я все-таки захватил с собой и отправился. И все было неплохо, пока мы были в обществе, но добрая хозяйка23, любившая и меня и его одинаково, уложила друзей в одной комнатке.

Заснуть бы, но Недремлющее Око в этом случае уснуть не дает.

Недремлющее Око спрашивает:

— Ты что же теперь делаешь?

Я отвечаю:

— Пишу.

— И это все?

— Да, это все.

— И удовлетворяет?

— Да, я хочу писать о том, что я люблю: моя книга посвящена моей родине.

— Нам не любить теперь надо, а ненавидеть эту родину.

— Елецкую родину и я ненавижу.

— Ты всегда был обывателем, разве я о Ельце говорю.

— Нет, я не обыватель, я только мыслю образами: моя родина не в Ельце, а в Краю непуганых птиц. Я верю, что она существует, что я люблю ее.

— А революция?

— Революция не любовь, а дело, моя любовь включает и революцию.

— Любовью все спекулируют.

— Тем труднее мне доказать. Поверь, если бы можно было сразу, как Рудин24, я бы ни одного мгновения не задумался и оказался на мгновение на Пресне. Но делать медленно, организовывать, молчать, выжидать, копить в себе силу ненависти, молить неведомого бога о мщении, я к этому делу неспособен.

— К чему же ты способен?

— К такому же медленному накоплению любви в слове. Это тоже нелегко, еще, может быть, и труднее, но я к этому способен. Я это могу…

29 Января. В сущности, делалось то самое, чего и мы хотели, только без нас обходились, и мы огорчение свое за себя бессознательно переносили злобно на тех, кто действовал. На

363

этом пути и отбирались те, кто стоял за родину, и те, кто стоял за себя под предлогом родины и в сущности своей был неудачным претендентом на трон.

Я тоже стоял за себя, но не был претендентом на трон, и в том, что я искренно не хотел власти для себя, было мое спасение. Но чего же я хотел, если был против того, что делалось?

Конечно, я не сознавал тогда, за что я стою и за что я сержусь, я сознавал только одно, что в моем протесте нет у меня товарищей, что самые близкие, как Ремизов, написавший «Слово о погибели земли русской»25, оачеркнуто: Иванов-Разумник> стоят в глубине души не за то, за что я стою. Только теперь я могу разобраться в мотивах своего протеста, и только теперь меня поймут, если я об этом скажу.

Я был против самого дела; в то время как мне хотелось игры, я был против того, что делалось, и стоял за то, чтобы все творилось, как в студиях. Между тем я не был эстетом в собственном смысле слова, я был самым чистым ребенком, которому хотелось играть, а не делать, и не хотел понимать революцию как дело.

Мое дело, я сам, было в игре, в поэтической забаве словами и образами. Ни в коем случае я не был претендентом на трон, но я в глубине своей души хотел, наверно, отстоять в революции свое самостоятельное место как поэта. И вот этот детский или донкихотский протест, борьба как бы за физическую силу слова и влекла меня к внутреннему противодействию революции.

Вскоре ход жизненных событий, необходимость молчания образумили меня и заставили ждать. В этом молчании и ожидании мало-помалу только я понял, что делалось именно то, чего мы хотели и сами, только делалось не по-нашему, не как нам Хочется, а как Надо. И вот оно пошло все так, менялись местами Хочется и Надо. Но это не было раздвоение, как в царское время, на службу и личную жизнь: Хочется и Надо стали просто берегами жизни, как у реки: правый и левый берег, а река одна.

Моя полная уверенность была в том, что если мне удастся отстоять свое Хочется, то это и будет как Надо. Я не мог этого проповедовать другим, мало ли что кому Хочется! но я как,

364

помню, изгнанный гимназист26 в глубине души сознавал, что Надо было изгнать меня, и в другой гимназии стал учиться как Надо.

Мало-помалу я приобрел полную уверенность в том, что живу и делаю как Надо, и моя борьба обратилась лишь против тех, кто подхалимствовал и говорил пустые слова и кто в глубине души в своем Хочется был претендентом на трон.

30 Января. Чего это я дивлюсь, что прежняя жизнь моя вдруг рассыпалась и не осталось даже и воспоминаний, — почему бы не спросить проще: да была ли жизнь у меня? Так вот и время до революции, — время ли это действительной жизни или время фантастических сновидений? (Учитель чистописания Постников.)

Лева прислал письмо: дурак капитулировал.

31 Января. Тяжино.

1) В 11 у. Лукину о сборнике. 2) Часы взять. 3) Громов в 1 ч. дня. 4) Проявить пленку, сходить к Рыбникову. 4) Начать сборы. Автоперо, чернила, бумага, лента, машинка. Завещание и доверенность. Дневники той поры. В Литфонде: гараж в Малеевке. Лейку починить. Бумага. Лента (Елагину). В «Гослитиздате» доверенность Ляле.

Феофан Яковлевич Черемхин прислал письмо, он понимает мой уход из дома и союз с Лялей как подвиг. А я, весь день раздумывая о письме этом, понял новую жизнь свою как начало подвига, как открывшуюся возможность подвига. В этом свете мне стало ясно, что все остается у меня на месте: я такой же труженик, как и был, и та же природа, те же собаки и все, только свет сознания прибавился и больше ничего; так бывают слова — из тех же самых букв складываются слоги, из слогов слова совершенно одинаковые и в то же время разного значения.

