но пьяница, взвинченный вином, замечательно живописал себя. Совершенно лысый, безбровый, хоть шаром покати по всему лицу, по огромному лбу ни одного волоска, на висках склеротическими жилками иероглифы, весь белый, и от переносицы вверх голубыми венами резко написана на лбу ижица. Раскольников, — подумал я сначала, а потом: сатана. — Анатема*, — подсказал Рыбников.

Говорит с ожесточением, нападая, утверждая, упирая на логику как истину нерушимую, и в то же время логически до того путано, что просто сразу ничего не поймешь и, ошеломленный путаным парадоксом, только с духом собираешься. Рыбников, слушая, жадно желая возразить, долго не мог вставить слово и только рот кругло открывал, как рыба на берегу.

А мысль начиналась какой-то чертой, разделяющей мир направо и налево. — С этого начнем и пора-пора с этого начать, с этого разделения, — говорил Пьяница, утверждая кулаком по столу, — и ни-ни-ни волоска в сторону: одни летят к чертям, к Люциферу, другие куда следует, первый к Люциферу летит Александр Сергеевич (Пушкин), гениальнейший поэт всего мира…

В сущности, больше он ничего и не сказал, но из-за того только, что сказал темпераментно, Ляля взялась со всей силой

*Анатема (др.-греч.) — отлучение, анафема; в ряде европейских языков заимствовано через лат. anathema — проклятие.

390

утверждать перед сатаной милосердного Бога любви, а Рыбников поднимать Пушкина как христианского поэта. Мне вспомнился Писарев, разносивший Пушкина, я спросил себя, почему? — и ответил: «Потому что Писарев не чувствовал поэзии Пушкина и не был в ее плену: ему легко было судить».

Так и этот «Анатема», и Феофан Яковлевич, и Легкобытов, и все сектанты, и большевики (Ленин, Крупская, Семашко, и Дуничка, и все наши верующие в социализм бабушки). Подумать только, наша-то многострадальная Русь, утопающая в навозной человечине, и тут будто бы Люцифер, гордый, блистающий красотой дух!

Как бы ни был Умный Пьяница вооружен Отцами и Библией, он, как и чемреки и множество других мнимых контрреволюционеров, целиком укладывается в лоно той самобытной претензии на право переделки всей жизни, приписываемое большевикам (в данном случае это выражается претензией на суд). Сейчас русская история, русская жизнь перед нами стоит -как в зеркале. С ума сойдешь, если станешь смотреть туда. Единственно, что ведет к лучшему, это если стать спиной к зеркалу в сторону солнца, как это сделал Пушкин, в той же стороне и Христос.

Писарев был ужасен для искусства Пушкина тем, что смотрел на это искусство со стороны, и в наше время ужас в том, что все простаки смотрят на нас со стороны, и эта традиция идет исстари от нашего интеллигентского сектантства. Они мерили искусство своей меркой претендентов на трон, пора заговорить самим деятелям русского искусства и представить его изнутри как образ поведения.

1 Марта. <Зачеркнуто: «Понимание» написанного (в литературе) то же, что в портретной живописи «сходство». Тут «похож», там «понятно». Но бывает, прочтешь, значительно кажется, а не понимаешь, и там портрет непохож, а чувствуешь, что хорошо>

— Молюсь не потому, что знаю или верю, я даже почти и не надеюсь. Я молюсь, потому что чувствую значительность самую большую из всего мира моих мыслей и чувств и обращаюсь туда, как меня в детстве учили, с обыкновенной молитвой.

391

Человеческое тело (плоть) мне всегда было закрытою дверью с железным замком без ключа. В простейших случаях, когда передо мной было действительно только тело и я не чувствовал чего-то за ним, я иногда приходил в чувственное возбуждение, создававшее иллюзию дома родного с открытым для меня входом. Но как только опьянение проходило, я сейчас же опять видел закрытую дверь. Препятствием входа внутрь человека мне всегда было тело его, вызывающее во мне чувство брезгливости. <Приписка: NB. Это не брезгливость, а особое чувство страха, стыда и ущемленности тем, что я не могу брать просто, как все.> Я потому и не «взял» Ину Ростовцеву, предоставлявшую в мое распоряжение свое тело, что не мог добиться от нее необходимого для моего входа в ее дом-тело единомыслия.

Только путем духовного единения я мог подобраться к телу Ляли так, что дверь открылась мне совсем нечувствительно и просто сама… Я впервые познал тело человека без брезгливости и без проходящего чарования: тело другого человека мне стало, как свое собственное, и я мог длительно пребывать возле него, потому что тело друга вошло в единство с моим путем единомыслия. Так открывается из моего опыта перспектива на двойную любовь человечества. Первая, Адамова, любовь происходит от возбуждения тела, и благодаря этому создается иллюзия единства двух, очевидно, необходимая для порождения третьего. Когда же проходит любовь-иллюзия, то рожденное третье существо обязывает к поведению, точно отвечающему заповеди Адамовой: в поте лица своего обрабатывай землю. Так любовь-иллюзия переходит в любовь-необходимость, выражаемую русскими народными словами: «стерпится — слюбится».

Я в точности выполнил заповедь Адамовой любви, оставаясь мучительно неудовлетворенным в любви, которую не мог найти, как мне казалось, из-за брезгливости к телу. Я [потому] и терпел Адамову любовь, что необходимая иллюзия для устранения брезгливости здесь сводилась к пяти минутам и все устраивалось почти механически. Никакого раскаяния я тут не чувствовал и держался в этом браке с большим достоинством,

392

потому что в исполнении Адамовой заповеди был честнее других мне подобных.

