это — наметить себе раз навсегда, о чем ему надо писать.

Надо представить себе, будто утратил какое-то до того любимое существо, что жизнь самому стала не в радость. Но когда стал писать, то радость бы явилась3. Откуда она взялась? Это не поймешь, и не надо. Важно знать, что радость жизни откуда-то приходит и уходит. Так вот и надо сложить свое поведение так, чтобы искать эту радость и встречать ее, как новую возлюбленную взамен утраченной. Когда же эта радость приходит, то на что бы твой глаз ни упал, все преображается. Значит, первое правило — это что надо писать о любимом.

Второе правило — это что если со стороны придет неудача, то не надо сердиться и не судить ни о ком и ни о чем в свете своей злобы. Это правило в библейских формах должно так выражаться: — Не сердись на Авеля, если выпадет доля Каина. На этих двух правилах я складывал всю гигиену и профилактику своего писательского труда.

Скоро мне стало ясно, что я люблю человека-друга и, значит, я должен писать о человеке-друге. А чтобы выполнить второе правило, мне нужно, чтобы на писание свое поменьше привлекать глаз и подальше быть от человеческой <зачеркнуто: толкучки> тесноты.

Из этого правила родилась моя страсть к природе,- и в природе родилось третье правило: писатель должен и в пустыне быть самым современным из всех. Это третье правило я старался выполнить сначала наивно ненасытным стремлением к всякому знанию, а потом оказалось, что если только выполняешь

352

первые два правила, пишешь о любимом и не завидуешь злобно, то всякая вещь, созданная тобой, будь это даже собака или цветок, непременно само собой будет современной.

<На полях: Творчество как поведение.>

Применяя все эти три правила с большим или меньшим успехом, я стал писать и все написанное читать друзьям и знакомым. Дорого было не то, что говорят люди, а что увидел сам и по-своему понял себя, возбуждаемый их разговором.

И когда я понял свое лучшее, то понял, что лучшее выходило у меня всегда, если я материал брал не из книг или из рассказов людей, а из своих собственных переживаний. В то же время слова и образы, которые приходилось мне брать от народа во время путешествий, почему-то выходили в первом значении как собственные свои. Так родилось в опыте 4-е правило: писателю как человеку надо быть самим собой.

Выполняя строжайшим образом все эти правила, я двигался как черепаха. Вот хотя бы рассказ «Птичье кладбище»4, сюжет которого состоял в том, что у попа гусь домашний улетел за дикими, а поп во время побега за своим гусем так размахался широкими рукавами, что и сам улетел.

Для этого рассказа я собирал слова и поверья в районе Брыни, записывая все на клочках. А когда приехал в Петербург, то снял себе на Золотоношской улице (район Александро-Невской Лавры) комнату без мебели и стал жить на полу. Так мне было очень удобно работать, потому что массу листков можно было разложить в порядке. Чтобы заучить тысячи слов и сотни пословиц, поговорок, поверий, я разрезал лист на тонкие полосы, склеивал полосы в огромной длины ленту, списывал материал на ленту и скатывал в два ролика. Перекатывая ленту с ролика на ролик, я мог всюду заучивать свой материал, на конках, в амбулаториях, в приемных, на полустанке при ожидании поезда.

Случилось однажды, Ремизов попросил меня занести какие-то книги А. Н. Толстому, который жил недалеко от меня. Толстой уже слышал о моих подвигах в литературе, но не знал меня лично. Увидев меня с книгами Ремизова, он задержал меня у себя, мы немного познакомились и поболтали.

353

К несчастью, А. Н. счел это визитом и на другой день, узнав, где я живу, явился с ответным визитом на Золотоношскую улицу.

В своей отличной шубе он остановился на пороге моей комнаты в полном изумлении. В совершенно пустой комнате на полу, подстелив под себя пальто, на животе лежал среди бумаг, записок и длинных лент во всю комнату этот самый «Пришвин».

Мне было до крайности стыдно, что столь блестящий светский молодой человек ворвался в мою мастерскую и сделался свидетелем моей интимнейшей жизни. Я стал рассказывать ему о «Птичьем кладбище», о том, как поп должен улететь за гусями. Толстой, по-своему как-то мигая, строя серьезную мину и в то же время явно сдерживая смех, спросил:

— А ленты-то для чего?

Я скатал ролики и, скатывая и накатывая с одного на другой, показал.

Тут он не мог не расхохотаться и сказал:

— Ну, так написать рассказ невозможно.

— А вот напишу, — сказал я.

— Не напишете, не напишете! — повторял он со смехом, уходя от меня.

Это был для меня до крайности неприятный визит. Кто знает, может быть, из-за этого мы так и не сошлись с ним никогда до близости. Впрочем, встречаясь на разных этапах длинной литературной жизни, вспоминая ролики, мы оба, однако, добродушно смеялись. А когда я однажды, читая у него в Детском Селе свою «Журавлиную родину» собравшемуся обществу…

Я простил ему его смех, не мог же он, столь счастливый писатель, [понять] что ролики мои не были просто способом усвоения материала, а вытекали из всей темы моей жизни, творчества как поведения.