1 Февраля. Почувствовал на улице неохоту к устройству дачи, к фотографии, автомобилю, охоте и всякой технике, точно,

365

как Ляля, и точно, как Ляля, ощутил усталость от грубых людей, мужиков и захотелось общества только равных и природы без обязательств копать землю, сажать сады, строить дачи. В то же время я почувствовал, что, меняя свою «природу» на «духовную», я в этом не расту, что «так-то, мой голубчик Пришвин, жить легче, приятнее». Какие-то смутные упреки совести привели меня в разговоре с Лялей к намекам в эту сторону, и бедная моя подруга расстроилась. Я виноват в том, что причину слабости своей свалил на нее: ведь она меня любит, как никто меня никогда не любил, она стремит меня к духовному движению, она служит в делах моих, как служит самая любящая мать. Нет! я виноват. И я щекой своей небритой отер ее слезинки и целовал ее, а вечером на сон она меня целовала до тех пор, пока я не уснул.

Грудь как у 16-летней девочки, чуть заметные холмики с розовыми сосочками, — по груди совершенная Психея, хотя ей теперь 40 лет. А бедра ее и зад как стог сена вызывают желание у многих. Но стоит найти под одеялом ее ручку, как взволнованная кровь отливает: руки ее — это маленькие сухие косточки, а кончики ног всегда холодные, и кажется, будто это русалочьи ноги и дальше будет холодная вода… (Продолжать собирание материалов к портрету.)

2 Февраля. Алексей Николаевич Рыбников начал писать портрет Ляли в боярском костюме. Ездили прощаться с Бор. Дм. Удинцевым: операция (саркома левого глаза): гнусная серая опухоль с черными пятнами. После письма Ф. Я. Черем-хина эти чувства к Удинцеву тоже приближают к единству состава хороших людей.

3 Февраля. — Родина! все мы теперь за родину на языке, а в существе? — В «существе» — можно для некоторых и вовсе обойтись без родины, но это не распад, почему? — Потому что родина — это перед людьми, а перед Богом… какой может быть разговор о родине, если там нет ни времени, ни места, где родина — вне времени и вне места. И так является свобода: — А тебе-то какое дело? Зачем тебе в это дело совать свой нос?

366

Я начинаю быть «добрым», т. е. не раздражать своих врагов, а говорить им приятное, начинаю бить снисходительным…

Это состояние очень похоже на приход в юности того первого понимания необходимости сдерживаться в споре и отвечать, помолчав, когда про себя говоришь: «ладно, помолчу, а там видно будет». Вот это «помолчу» и есть первая стена в укреплении своей свободы. Точно так же вот и эта «родина», разрешите мне воздержаться от разговора: вы говорите, а я, старик, помолчу.

Разделение нас всех неминуемо, но оно должно приходить изнутри и само собой, а не извне быть навязанным обязательством. Истинная свобода и состоит в этом самораспределении, самообразовании… Мы только ведь об этом и спорим теперь, и в этом вся наша война: я хочу быть самим собой, литература для меня есть мое самоопределение, а для них это есть «Бонапарт», им нужно, чтобы на этом пути не возник «Бонапарт» и вообще самовольник. Возможность самопродвижения в этих условиях — это очень точное знание условий необходимости.

Из таких условий сейчас первое — это родина и отечество.

В чувстве природы таится моя родина, в делах моих определяется отечество.

<Приписка: Проще говоря, все мое странничество, вся моя охота исходят из моего чувства родины, а собрание сочинений моих - это мой паспорт в отечестве>

Природа как исходная точка художника и как первичное выражение чувства родины. То и другое определило мое поведение в отношении к русскому слову, и теперь у меня возникло желание пересмотреть начальные годы моего писательства (1905-1914) с точки зрения поведения, вытекающего из сердечного отношения своего к искусству слова.

<Приписка: Одним словом, мне хотелось бы представить свое искусство как поведение, как путь из родины в отечество>

А революция? Я могу доказать, что весь мой юношеский марксизм родился во мне из чувства родины путем замены настоящего

367

будущим. Нельзя было признать свою родину как данное, мы должны были к ней прибавить свое усилие, и вот, когда сделаем, до тех пор нельзя ее признавать как данное, т. е. жить в ней для себя лично. Вот когда мы совершим пролетарскую революцию, после этой мировой катастрофы мы получим настоящую родину, и в ней определится возможность жить не для будущего, как теперь, а быть самим собой.

Если хорошенько разобраться в этом плане движения, то он оказывается очень здоровым планом, естественным движением каждого живого человеческого существа. Правда, каждый же рождается от матери-природы и этим связывает себя в чувстве родины, каждый, выходя из родины, стремится расти и своим творчеством чувство родины превращает в отечество.

Ввести в «Начало века» себя как Адама, которому необходимы три десятины земли. Начать со свидания с Семашкой: Он: — Вы марксист. — Согласен. — Социал-демократ? —