жизни. Я никогда, я всегда был вторым Адамом, которому не хватало земли, чтобы выполнить заповедь Божью, чтобы жить как все.

— А я, — ответила мне на это Ляля, — разве я-то не есть эта твоя желанная земля, которой ты искал, ждал, и разве не все теперь у тебя, и не счастливейший ли ты человек. Вспомни прошлое, до революции, ты тогда только начинал, и нельзя же было тебе равняться, напр., с Блоком! а в советское время ты же сам отказался от работы с Горьким. Нечего тебе грустить, напротив, надо Бога благодарить за свою счастливую жизнь. Я бы тебя, напротив, упрекнула в излишней чувствительности к мнениям и действиям со стороны. Такая зависимость и для всякого унизительна, для тебя же прямо позорна: у тебя же я, и ты стоишь перед вечностью. Люби меня и считай, что на земле у тебя это самое главное.

Чуть шевелясь, заводится замысел о сюжетной кавказской повести о любви.

Музей Горького вызывает в воображении окраинный завоеванный кусок земли, жизнь населения на котором из-за какой-то идейной необходимости подавлена и сведена до предела нищеты. А еще больше этот музей похож на беломорскую «куйпогу»*, т. е. обнажение морского дна во время отлива: было море, был разлив, а теперь что? Какая-то иллюстрация к идее совершенной пустоты земной славы и совершенного бездомья: как будто Горький для того только и жил, чтобы устроилась

* Куйпога — состояние воды между приливом и отливом.

374

горьковская канцелярия. Вспоминается Бетал36, который в Обкоме устроил себе спальню, повесил трапецию, а залу заседаний превратил в свою гостиную и кабинет. По Музею, путь Горького был обратный: в канцелярию!

13 Февраля, Был у Бонча и вел разговор о «Начале века». Вот люди, показавшие пример обратного компромиссу. Это были рабочие, прозревшие от предательства Гапона («веки поднялись»)… родилась мысль о том, что Бог спит, а если нет Бога, то человек должен надеяться только на себя: Бог есть «резонанс»37.

Из этого выходит, что и религия есть лишь резонанс человека, а действительность есть нравственные отношения между людьми.

У Щетинина «мудрость» состояла в том, что он берет на себя грех мира: он, его личность, которая собирает личные желания для своекорыстного их использования: он паук, но сознательный: он пьет все личное, частное, пьет «физическое», он потребляет едомое, а неедомое, душевное, духовное, то, что, как воздух и вода, способно сливать в единое все свои капельки, это им остается, и в этом единстве рождается имя человека (рожденна, несотворенна: «вы все сотворенные, тварь, мы рожденные»). Из этого слияния капель, т. е. существ «рожденных», и получается та особенная нравственность, через которую, как через увеличительное стекло, видны все пороки людей.

А если Человек заменил в мире Бога и все Божье взял на себя, то, значит, он и стал человекобогом, а не богочеловеком. Для человекобога религия, искусство лишь «резонанс» и больше ничего («и я делаю ему реверанс»).

Чающие и обещающие38 (Легкобытов чающий, Щетинин -обещающий). «А вы все (деятели искусства) шалуны, вам надо броситься в наш чан39, и вы воскреснете вождями народа». Среди шалунов описать Бонча как представителя партии большевиков, строящего «внешний двор». — Нам по пути, -сказал Легкобытов, — вы будете строить внешний двор, а мы внутренний.

375

Их трагедия была в том, что они, чувствуя глубоко свою правду, не могли найти слов, чтобы сказать ее всем… (быть универсальными). За тем они и шли к интеллигенции и отдавались Бончу <позднейшая приписка: принимая его за великий сосуд учености.>

И сейчас мы можем принять их за богочеловеков, т. е. сделать их универсально-современными, если примем, что «Бог», о котором они говорили в 1905 году, есть и для нас «резонанс», а заместитель его, называющий себя «человеком», есть бог (т. е. то, что Блок называет в «12-ти» «Христос»)40. Иначе сказать, миссионер, спорящий с сектантом, более ошибается в Боге, чем сектант. И если так посмотреть на Всего человека, о котором говорит интеллигенция, то этот человек, может быть, и окажется истинный Сын Божий, пришедший в мир для его спасения, и распятый, и воскресающий. И что «человек» Горького тоже есть сын Божий («а Бог есть звук»).

Вот в том беда писателя в России во время революции: искусство становится в отношении к жизни как «резонанс».

Все вращается на свете вокруг себя и вокруг чего-нибудь, и только одна мысль человека не вертится, а чертит прямую41… и тем отличается человек от всей природы.

— Рассказать вам, как я в это чучело поверил?42

«Любите врагов» — в смысле диалектики: Савонарола и Ботичелли, — Ботичелли должен любить Савонаролу, не будь Савонаролы, так был бы не целомудренный Ботичелли, а распутник.

Договор Щетинина с Легкобытовым: — Я твой раб и все отдам тебе и всю твою мудрость возьму себе.

Процесс уверования есть «сознание необходимости», а «осознанная необходимость» порождает свободу. Вот почему «уверенный» (верующий) обладает свободой.