14 Января. Рассказ о Гете, который, чувствуя в себе нечто священное, не мог отдаться женщине. Очевидно, Гете «язычник», за то и «язычник», что упорствовал в своих «букашках», и вот я теперь понимаю, в чем «пантеизм». Значит, Гете недалеко ушел и не мог узнать Бога любви, которого я узнал через Лялю.

354

Продвижение книги: Искусство как поведение.

Что же это, — я или кто-нибудь? Чувствую, конечно, только через «я», но у меня есть вера, что кто-нибудь где-нибудь существует, понимает меня, и я своей поэзией, как по мосту, перехожу к нему, подаю свою руку, передаю себя в продолжение…

Когда нечаянно и в отчаянии возникла во мне эта радостная способность избавляться от себя на какое-то время, я обрадовался этому чувству, как возлюбленной. Записывать себя на бумаге мне стало так же радостно, как любить, и я понимал, что это пришло ко мне вместо того.

Тогда-то вот я и стал думать о тех ошибках моих, из-за которых именно произошла утрата. С твердым намерением я обдумывал свои ошибки, чтобы их не повторять больше и эту новую свою возлюбленную удержать. Тогда возникла во мне тайная жизнь, тщательно оберегаемая мною от чужого глаза, и даже самому близкому другу моему я не мог бы о ней ничего сказать, потому что она вела меня по пути к сознанию, но путь был только влечение, и слов для выражения у меня не было.

Я знал только одно: для охраны радостного удовлетворяющего меня волнения нужно какое [-то] поведение. С тех пор жизнь в искусстве слова определила мое поведение.

А если я только самолюбец и графоман? Нет! этого да не будет. Нет, я не буду писать стихи и молитвы.

Ведь только если я что-то новое скажу, небывалое, я тогда смогу выйти из порочного круга графомании. Я должен что-то увидеть, поехать туда, где никто не бывал5, найти нетронутый край… (Ах, так вот как возникает в душе человека край непуганых птиц6, вот отчего едут на полюсы, где нет ничего… это все тоже, как я, хотят утвердить себя в небывалом и сказать о несказанном.) Еду, еду туда! И скажу детям: мне довольно, если дети…

15 Января. На концерте узнал, что за «Фацелию» вызваны были в ЦК Ставский с Гладковым и им дан был нагоняй за какие-то места. После этого они уже страха ради иудейски сняли «Лесную капель» и заказали Мстиславскому освежить новым содержанием его залежалую статью.

355

Перед исполнением Листа я сказал об этом Ляле, а когда кончился Лист, спросил ее: — Как тебе понравилось? — Она ответила: — Ничего не слыхала, думала о «Фацелии». — И стала упрекать меня за то, что я не слушался ее советов, когда составлялась «Фацелия». Вышел небольшой спор… Начинается все от чувства ее материнства… это привело ее к малодушному страху за меня как писателя.

Если же ей возражать, то она станет возражать вообще против борьбы за свое лицо в современной литературе, тем самым предлагая перенести ее в область более серьезную.

Я это всегда признавал: любовь к ней у меня больше страсти моей к литературе и связанного с ней подвига. Это в принципе, а на деле, когда ясно видишь, что уступать свое мужество приходится не из любви, а от слабости и малодушия. Из Ляли делается что-то вроде Наташи Ростовой, над которой когда-то она издевалась7. А еще я боюсь, что страх перед борьбой здесь и перенос борьбы туда в настоящий мир (где пустыньки и пр.) есть именно то разделение жизни на здесь и там, которое, по-моему, является ядом здоровой нравственности, источником порочного расщепления на дух и материю.

Но самое главное, что омрачает, это здоровье Ляли. Тайные страхи какие-то мучат ее за меня, за мою борьбу, за мое писательство. Возможно, это ставит ее в противоположение с ее религиозными идеалами тишины и гармонии. Буду пробовать на время с ней разлучаться и давать отдыхать от себя.

16 Января. Годовщина нашей встречи. Праздновали с одной бутылкой шампанского и с одним Фединым. Вся беда пришла будто бы от «Шестачихи»* (cherchez la femme). Время похоже на 16-й год (а когда пришел 22-й!).

Понял, что на меня смотрят как на чудака-художника с «Фацелией» перед вопросом: что даешь для войны? Перед этим экзаменом моя «Фацелия» выходит с отметкой в — 2. Но из этого не выходит вовсе, что мое положение плохо, Маяковский сдал на 5, но, получив 5, пустил себе пулю в сердце.

* Сотрудница «Нового мира».

356

С большим успехом читал по радио «О чем шепчутся раки»8. Удивляюсь, как это писатели, принимая меня за эстета по «Фацелии», не хотят замечать «раков», не хотят [видеть], что язык мой — народный язык и я могу сказать народное свое слово для «всех», что я могу писать и для самого умного читателя, а если надо будет для всех, то напишу и не снижусь.

17 Января. В клубе вечер Ленина. Слова генерала о Гейне, что Гейне о коммунизме9 так говорил, что лилии в его саду погибнут и соловей перестанет петь, и все-таки он ждет коммунизма. А генерал указал на нас: вот, мол, коммунизм, а и лилии целы, и соловьи поют.

18 Января. Отправил «Дом на колесах» в разные издательства10.

Разговор с Чаковским о его статье и его вопрос, почему я, писатель, на голову