— это не передник в рабочем процессе, а венец его, высшее достижение единства себя и [природы]… И когда приходит май, я…

— Я ведь только пишу о природе, — сказал я, — а сам про себя всегда о людях думаю, смотрю, как ручьи работают, и вижу, у них это дело выходит. Так и у меня с писанием выходит: люди радуются, значит, и я участник в создании праздника.

— Не всегда же вам так удается с праздником?

— Не всегда, но, бывает, и удается, вот на днях Маршак по телефону сказал, что разные мои детские рассказы будут напечатаны во всех хрестоматиях в миллионных тиражах. Вот это праздник, этим праздником я и живу.

Ее любили монах и попович, она любила монаха. Но монах ей не мог ответить на всю любовь, и она уступила поповичу.

423

Но эта любовь (родовая) для нее была не вся любовь. Теперь, познав эту любовь, она бы вернулась к монаху, но он умер. И тогда она начала искать и неудачно пробовать до тех пор, пока не нашла того, чего искала: полную любовь к себе, делающую возможным вполне и самой отдаваться.

Вот так если смотреть со стороны, и так пишет Бальзак.

А я о всем пишу изнутри, т. е. пишу о себе самом и о людях, природе, поскольку соприкасался с ними всей своей личностью.

Сегодня в 7 веч. еду в Москву, завтра в среду быть на вечере «Октября» и тут решить о письме в Президиум.

Мало написал о заре утренней и вечерней — столь характерных для севера.

Яловецкий в свои 60 лет прошел верст сорок до глухариного тока пешком. Ночью случилась стужа со снежной метелью. Но один глухарь прилетел, сел далеко за пределом выстрела и не токовал, а только один раз почесал голову лапкой. Другой день опять был плохой для тока, а на третий Яловецкий вернулся на службу и был в восторге от своей охоты: видел в первый раз в жизни, как глухарь почесал себе голову лапой. Такие были в наше время охотники!

15 Апреля. С вечера моросило, и наступило серое влажное утро. Пришла наконец желанная неделя весны воды, токуют тетерева, а я должен ехать в Москву, потому что мне Ляля дороже весны и без нее теперь мне даже и нет весны в природе. Весна моя — в городе.

Замечательное слово «привязанность»: как я жил с Ефр. Павл., привяжешься и думаешь, будто иначе и жить нельзя, и живешь, и живешь, пока тебя не отвяжут. Тогда вдруг окажется, что жить можно куда лучше, чем было, только ты тогда был привязан, и этого сам не знал. Так отвязали меня, и как ни стараюсь, все смотрю теперь на прошлое со стороны и так безучастно, будто ничего и не было.

424

Начинаю понимать немецкое Pflicht* как сладость повиновения. Есть это и в русском народе, это овечье начало, есть и козлы, но вся беда, что в нашей истории еще суда не было и козлы от овец не отделены. Теперь пришло время, и они отделяются, пришло время Суда.

Сегодня пакт с Японией77, значит, война Европы и Азии с Америкой.

Страсть сама по себе, конечно, это Бог с ней, хоть бы ее и вовсе не было, но ведь как раз она почему-то <зачеркнуто: оживает при> сопутствует влюбленности в незнакомца или когда свой же человек вдруг показывается героем, т. е. по существу превращается в незнакомца. Именно вот поэтому-то <зачеркнуто: недеятельная, безжизненная страсть> бездейственное чувство, бесстрастная любовь возбуждает подозрение в том, что не превратился ли я уже в «мужа», т. е. в третье лицо в ожидании незнакомца. Это вот и тревожит, а страсть сама по себе, да пусть ее хоть зашьют и смолой засмолят, спокойней бы жить только стало, и больше ничего.

<3ачеркнуто: Я думаю, что писать о людях со стороны никак не следует: при таланте это есть воровство жизни, при бесталанности, когда единственно с пользой писать можно только о себе, это вздор.> Талант именно и есть способность приближать другого к себе и писать о другом, как о себе. Значит; талант поэта есть сила любви, превращенная в слово.

16 Апреля. Рецидив страха. Узнал, что в ЦК не хотят печатать мой однотомник, и это в совокупности с историей о «Новом мире»** мне представилось со стороны как возвращение РАППа. Посоветовался и решил писать хозяину.

17 Апреля. Письмо товарищу Сталину. Дорогой Иосиф Виссарионович! В моей деятельности советского писателя вышел такой разлад, что я решаюсь на самое

* Pflicht (нем.) — долг.