Мое же занятие искусством слова в чистоте своей было удовлетворением той жажды единства с другим человеком, которого не мог я достигнуть из-за брезгливости к телу его, часто сопровождаемой даже страхом. Мое занятие искусством было песней любви, которой в Адамовом плену я зазывал к себе неведомую возлюбленную с чистым телом. И жажду этого чистого тела я удовлетворял нежнейшим прикосновением к земле, которая благодаря этому в моих писаниях становилась святою землей — родиной.

Мало-помалу эта песня достигала звучности и силы, преодолевающей пространство и время. И по мере того, как усиливалась моя песня, проходили сроки моего проклятия в Адамовой любви. Совершилось воистину как в библейском проклятии: «в поте лица… доколе не придет». И когда мой друг пришел на мою песнь, то дверь с железным замком открылась, и я впервые вошел в плоть не через плоть, а через дух, и тут разъяснился до очевидности смысл рождения от Духа Свята и Девы. Оказалось, «Христос» есть не образ какой-то бесплотно-духовной любви, а самой обыкновенной земной любви, только не от плоти к плоти, а от духа к плоти, благодаря чему и происходит «спасение» плоти, ее преображение и святость.

Так искусство мое, достигнув как образ поведения сбоей конечной цели, должно бы смолкнуть. Но, сыграв роль в моей жизни как образ моего поведения, оно стремится вырваться из моего личного опыта и стать достоянием всех, у кого есть уши для слышания и очи для видения. Я из художника-странника, ищущего свой дом, становлюсь художником-хозяином, зовущим в свой дом на свой брачный пир всех, кто имеет уши, чтобы слышать, и очи, чтобы видеть.

Брат несчастный мой Николай, — так вот почему он был такой застенчивый (это моя брезгливость плоти), и вот почему, когда наконец-то он решил было жениться, то, застенчивый до слез, написал письма всем с приглашением на брачный пир. У него ничего не вышло (история с сюртуком). Итак, если «рожденный

393

от духа» воплотится, то это воплощение сопровождается «пиром»…

Сборы. Сода, пирамидон, камфара.

Фото. Два аппарата, штатив, темная комната и проч.

1) Костюм спортивный коричневый. 2) Ватный костюм.

3) Пижама 2. 4) Гетры. 6) Синяя фуфайка. 8) Кепка и шляпа.

9) Резиновые сапоги, валенки, ботики, калоши.

10) Пишущая машинка. Кофейник. Термос. 1/4 чаю и сахару.

2 Марта. Воскресенье (Прощеное).

Художник выписывает мой нос. Опираясь на локоть, я должен глядеть в окно на крыши домов. И вижу я, что прилетела ворона туда, устроилась на месте антенны и начинает кланяться Москве в разные стороны. Это значит, она токует, кричит вороньим брачным голосом, подзывая себе пару. И видно, что как будто под этот брачный крик птицы черные полянки на крышах начинают разрастаться и снег разбегаться по водостокам.

Кричит, нагибаясь, ворона. Растут и растут черные полянки на крыше. Начинает падать снег большими хлопьями, и все больше и больше.

Кто же победит, тепло на железной крыше или падающий снег. Недолго продолжалась эта первая борьба зимы и весны. Скоро снег начал побеждать, и все пятна на крышах побелели, и стало опять как зимой. Ворона перестала токовать и улетела.

Тогда я встал поглядеть, что за это время сделал художник. Глянул и обмер: нос вылез из портрета и взял с собой всю душу его. Почти совершенно законченный портрет неузнаваемо переменился в дурную сторону и потерял даже сходство со мной.

— Что вы сделали с носом? — спросил я художника.

Он посмотрел на меня, на портрет и вдруг понял свою ошибку: такой нос, как теперь на портрете, стал не от себя, сам по себе нос написан правильно и вполне хорошо. Но, показавшись на полотне во всей своей натуре, нос вызвал напоказ все неправильности лица, все ошибки, допущенные художником, и от этого лицо стало неузнаваемо.

394

— Мы оставим нос, как он есть, — сказал художник, — а займемся этими ошибками, и вы увидите скоро, что нос сам по себе не при чем.

Мы так и сделали. Художник стал перед мольбертом, я сел за стол и принял обычную позу с глазами, устремленными в окно на московские крыши.

Снег за это время перестал идти. Коты вышли на крыши, оставляя за собой цепочки следов. Два из них, бегая друг за другом вокруг трубы, долго не могли схватиться, пока наконец не появился третий грозный кот черного цвета. Завидев его, пестрый кот убежал, а рыжий принял сражение, и оба кота, схватившись в клубок, забыли о всем, покатились по крыше до края и дальше полетели клубком с десятого этажа.

— Ужасно, — сказал я, — два хороших кота сейчас полетели с десятого этажа.

И поглядел на портрет и обмер. Художник был прав: нос сделался обыкновенным носом, очень похожим на мой, и его цвет сам собою переменился, когда все вокруг него переменилось. Но зато весь портрет был испорчен, и самая идея его, заключенная в глазах, исчезла.

— Ничего, ничего, все вернется! — сказал художник.

И опять он — писать, я — позировать. И через час правда все вернулось на место, но самый нос по-прежнему торчал, как бурак.

3 Марта. Делал примечания к письмам Горького и все время чувствовал какую-то неловкость, как будто Горький не от себя писал, а брал чужие слова, чтобы показаться умным. Я помню, и с живым у меня было точно так при свиданиях, — как будто он или стеснялся что