376

Ляля питает к попам враждебное чувство и переносит их, как переносит живая река свои неподвижные берега: она именно переносит их не в смысле терпит, а как живая вода, протекая, старается размыть берега и перенести их в другое место. Церковь непременно и состоит из таких элементов, как в реке текущая вода и неподвижные берега. В этом смысле и коммунизм разделяется на «Внешний двор» — берега и «Внутренний» -живая творческая вода. Вот мы теперь и ставим вопрос великий и страшный: не есть ли теперь историческая наша церковь лишь берега реки, и не стал ли в церкви живой водой коммунизм в его глубоком смысле43 (не только «Внешний двор»).

14 Февраля. Был Громов и Коноплянцев. На мои слова: «Не перехвалить бы Горького», Громов сказал: — Горького нельзя перехвалить. — А Коноплянцев стал бояться умаления мною значения богоискателей (эпоха в отношении искусства сильней эпохи Пушкина). Ляля возражала тем, что эпоха действительно красными словами очень сильна, но эти слова не связаны ни с каким поведением. Это была эпоха упадка, и лучшим было предчувствие гибели. На этом фоне упадка единственным бодрым человеком в искусстве слова был Горький. — И Михаил Михайлович, — сказала она, — примыкая к нему, хочет начать возрождение44.

Я спросил Лялю: — А может быть, это русское отступление от Бога к Человеку и сам Человек, включающий в себя Бога, более религиозно и в существе своем более церковно, чем сама официальная религия и сама церковь? — Конечно, — ответила она, — я об этом давно говорю. — И большевизм?

NB. Возможный ответ: — И большевизм, поскольку в нем содержится… большевизм есть морена, конгломерат элементов самых разнозначащих, собранных движением Ледника45.

<Зачеркнуто: Мать моя была до того уверена, что наша жизнь в существе своем есть великое благо, что на несчастьях и на плохих людях не останавливалась>

Мои знакомые. (Воспоминания и переоценка.)

377

Мать моя была человек до того здоровый и радостный, что на несчастьях и на плохих людях не любила надолго останавливаться. Зато ничего, кроме хорошего, о ней не говорили, и только люди, постоянно страдающие душой, совсем хорошие, тонкие люди потихоньку про себя не причисляли Марью Ивановну к людям морального сознания. В детстве я это умел подслушивать и всегда про себя стоял за мать и в тайниках душонки своей дивился несправедливости: мать моя на всех нас работает с утра до ночи, всегда помогает всем, кто к ней обращается, всех выслушивает, всех, выслушав, будоражит своими нравственными выводами, <приписка: или совет давала> — так почему же такой-то человек и не имеет нравственного сознания?

Слов, конечно, как я теперь говорю, тогда у меня не было, но смысл был такой, и в этом же роде был и ответ мой: «мать моя так богата радостью, что другие хорошие же, но более бедные люди ей завидуют и бедность свою возмещают якобы более глубоким моральным сознанием». Теперь, когда я, столько лет стоявший безотчетно на стороне матери, вынужден более внимательно отнестись к тем, кого считал тогда «бедными», готов упрекать мать не за ее радость жизни, а только за несовременность ее выражения.

Современным тогда было страдание <приписка:т радость>, на которое люди шли за человека (убийство царя Александра II). Современным тогда было именно страдание, и на этой почве вырастали такие писатели, как Глеб Успенский, вызывающие в среде читателей и соответствующий образ поведения: сострадание. Я это до того понимал, что любовь свою к матери соединял в себе с чувством радости жизни и, слыша вокруг себя тонкое осуждение этому как неморальному состоянию души человека, старался любовь эту на людях не выставлять и, притаивая, искать бессознательно ей оправдания.

И так мать моя, в то время человек несовременный, как бы поручила мне чувство свое к ней оправдать своей жизнью и сделать сокровенную сущность ее природы, радость жизни, чувством современным.

Так вот и возникла задача всей моей жизни — сделать так, чтобы образ поведения своего построить не на страдании, а на радости.

378

<3ачеркнуто: Постепенно любовь моя к матери перешла в чувство родины, и моя мать-человек стала матерью-землей.>

Поэтическое чувство природы, которое, как все говорят, лежит в основе моих сочинений, вовсе не было свойственно мне с детства. Тогда я любил только мать свою. Но она была недоступна мне, потому что с утра до ночи работала на Банк, и ей было не до нас пятерых. Я очень любил ее как мать, но не как личность. Черты ее энергичного, загорелого до бронзы лица для меня не являются чертами человеческого лица, отделяющими человека от природы. Ее черты для меня были похожи скорее на межевые черты нашего сада, за которым были поля беспредельные. Из всего этого великого мира лицо моей матери было только доступным для меня, благодаря которому я мог все любить.

Вот почему, только когда постепенно я начал терять свою мать, у меня начало пробуждаться чувство природы, и только когда она умерла, это чувство открыло мне, что через мать свою я любил весь мир, и вот почему теперь мне все равно, какую землю описывать, ту ли, где я родился, или на которую только взглянул: вся земля мне стала родной.

Этот переход от матери-человека к матери-природе я могу проследить прямо на ощупь. Мать моя любила сады насаждать, а я любил воровать яблоки и груши, — с этого началось и перешло в мою агрономию46, потом в этнографию, а дальше в поэзию. Наверно, я оттого и бросил свою агрономию и перешел к поэзии, что искусство слова больше могло вместить в себя той радости жизни, которая была свойством моей матери.

<Зачеркнуто: Как вот теперь я сделаю над собой небольшое