** Сохранились письма М. М. Пришвина в «Новый мир» 1940-1943 гг.:борьба за «Фацелию».

425

крайнее средство: просить Вашего заступничества и помощи. Попросите любого причастного к литературному аппарату характеризовать Пришвина как писателя, и Вам ответят: Пришвин большой мастер, но пишет о природе, не на текущие темы, он писатель несовременный. Напротив, спросите любого лауреата Сталинской премии, Шолохова, Толстого, Сергеева-Ценского, Новикова-Прибоя, присоедините сюда А. М. Горького, и каждый из них ни в коем случае тему моей жизни мне не поставит в упрек. Разрешите и мне самому постоять за себя. Я считаю для советского писателя современной темой не только самый факт строительства или обороны страны, но и создание в душе нашего советского человека той радости, того праздника жизни, с которым легко и строить новую жизнь, легко, если придется, и умирать за нее. Напряжение сознания современного человека при массовой мобилизации его для творческого действия до крайности нуждается в том соприкосновении с землей, из которого мифический Антей черпал свои силы. Я всю жизнь свою занимаюсь пропагандой этой идеи, почерпнутой из опыта собственной жизни. Я создаю поэзию природы не такую, как понимали ее эстетические поэты 18-го века, а новую, всем доступную, постепенно приближаясь к образцам народного творчества. Спросите пионерские и комсомольские органы печати, — все в один голос Вам ответят: Пришвин один из любимейших писателей молодежи, воспитывающий в ней любовь к родине через любовь к родной природе. Спросите Красную звезду, центральный орган Красной армии, — Вам ответят: охотничьи рассказы Михаила Пришвина создают праздник в душе бойца, наполняют бодростью в суровой борьбе. Я не хвалюсь и не выдумываю, я беру эти слова бесчисленных поступающих ко мне отзывов читателей. Я сам глубоко убежден в том, что моя природа есть и школа жизни, и праздник, необходимый для рабочего, чтобы строить, для воина, чтобы бороться. В мои годы исчезает всякая охота к славе, к самообману, стяжанию, я чувствую «современность» не как заданную тему, а как свою родину в себе самом совершенно так же, как чувствую тело свое и кровь.

Не надо закрывать себе глаза на то, что состояние нашей советской литературы далеко не отвечает запросам той живой

426

современности, о которой я сейчас говорю. Я глубоко убежден в том, что у нас для большого искусства довольно талантов: наша родина ими богата. Причину оскудения словесного искусства я испытываю на себе и, не будучи в состоянии сделать обобщение, представлю Вам конкретный пример, случай с моей последней книгой и моим последним замыслом. Это мое последнее произведение «Лесная капель» именно и вызвало в особенно резкой форме то обвинение в несовременности моей, о котором я Вам пишу. Я был настолько задет этим обвинением, что решился написать такую книгу, которая навсегда зажала бы рот моим врагам, открыла бы моим врагам положительную социально-нравственную сущность моей «природы». Я задумал написать книгу о родине и Горьком. Но пока я в течение двух месяцев отдавался в уединении трудной работе, неведомый враг подорвал осуществимость моего замысла со стороны материальной. Я могу написать в среднем в течение одного года 6 печатных листов художественной прозы, которая оплачивается по тысяче рублей за лист. На эти деньги трудно прожить, приходится заниматься так наз. халтурой или служить. Я поддерживаю возможность заниматься художественной литературой благодаря тому, что по инициативе Горького ежегодно печатается том собрания моих сочинений. В прошлом году я получил деньги за последний, пятый том. Чтобы в новом, 41-м году я мог бы заняться вышеназванной книгой, «Гослитиздат» пришел мне на помощь изданием однотомника избранных моих сочинений, апробированных в доступности массовому читателю. В последние дни я получил сведение, что издание этого однотомника не будет введено в план вследствие несовременности моих сочинений. Таким образом передо мной закрывается возможность даже косвенным путем доказать свою современность, и я должен заниматься не тем, что делал сорок лет. Но, может быть, я во всем ошибаюсь и переоцениваю свой труд?

Все возможно. Я прошу Вас решить это: переходить мне на положение рядового работника, заниматься не своим замыслом, а темой со стороны, или окончить жизнь тем писателем, каким я был 40 лет и не устаю быть им, выпуская каждый год новую оригинальную книгу. У меня есть еще много замыслов, и я очень прошу Вас дать возможность мне их осуществить. Для

427

этого требуется так немного при моем скромном образе жизни: разрешить издание названного популярного однотомника и повторить предпринятое Горьким издание собрания моих сочинений в пяти томах, выпущенное всего только в десяти тысячах экземпляров. Прошу Вас верить, что только крайняя необходимость заставила меня отнять у Вас время. Искренно преданный — Михаил Пришвин.

Письмо Поскребышеву.

Уважаемый т. Поскребышев!

Посылаю на Ваше рассмотрение письмо <зачеркнуто: в котором излагаю, в каких трудных условиях мне приходится отстаивать полезность для современного гражданина моей литературной деятельности>, в котором на своем примере затрагиваю, как мне кажется, вопросы общественного значения. Прошу Вас, если найдете возможным, ознакомить с этим письмом Иосифа Виссарионовича.

18 Апреля. Чаковский читал своего Пришвина — какое-то юношеское сочинительство, стилизация истерическая, но щука приготовлена по-еврейски с перцем, так он пишет: «Оболочки сердец человеческих крепче атомов…» И вот слава-то Богу, что крепче, а то ведь и жить бы нельзя было.

Мне помнится теперь то забываемое царское время, когда многие жили с открытыми сердцами и в Светлое Христово воскресение, бывало, в Москве, если хорошо поглядеть на незнакомого человека, да еще если он немного выпивши, то он возьмет, обнимет тебя и похристосуется.

А то раз, помню, в марте в Москве на какой-то улице увидал свежие зеленые огурцы и начал их торговать. — А сколько, -спрашивает, — вам надо? — Мне, говорю, много надо, десяточка два. — Нечего делать, — говорит и завертывает два десятка и денег не берет, потому что, оказывается, я первый покупатель и для почину продать надо бесплатно.

А то, помню, на Тверской вот дует кто-то меня в спину кулаком, оглядываюсь, незнакомая старуха ругается: — Ай, ты, глухой, кричу и