человек, и мне с жиру можно думать о Песне Песней, она же наряду со всеми находится в неволе, и надо еще удивляться,
39
что из-под тягости повседневного труда она еще находит силу взывать к Господу о Ванне Морской. Помочь такому человеку полегче вздохнуть — вот что не стыдно назвать любовью, а Песня Песней есть просто эгоизм монашеский. Надо принять ее письма к матери и — поучиться: вот это любовь! Так и себя надо, и если это сумеешь найти в себе, то все остальное, и Песня Песней, и Ванна Морская, само собой приложатся.
Лес завален снегом, но я не вижу фигурок снежных и, главное, не чувствую той прелести пустыни, как я это обычно чувствовал. У меня гвоздь в голове, вокруг которого и складывается моя душа.
На одну только снежную фигуру, похожую на эмбрион животного, я обратил внимание, фигура висела на телеграфной проволоке. И когда я ее сбил, оказалось, что на проволоке в этом месте была сшивка, и эта маленькая неровность и была причиной образования далеко заметной формы.
Так вот, и в душе моей тоже какая-то неровность, и благодаря ей нарастает и разрастается всезаполняющая форма.
Я помню в далекие времена, когда расстался с «Иной»51, собранная в одну точку мысль долбила мою душу, как дятел дерево, но мало-помалу в больное место, в пустоту стала собираться пустыня с деревьями, цветами, полями, лесами, морями. И я привык этим жить.
Так точно и сейчас вошло в мою душу нечто новое, и я старого не вижу, а к новому не привык.
13 Февраля. И в лесу не с лесом, и ночью не со своей «Песнью Песней»! Только уж когда сяду за стол и беру перо в руку, начинаю писать и как будто пишу лучше и голова крепче держится. Главная же перемена — это на сердце: там теперь как будто мастер пришел, все смазал, все подвинтил, вычистил бензином, спиртом, там теперь ничего не стучит, не хлябает. Самоуважение возрастает с двух сторон, первое, конечно, что та любимая душа только мне одному открывается, второе, что я в свои-то годы способен так чувствовать. И у меня даже растет уверенность, что все будет к лучшему и никаких провалов не будет, потому что я ее насквозь чувствую, и все в ней мне
40
отвечает, так что я всегда могу предупредить все свое лишнее и ненужное, с ее же стороны ничего [лишнего] и быть не может.
Та моя душа одинокая с Песней Песней теперь закупорена, прямо даже чувствую пробку счастья. Но это временное состояние, движение какое-то происходит и довольно быстрое. Всего несколько дней тому назад я писал ей о спасении от «сладкого яда» на путях Песни Песней. Каким кажется это вздором теперь! И кому я об этом «сладком яде» пишу’ Все мое чувство для нее раскрытая книга, и она все время справедливо держится, как Старшая. И проблема «сладкого яда» скоро тоже разрешится так же просто и хорошо, и честно, как разрешил мой напыщенный «Geburtstag» самый простой поцелуй. Так и помнить надо, что весь порочный аскетизм начинается с того момента, когда «сладость» понимается ядом, и от него ждут спасения. Аскетизм является целомудренным, пока он есть пантеизм.
Почему это, когда для себя пишу, все выходит умно и хорошо, а когда ей пишу и хочется написать как можно умней, как можно лучше — потом диву даешься: очень уж глупо выходит. Я думаю — это оттого, что приходится мудрить над тем самым, что по существу своему просто и требует молчания.
Оставим буйным шалунам
Слепую жажду сладострастья.
Не упоения, а счастья
(Баратынский)52
14 Февраля. Попов (один из претендентов на трон) спросил меня, доволен ли я своим секретарем.
— Очень доволен, — ответил я.
— Умна? — спросил он.
— Умна, — ответил я.
И больше мы друг другу сказать ничего не могли. Между тем даже это «умна» было высказано очень по-разному. В моем смысле «умна» — это не логикой умна, а тем,
41
что в мыслях своих она всегда исходит из личного переживания, напрягая свои силы не на то, чтобы высказать «умное», а на то, чтобы достигнуть чуда: сделать свое личное понятным для всех.
Этим и только этим умом я тоже силен и, правда, на разных материалах жизни, но по существу так-то мы, как натуры, и сходимся.
Вот откуда и появилась эта моя «пробка счастья»: раньше надо было куда-то прорваться, чтобы кому-то сказать, а теперь-то препятствие исчезло, теперь я все могу ей сказать. И вот почему в лесу теперь я мало вижу, вот почему ночью не о работе думаю: зачем все это, если прямо с ней и можно обо всем говорить. Трудность одна только в том, чтобы дождаться свидания. Мне прежнее «творчество» теперь мало того, что невозможно, оно и совершенно не нужно. И если теперь оно опять начнется, то от нас двух: нам двум будет мало нас двух… Впрочем, я тут еще ничего не понимаю.
Мне кажется, я почти в том уверен, что в скором времени она меня будет любить так же сильно, как и я ее: натура такая же поэтическая и в том же нуждается.
