У вас садовник? — изумился я.

— Ну да, только пьяница. Однажды он во время мороза ушел в трактир, напился и пьяный вспомнил, что сад может замерзнуть, что надо бы… а он пьян и не может идти.

— Это было в прошлую зиму, — вспомнил я, — прошлогодние морозы?

— Да, — ответил он, — в прошлую зиму страшные были морозы.

— Не каждую же зиму бывают такие морозы: это в сто лет раз, не беспокойтесь. Я думаю, нынешний год зима у нас будет мягкая.

Тут он понял и засмеялся.

Какой у него сад, какой у него садовник! — он это на бумаге посадил и собирает себе материалы.

21 Декабря. Вечером слегка поссорились с Лялей. Я холодно простился с ней и улегся. И только заснул, вдруг мне почудилось, будто она плачет. Прислушался.

— Денечек!

— Что тебе?

Она сидит с открытыми глазами, совсем как подшибленный галчонок.

336

Вспомнил я, как в детстве подшиб на лету галчонка, вижу -сидит на земле, не падает. Значит жив. Я подошел — не улетает. Посадил его на веточку — уцепился коготками, сидит.

Нехорошо мне стало на него глядя, пошел я домой. После обеда тянет меня посмотреть — что с галчонком, душа не на месте. Прихожу к дереву — вижу, так и сидит, неподвижно. Дал ему червячка — не берет.

Ночь спал плохо, все неподвижный галчонок из головы не выходит. Утром, чуть свет, прибегаю в сад к тому дереву — сидит. Страшно мне стало, зажмурил я глаза — и бежать от него. А в полдень нашел под деревом трупик птички.

Жестокие мы были мальчишки, птичек мучили, соломинку вставляли мухам и пускали летать, но по галчонку плакал безутешно, и вот сколько лет прошло, а как вспомню, даже ночью жаром обдает.

Вот увидал я Лялю, сидит вытянувшаяся в темноте, прислонившись к подушкам. Мне стало ее ужасно жалко.

— Дурачок, дурачок, — сказала она, — с кем ты вздумал бороться!

22 Декабря. Даже в полумраке рассвета она угадала, что я расстроен чем-то, и стала допытываться, и объяснила все тем, что я зажирел, избаловался, сам не знаю от этого, чего хочу и надумываю. Она была строга и собрана. Но когда узнала, что все происходит от беспредметной ревности, бросилась целовать меня и весь день носилась со мной, как с единственным и любимым. И, Боже мой! сколько таится в этой женщине нежности, как беспредельна глубина ее чувства.

Но, конечно, в любви этой у нас с ней разные роли. Моя роль художника растворить ее в своем стремлении к созданию красоты. Если бы мне это вполне удалось, она бы вся ушла в поэму, и остались бы от нее только мощи. Ее же роль — это любовь в моральном смысле, если бы ей удалось достигнуть своего, я бы превратился в ее ребеночка.

И все мои порывы уйти в одиночество — это не более, как попытки мальчика убежать в Америку168, которой не существует. Она любовью своей оберегает своего от таких опасностей, но теперь для опыта соглашается оставить меня на Февраль одного,

337

потому что знает: нет никакой Америки, и любовь наша от этого опыта только окрепнет.

23 Декабря. Сегодня в 10 у. едем с Громовым искать дом.

Литература, искусство — это выражение лица народа, и понятно, что страдания выражаются тем, что бледнеет лицо. Глубокие страдания переживает весь мир, у всех народов бледнеет лицо…

Остается только ниточка связи — это я со своей верой, со своим независимым чувством гармонии, где-то в таинственной глубине своей я люблю тебя, русский народ, я люблю, значит, ты существуешь…

О нашей колонии в Старой Рузе я сказал своему спутнику: -Мне это напоминает мое время, когда я свою жизнь начинал. -Тогда это было понятно, — ответил он, — тогда был народ.

24 Декабря. Читал в Малеевке о Горьком. Федин читал свой рассказ. Федин пишет хорошо, но человек он светский, европейский и произведения его рукотворные.

25 Декабря. Стало довольно противно ходить в столовую, начались сплетни. Так месяц подходит к концу, а больше месяца люди, очевидно, не могут вынести обеспеченную жизнь.

Замошкин сегодня сказал нам: «молодожены». И мне от этого стало противно, да как! Оттого ли противно было, что я попадаю в общее стадо, или оттого, что в тайниках души своей иногда допускаю