Боже, но как же трудно нам таким достаются на земле поцелуи! И как обидно устроено в природе, что там все так просто сводится к продолжению рода. Вот из этого-то может быть единственно по всей правде (по себе самому) и можно понять величие на земле человека — в любви, независимой от продолжения рода. В романах («Крейцерова соната») часто убивают жену, противопоставляя родовой любви какую-то духовную христианскую или «свободную». Но мне кажется, нет таких романов, чтобы с таким же (не христианским) волнением, с той же страстью и поэзией в такой любви не родовой создавался человек как личность, и не бумажная, а в смысле: «слово -плоть бысть».
Когда ей становится со мной так хорошо, что она почти готова сказать себе самой: «вот это да, вот это пришло настоящее», она отстраняет от себя возможность обмана (сколько раз
42
он был!) и ставит вопрос: не сама ли я так его настроила, что он говорит моими мыслями, желаниями, словами.
Читатели создали мне какое-то второе «я», которого я не замечаю, с внешней стороны не придаю никакой цены, а между тем если бы всерьез устранить его, то это все равно, что раздать богатство свое нищим, тогда бы ведь и она, может быть, не узнала меня и не пришла. Но я этого моего никогда не раздам, в этом есть и моя мужская сила, без этого я скопец, и если это отдать, борода моя вылезет.
Так у меня от читателей, а у нее, наверное, тоже сложилось второе «я» от поклонников: она тоже тем сильна… как я читателей, привлекает к себе поклонников, через них она и устанавливает свою женскую силу, и проверяет ее на каждом шагу. К счастью, кажется, так же мало пользуется ею, как и я своей славой.
Книгу о любви, конечно, нужно написать, но только при этом всегда надо быть готовым к тому, что если станет вопрос, книга или горячий поцелуй, то без малейшего колебания бросать книгу в печку. Только при этом условии книга может удасться, и при втором — чтобы мы создавали ее вместе, как живого ребенка создают муж и жена: я — отец, она — мать. И ничего тайного моего, отдельного, — вот это будет книга, вот это будет любовь. По-моему, такого романа на свете еще не было и такой книги, чтобы книгу вместо ребенка родить, еще тоже не было. Впрочем, можно и не рожать. Во всяком случае все должно быть радостно, весело и ненавязчиво.
-25°, но яркое солнце: весна света. В первый раз снимал в лесу. И моментами мое основное чувство природы пересиливало новое чувство, и я узнавал и себя, и лес, и все.
Каждый «Он», конечно, стремится на первых порах возвысить «Ее» и отдать себя, и умалиться для того, чтобы тем привлечь ее к себе, а потом завладеть. И каждая «Она» встречает это с недоверием и даже если от него ей поступает и нечто определенно хорошее, «Она» спрашивает себя: не есть ли это лишь плод моего воображения?
43
И до чего они в своем недоверии могут быть жестоки, — пример: ведь все было рассказано, и о бессонной ночи с «а если?», и героическое преодоление мое с чтением документа. И после такого-то мученья вдруг холодное, как нож, замечание: «это чувство легко можно бы проверить, если бы пригласить 3-го секретаря». Только серьезная готовность вместе переживать это чувство могло дозволить ей высказать столь циничное замечание…
При небольшой ссоре с Павловной из-за пустяков (по обыкновению) впервые после встречи с В. Д. почувствовал тоску. Сразу же меня, как узлом всего связало, оно и понятно: ведь я теперь в борьбе с характером Павловны не прежний, я-то теперь «счастливый», и боль, которую я причиняю, возвращается в меня с большей силой, чем раньше.
NB. Разрешил тоску тем, что дал ей по своему почину 3000 р. купить корову и еще купил кур, гусей, уток. Когда наладит хозяйство и получит власть над цыплятами, заживет.
Смотрю на себя со стороны и ясно вижу, что это чувство мое ни на что не похоже: ни на поэтическую любовь, ни на стариковскую, ни на юношескую. Похоже или на рассвет, или на Светлое Христово Воскресенье, каким оно в детстве к нам приходило.
Москва, 8 ч. вечера.
Подхожу к своему дому и думаю: «Вот раньше всегда приходил и не думал ни о чем худом, а сейчас волнуюсь, — не случилось ли чего? Какое-то злое предчувствие».
Пришел, в квартире нет никого: Аксюша во всенощной. И ни малейшего следа пребывания Валерии. Тогда вдруг мое письмо к ней представилось мне во всей невозможной и оскорбительной глупости. Я вообразил себе, что она оскорбилась и не пришла…
Тогда великая скорбь охватила меня, что я почувствовал неправду моего романа: так влюбляться нельзя, это уж и до смерти. И тут-то стали понятны эти типы «сверхчеловеков» вроде
44
Печорина: после такого обмана жизни остается одно удовольствие — обманывать самому и мстить.
— Но ведь она же со мной так крепко связана, у меня ее письмо, такое письмо, что почти она сама.
Тогда я встал и пошел посмотреть на ее письмо, открыл ящик, и там оказалось пусто. Значит, она была и письмо взяла. Если же была, то с Аксюшей объяснилась, а письмо взяла, потому что и надо же было ей взять.
Такой глупости, какая вышла с К. Б.,
